Берёза

Тарталья повесился тридцать три часа назад. В комнате Скарамуччи часы отмеряли свой механический ход ужасно медленно. Слишком мерно, по-особенному неторопливо. Тарталья всегда был своеобразной непостоянной переменной в его жизни, плавный, как горный ручей, рвущийся жить и биться с камнями за путь. И теперь его нет. Во горле что-то зачесалось, и Скарамучча запустил тонкие пальцы в сухой рот, чтобы из пустоты тела вырвать молодой листочек березы. Такой же упругий, влажный, совсем недавно родившийся. Совсем как Тарталья. И оба уже так резко несчастно мертвы. Механические часы бились ровно, без изъяна, надежно и долговечно. Сердце Чайльда билось всегда рвано, дёргано, то быстро, то медленно, так коротко и ненадежно, так скоротечно. И когда затянулась петля, оно перестало биться, вместе издав свой последний стук с хрустом обломавшейся ветки. Оборвалась березовая ветка, как и чья-то, дорогая кому-то, жизнь. Скарамучча знал, что осталось у него не больше двух дней. Двое суток, чтобы разлюбить труп или умереть самому. Две ночи, до того, как его тело проломит берёзовый ствол и вознесется к небу, как не смог ни неудачный бог, ни озорной мальчишка. Скарамучча поднялся с заправленной кровати и почувствовал себя, будто влип в густой-густой жаркий натлановский воздух. Все тело не отдавало себе отчёт, здесь ли оно, там, где его сознание, или в совершенно ином месте. В совершенно чужих руках. Что-то было между ними. Между ними двумя что-то было, о чем оба предпочли молчать. И руки по пустому телу, и жар торса Аякса. Между ним с Аяксом что-то было. Окна во дворце многослойные, из трёх стёкол, лишь бы не замёрзнуть к звёздам. Лбом Сказитель чувствовал холод по ту сторону, когда с тихим стуком прислонился к нему, глядя на березовую рощу. Личные деревья Ее Величества. Никто не смел в них устраивать драки, никто не смел их ломать, и лишь статус мертвого Тартальи позволил уберечь его тело. Иного растерзали бы псы. Между ними много чего было. Был Аякс. Горячий, живой, с готовностью спускающий с плеч одежду. В коридорах повисла тишина и одиночество. Когда умерла Синьора, мир горевал, затеялась буря и расплутались по улицам бедняки, прячась за углами от горя Ее Величества. Когда умер Тарталья, его будто все отпустили. Поминали добрым словом и опустошенно-приятно желали ему места в Селестии, пусть и скалились на неё в любой иной день. Горевал лишь Сказитель. Нелепые спокойные тона, светлый безветренный день. Похоже было больше на праздник, нежели на горе. Между ними было все на свете. Под ними была кровать, между ними были одеяла, вокруг них были километры без единой души. Между ними были аяксовы вздохи и шумные выдохи, такие улыбки, что пустое тело Скарамуччи цвело и вспыхивало праведным очищающим огнём. Скарамучча готов был весь мир положить к ногам Чайльда, стоило тому захлебнуться его именем. Скарамучча касался всего тела Аякса, юной кожи, уродливых рубцов и сам не понимал, чем его привлекало это человеческое, никчемное тело. Он опускался на него губами, руками, и сам не жалел, что не чувствовал ничего. Внутри все горело, и ему не нужно было быть человеком, как этот ребёнок из Снежной, чтобы чувствовать все, что чувствовало уродливое низшее тело. Его божественно сотворенное желало и пылало синхронно. Коридоры молчали, скрипели радостно половицы, и стоял воздух недвижимо, и Скарамучче казалось нужным пробиваться сквозь затхлость и духоту с боем, лишь бы добраться до комнаты мертвеца. Дубовая дверь манила стучать в неё, и Сказитель опустил кулак тяжело и трижды, будто бы по ту сторону двери мог по-настоящему быть он. Все на свете между ними было, кроме любви. В комнате не пахло ничем. Как будто в этих апартаментах никто и не жил вовсе, будто тут не проливали на ковер огненную воду, будто бы тут не жгли в мусорке письма от бывших, будто тут не зашторивали окна и не предавались блаженству. Будто тут не дышали люди и не проливалась кровь. Даже запах Тартальи исчез. У него всегда был какой-то особый аромат, Скарамучче было это прекрасно известно. И пусть Аякс врал, что это духи, алкоголь, чужая кровь, Сказитель чуял, что запах пота, кожи и его усталости нельзя перебить ничем. Этот сладкий и горький аромат исчез. Вся комната пахла ничем. На улице не выл ветер и даже не сыпал снег. Природа не горевала. Дети со смехом бегали вокруг костровищ и кричали частушки, плетя венки из уймы подснежников, что расцвели этим утром. Нация не горевала. На улицах и в царском дворе стояли чучела из соломы, и их вот вот бы поглотил огонь. Царица не горевала. Тоска сжирала лишь Скарамуччу. Липкое чувство заполняло его полое тело и полую душу, и пока внутри прорастала береза, чей ствол креп с каждым воспоминанием, чьи ветви беспрепятственно крошились и снова гнулись беспрестанно внутри изгибов его рук и ног, пока ее листья норовили пролезть через глотку, Скарамучча кашлял и прикрывался шляпой, вырывая из горла целые побеги, которым вздумалось взойти на поверхности его грудной клетки, как подснежникам в этот день. Тарталья повесился сутки назад. Сегодня все отмечают этот праздник. Снежная слезам не верит. Снежная верит крови, а не любви. Снежная чует лишь холодное сердце и оберегает только побитых как псов, бедных, несчастных людей. Люди не радуются, люди не любят, людям не свойственно горевать из-за смерти воина. Но из-за Розалин нация плакала. Иностранцев жаль. Свои же умирают за правое дело. Тарталья повесился сутки назад, и сегодня вся нация это отметит. У Скарамуччи было не больше тринадцати часов. Он нервно ходил по дворцу и не мог вырвать из головы мысли о нем. О том самом, кто был ему всем светом, том самом, кто сам себя убил. На самом деле Тарталья поступил как урод. Он убил себя, не подумав о семье, не подумав о Скарамучче. Сказитель не знал, что Тарталья думал о нем и только о нем, пока шел к роще, пока забирался на ветки, пока ломал себе шейные позвонки. В рыжей головешке наматывали круги слова Скарамуччи, глаза Скарамуччи, руки на теле и тяжкий-тяжкий взгляд. Лишь смотря на пустоту Скарамуччи Тарталья чувствовал что-то родное. Пусть и лживое, как эти звёзды. Перед лицом Скарамуччи, замотанного в шарф, стоящего посреди толпы, бегали дети, валенками утаптывая снег. Ярмарка была в самом разгаре и бедняки были счастливее, чем когда либо. Если бы в теле Скарамуччи было хоть что-то не инородное, то он бы сказал, как ему тошно. Но ему не тошно. Ему даже не больно. В нем прорастает берёза, и ее зелёные свежие листы норовят залезть в нос изнутри. Среди чувств не было конкретных слов, но дерево доказывало обратное. Сказитель прожил достаточно, чтобы знать, что такое ханахаки. И он знал, что оно пусть и не убьет его, но навеки прикует к земле, и пока корни будут врастать в рыхлую почву, а ствол будет стремиться к покорению Селестии, Скарамучча будет лежать в сознании с разломанным телом где-то близ дупла и меж ветвей, меж развесистой кроны и глядеть на меняющийся мир, на свергающих небесный порядок фатуи, на предвестников, и новых, и старых, на то, как умирает его будущее и мечты из-за какого-то уродливого человеческого тела, в смерти которого он не был ни капли виноват! Тарталья поступил как урод. Он просто убил себя. Он сбежал с поля боя. Он никчемный дезертир. Скарамучча тут ни при чем. Он сам страдал, и даже если сделал что-то не так, откуда ему было знать, что Тарталья окажется настолько слабым, что не выдержит веса ответсвенности за больного ханахаки Бога? Он повёл себя как шавка, воспитанная бездной, полная лишь самодовольства и нелюбви. В плече лопнула его искусственная кожа и сквозь неё потянулась белая ветвь с зелёными листами и такими свежими, живыми почками, что набухали и распускались на глаза, и Сказитель дернул ее с остервенением, вырывая побег с корнем, бросая прямо в разводимый костёр. Ведь именно это в Тарталье он и /любил/. Дети подожгли чучело зимы-бабы и вместе с соломой начала сгорать его последняя здравая мысль. Пришло время поддаться безумию. Скарамучча думал не долго. Он вынул из глотки ещё одну ветку и бросил ее в пожирающее пламя. Тарталья сам виноват в том, что он сейчас собирался сделать. Снег рассыпался в стороны от быстрых и нервных шагов, полы пальто и вуаль шляпы развевались за спиной Сказителя, будто он был птицей, подобной грому, что отправляется на бой. Тарталья любил драки и себя больше, чем любил Скарамуччу, не так ли? Дорожка из гравия была истоптана чужой семьей, и по ней Куникудзуши поднялся в холм к могиле мертвого предвестника, ломая по пути тонну гвоздик, принесённых в качестве праздника. От резкой остановки камни разлетелись в стороны. Скарамучча гневно глазел на надгробие. — Тебе хорошо лежится? Опустившись на колени перед улыбчивым портретом и выбитыми фамилией и именем Скарамучча усмехнулся, ведь это уродливое тело не сказало ему даже своей фамилии. Внутри его искусственную плоть разрывало на части от дерева. Крупнеющий ствол укреплялся на стенках его полого тела, ветви норовили выйти сквозь рот и тогда Куникудзуши качнулся назад и рванул всем торсом вперёд, ударяясь челюстью о мрамор. Ещё раз. И снова. И снова, снова, снова, пока с криком он не смог наконец сломать себе половину зубов на нижней челюсти. Он засунул ладони в рот, разрывая щеки и оттягивая окровавленный кусок тела вниз, пачкая все вокруг чёрной-чёрной жидкостью, что даже не функционировала в нем как кровь. Подняв с земли булыжник, он стал удар за ударом отламывать свою челюсть, крича, на что хватало сил. Это был не столь глас его низменной боли, сколько крик эмоций, особенно тех, которым он верить сам не хотел. Сквозь разодранное горло и держащуюся на тонком куске кожи челюсть начали пробиваться уродливо-белые ветви и ярко-зелёные листья. Отбросив в сторону камень, Куникудзуши влез в своё нутро рукой по самый локоть и крепко ухватился за источник несчастного дерева. И резко выдернул с корнем корень любви из своего тела. И с криком он отпустил наконец все, что в нем было. На шатающихся ногах он поднялся и бросил на орошённый чёрной кровью снег копну березовых ветвей и корней. Затем двумя ладонями отломил затвердевшую челюсть. И наконец смог взглянуть на юношу, на мертвеца потускневшими глазами. Это все больше не было важно. Не отводя пустого взгляда, он ушёл с холма. Оставив прощальным подарком часть своего тела. Ту, что больше ему не нужна. Скарамуччи больше не было. Бороздил поля Тейвата безымянный молчаливый Странник в вуали и шляпе. И мне самому тогда стало интересно, каков он, и я опустился к моряку спросить. — Поговаривают, его до такого несчастная любовь довела. Служба богине любви играет с людьми злую шутку.