свет — полутень — тень

— Что-то не так? Женя, вцепившись в горячий стаканчик с кофе, вскидывает голову, чувствуя на себе пристальный взгляд. Когда на тебя пялятся за пределами аудитории, где ты сидишь на виду как минимум у тридцати человек в одних боксерах три часа подряд каждую неделю, это ощущается странно. Страннее, чем Женина подработка, с недавнего времени ставшая регулярной. Казьмин, вообще-то, пригласил его всего на один раз, потому что «Жень, ну очень надо, натура слилась, ебали мы рисовать эти головы на третьем курсе, выручай, а, с меня энергос, ну хочешь, два». И согласился Женя всего на один раз. Но пять тысяч в неделю на дороге не валяются, а работа непыльная. Стесняться ему нечего — кто там чего не видел? И потом, что он, зря, что ли, физру не прогуливал? Ну Женя и втянулся. А ведь говорил ему старший брат: поступай-ка ты, Женька, в технический, так оно надёжнее. Поступить-то Женя поступил, а зарабатывает всё равно натурой. Даже смешно. — Просто смотрел на ваш нос, — без задней мысли отвечает Кирилл и только потом понимает, что вне учебной аудитории это называется «пялиться», а людям не очень нравится, когда на них пялятся, даже если это чисто художественный интерес. — Извините. — А что с ним? — хмурится Женя, тут же глядя на себя в экран телефона. Должно быть, испачкался, пока лопал вафли в универской кафешке на первом этаже. — Ничего, просто у вас нос красивый. Я бы отдельно зарисовал. Кирилла Гордеева Женя запомнил ещё на самом первом сеансе. Он сидел позади всех — с его-то ростом ему, наверное, отовсюду должно быть видно — и следил за временем. Периодически Женя слышал его звучное «минута», «три по пять», «десять минут, потом перерыв и два по тридцать». Сначала было ничего не ясно, но сидевший почти у него под носом Казьмин быстро объяснил, что «три по пять» означает три наброска по пять минут каждый. Не объяснил только, что «два по тридцать» означает, что у Жени затекут и едва не отвалятся все конечности. Последний длительный набросок дался тогда особенно тяжело: немеют у тебя ноги или нет, шевелиться нельзя, взять с собой наушники он не догадался, а все хоть немного интересные мысли в голове закончились уже к концу второго часа. Ну Женя и стал смотреть по сторонам. Насколько позволял угол обзора, конечно же — головой ведь вертеть тоже нельзя. А угол обзора позволял смотреть только на Кирилла. Кирилл тогда тоже на него смотрел, но совсем по-другому — словно не замечая, что Женя смотрит в ответ. Он скользил цепким взглядом по Жениному торсу, на секунду опускал глаза, что-то быстро штриховал на своём листе, затем брал ластик и снова принимался изучать Женю взглядом, покусывая губу от напряжения. Зрелище очень занятное. Этот сосредоточенный взгляд, вот прямо такой же, как минуту назад, Жене тогда очень запомнился. А ещё запомнилась перемена в лице Кирилла, когда таймер на его телефоне, в очередной раз запищав, оповестил о конце занятия и Жениных мучений, и Гордеев первый встал со своего места и благодарно кивнул Жене, вежливо поблагодарив за всю группу: «Евгений, спасибо вам большое. Вы нас просто спасли». — Нос как нос… — смущённо бормочет Женя. Если это был комплимент такой, то он весьма специфический. — Слушай, давай без «вы», мне не стопятьсот лет, я так-то тоже на третьем курсе. — Простите… То есть, прости, — быстро исправляется Кирилл. — Привычка просто: к натурщикам на «вы». Ты со среды? — С чего? — Дизайн архитектурной среды. Видимо, не оттуда, — усмехается Кирилл. — А, — доходит до Жени. — Я с ИВТ. — С чего? Женя смеётся. — Один — один. Информатика и вычислительная техника. Специалист широкого профиля. Технический нихуярий. Понятнее не становится. — Программист, что ли? — Да чёрт его знает, если честно, — усмехается Женя, выбрасывая пустой стаканчик и широким жестом собирая волосы в хвост на затылке. — Я думал, кто-то из наших подрабатывает, — задумчиво произносит Кирилл, неотрывно наблюдая за его движениями и отмечая про себя, что, помимо носа, у Жени ещё очень красивые скулы, особенно сейчас, когда их так контрастно подчёркивает холодноватый свет, льющийся из стеклянных входных дверей. Женя не очень понимает, расстроен Кирилл тем фактом, что он «не из их», или нет, и неопределённо пожимает плечами. — Меня Казьмин позвал, сказал — вам обнажёнка нужна. Ну а мне деньги нужны. Я, вообще-то, думал, один раз к вам схожу, а предложение, оказывается, всё ещё в силе, ну я и… — зачем-то объясняет Женя, будто оправдываясь. Кирилл понимающе кивает и вдруг произносит на одном дыхании: — Слушай, а можно я тебя сфоткаю? Я просто дорисовать сегодня не успел, а мне очень надо доделать, это единственная нормальная работа за семестр. Можно? — А мне Саня говорил, что по фоткам рисовать это типа такое себе… Жене никогда ещё не предлагали сфотографироваться в одних трусах для человека, которого он видит дай бог второй или третий раз в жизни. Но даже если бы и предлагали, Женя мог бы ожидать, что это случится на каком-нибудь вебкаме, где он по пьяни зарегистрируется на спор с друзьями, но никак не в холле первого этажа Московского архитектурного института. — Такое себе, — соглашается Кирилл, — но когда у тебя сессия на носу и хренова туча недоделанных работ, то схема вполне рабочая. — Я мог бы так попозировать, — зачем-то вдруг предлагает Женя, неравнодушный к чужому горю. Ему вот, когда он торчал преподу десять лабораторных, какой-то едва знакомый старшекурсник из общаги за просто так подогнал парочку своих прошлогодних. Видимо, пора продолжить цепочку добрых дел. Студенческая солидарность, что уж тут. — Только не у меня. Я в общаге живу, там особо не попозируешь. Давай тут. Или лучше у тебя. Если ты сам не из общаги. Кирилл не из общаги. Кирилл живёт в подаренной родителями однушке в часе езды от института, и в квартире у него жуткий срач, который он при всём желании не разгребёт к приходу гостя — часть этого срача, пока не пройдёт сессия, трогать вообще опасно для жизни. — Серьёзно? Это было бы просто… в общем, спасибо… У меня, правда, совсем не прибрано. И… я заплатить не смогу, — виновато добавляет он. — Но могу картошки пожарить. — Картошка это хорошо, — усмехается Женя. — Я приеду. В выходные нормально? В воскресенье утром на пороге квартиры Женю встречают Кирилл и запах жареной картошки, разнёсшийся по всему этажу. Кирилл забирает у Жени куртку, показывает ванную, спрашивает, нужен ли обогреватель, и провожает в комнату, указывая взглядом на укрытый однотонным покрывалом диван с возвышающейся на нём пирамидкой из книг, подушек и папок с бумагой. — Это чтобы ты руку положил. Ну, как в аудитории. У меня подиума просто нет, так что вот, — объясняет Кирилл. — Упадёт всё, — констатирует Женя, оглядывая шаткую конструкцию. — Не должно. — Упадёт, я как технарь тебе говорю. — Ну… я своего рода тоже технарь. — Ты ж художник, — вскидывает брови Женя. — Архитектор, — поправляет Кирилл, деловито доставая из пенала остро заточенные карандаши и закрепляя малярным скотчем лист бумаги на деревянном планшете. — Архитекторы это технари в мире художников. — Ну-ну, технарь из мира художников, — усмехается Женя. — Моё дело — предупредить. Кирилл заводит таймер. — Тридцать минут нормально? Женя кивает, не без лёгкого смущения стягивает с себя джинсы с толстовкой и устраивается на диване, принимая позу, как в аудитории, и осторожно кладя локоть на шаткую конструкцию, стараясь держать равновесие. Тридцать минут тянутся мучительно медленно. Минуте на пятнадцатой рука начинает ощутимо затекать и ныть, очень хочется пошевелиться, а лучше — встать и пройтись по комнате пару раз туда-обратно, но Женя бросает взгляд на сосредоточенное лицо Кирилла — такое же, как тогда, в первый раз, — и, стиснув зубы, терпит. — Устал? — спрашивает вдруг Кирилл, краем глаза замечая, как напряжены Женины мышцы — совсем не так, как когда он только сел. — Очень хочется пошевелиться, — виновато признаётся Женя, удивлённый тем, что с ним разговаривают в процессе рисования. Жаловаться очень не хочется, но Кирилл ведь сам спросил. — Ну так пошевелись, чего ты? — кивает Гордеев, слегка отодвигаясь от планшета и рассматривая то, что уже получилось. — Как это «пошевелись»? Я не могу «пошевелись», — усмехается Женя. — Ты же меня рисуешь. — И что тебе теперь, замереть, как статуе? — Ну… А разве нет? Кирилл поднимает на него взгляд. — Жень, если ты будешь сидеть в такой позе полчаса, совсем не шевелясь, у тебя будет болеть всё тело. — Оно и болит после ваших пар, — бурчит Женя себе под нос, тут же пугаясь того, что эти слова невольно сорвались с языка. Он всё-таки за эти пары две своих стипендии каждую неделю получает. — Погоди, ты что, всё это время пытался сидеть, вообще не двигаясь, пока мы тебя рисовали? — вскидывает брови Кирилл. — Я не пытался, я сидел, — поправляет Женя. — И иногда это бывает немного ну… тяжело. — Могу себе представить… Жень, если ты устаёшь и чувствуешь, что тебе нужно пошевелиться, ты просто предупреждаешь об этом и шевелишься, сколько тебе надо. И просишь дополнительный перерыв, если становится совсем тяжело. — А так… так можно было? — Женя округляет глаза при мысли, что он, оказывается, мог не мучиться, внутренне воя и скуля, всё это время. Кто б ему раньше сказал… — Ты же натурщик, а не крепостной, — вздыхает Кирилл, закатывая глаза. — Казьмин тебе не объяснял? — Не помню, — уклончиво отвечает Женя. — Да и потом… Ну вот я схожу лишний раз на перерыв, а вы потом дорисовать не успеете. — Мы дорисовывать не успеваем, потому что за кофе ходим по полчаса, — фыркает Кирилл. — Ты никуда не ходишь, — резонно замечает Женя. — Я просто работаю медленно. Казьмин говорит, что я все рисунки задрачиваю… Я просто пытаюсь как можно точнее… Может, и правда задрачиваю, не знаю. — Мне нравится, как у тебя получается, — выпаливает Женя и слегка краснеет. — Краем глаза видел. Раньше он никогда не смотрел, что там у кого выходит — больно надо смотреть тридцать раздетых версий себя. Но недавно рисунок Кирилла как-то случайно попался ему на глаза. Кирилл тогда отставил свой мольберт к стене и долго висел над ним, придирчиво разглядывая собственную работу. Потом к нему подошёл преподаватель, и они висели над мольбертом Кирилла вместе. Преподаватель что-то объяснял, активно жестикулируя, брал у Кирилла из рук обломок ластика, что-то стирал прямо на его работе, а Кирилл внимательно ловил каждое его движение, то и дело кивая и нервно заламывая пальцы. Жене тогда его работа очень понравилась и тем обиднее было, когда Кириллу всё-таки пришлось что-то там стирать. Женя думал, что и без этого было очень красиво. Но сказать об этом как-то не решился. Казьмин однажды рассказывал про бесячих натурщиков, которые ходили и комментировали работы студентов, вот у Жени и отложилось, что ему на занятиях у художников лучше помалкивать. — Спасибо, — улыбается Кирилл уголком губ. — Я закончил, наверное. Пойдём, я тебе картошки положу. Женя не без облегчения кивает и сбрасывает с себя наконец неудобную позу, а вместе с позой вниз летит и вся шаткая конструкция из книжек, подушек и папок с листами. Книжки с грохотом падают на пол, кипы листов с набросками высыпаются из папок, и всё бы ничего, если бы одна подушка, попав на табуретку, не опрокинула стоявшую на ней баночку с чёрной тушью, которую Кирилл точно закрывал. Вроде бы. Кажется… К сожалению, ему так только кажется, и через минуту все наброски, валяющиеся на полу, оказываются залиты чёрной жидкостью, моментально пропитавшей собой всё вокруг. Женя испуганно поднимает глаза на Кирилла, чувствуя, как всё холодеет внутри. Казьмин бы точно его за такое убил. А Кирилл… Кирилл окидывает взглядом образовавшийся хаос, задним числом думая, что теперь, как ни досадно, придётся всё-таки убираться, и невесело усмехается. — А ты прав был. Упало. — А как же теперь… — испуганно бормочет Женя. — Прости, я… Я не хотел… Блин… — Да не жалко, — отмахивается Кирилл. — Нарисую ещё. Эти всё равно были не очень. — А давай… Хочешь, я ещё останусь и тебе попозирую, чтобы ты новые сделал? Я могу хоть до утра, — предлагает Женя, чувствуя персональную ответственность за случившееся. — И убрать помогу… — Давай картошки сначала поедим, — усмехается Кирилл, благодарно кивая. В следующий раз Женя оказывается у Кирилла дома в ноябре. Ноябрь — противный месяц. Как только температура за окном падает ниже нуля, Женина температура начинает стремительно подниматься. Женя сидит, бездумно смотря куда-то поверх голов, и изо всех сил старается не клевать носом. Если бы не смена поз, он бы давно уже уснул прямо здесь. Голова раскалывается, слипаются тяжёлые веки, озноб неприятно трогает кожу, и грелка с тёплым воздухом, которую ему всегда ставят во время сеансов, на этот раз вообще не спасает. Жене бы сейчас горячего чаю и простого человеческого позировать в пледе. Но мечтать не вредно. Отмучившись пять раз по минуте, три по пять, четыре по десять и один раз тридцать минут, Женя, не сдержавшись, коротко кашляет в кулак и, сгорая от стыда, просит дополнительный перерыв. Студенты, кажется, хотят перерыва ничуть не меньше и, получив отмашку, радостно растекаются кто за кофе, кто покурить, кто покурить и за кофе. Женя, зябко ёжась, слезает с подиума, влезает в джинсы и торопливо натягивает на себя плотный бежевый свитер, тут же пряча руки в длинные рукава с вязаными манжетами. Быстрым шагом выходит из аудитории, надеясь, пока есть время, пройтись пару раз по этажу туда-сюда, чтобы унять дрожь в коленях и избавиться от ломоты в суставах. — Ты зачем пришёл? Кирилл догоняет его в коридоре и мягко разворачивает к себе за плечо, тут же убирая руку. Женя смотрит слегка расфокусированно, вникая в вопрос, отвечает не сразу. — Ну, у вас рисунок. — А у тебя температура, — хмурится Кирилл, осторожно касаясь Жениной щеки тыльной стороной ладони. Рука у Кирилла неожиданно холодная, щека у Жени — ожидаемо горячая. Не нужно быть гением, чтобы сложить два и два. — Пришёл зачем? Женя чихает в рукав свитера. — А что мне надо было сделать? — Позвонить и сказать, что не придёшь. — И кинуть вас? Вообще-то, Женя хочет сказать «тебя», но почему-то сдерживается. Дурацкая привычка к субординации во время сеансов, перенятая им от Кирилла. — Мир не рухнет от того, что мы одну пару порисуем гипсовые бошки или друг друга, — закатывает глаза Кирилл. — Иди домой, Жень. — Да смысл? Тут осталось-то всего ничего. Смысл Жене идти домой, если его дом — общага? Что здесь народу не продохнуть, что там; что здесь он чувствует себя так, будто его переехали катком, что там. Но здесь хоть денег платят, он на эти пять тысяч пойдёт и лекарств накупит — болеть это, вообще-то, недешёвое удовольствие. Кирилл недоволен, если не сказать зол. Не на Женю, а так, в целом на ситуацию. Но Женя упирается рогом, и Кириллу ничего не остаётся, кроме как незаметно удлинить Женин перерыв до пятнадцати минут вместо десяти, заставить его в эти пятнадцать минут спуститься на первый этаж в кафешку за чаем и по окончании перерыва поставить таймер на десять минут меньше, чем было задумано. — Время, — негромко сообщает он, глядя на пиликающий телефон. Звучный голос несётся по залу гулким эхом. Женя соврёт, если скажет, что это короткое слово не было долгожданным и не принесло ему облегчения. — Так десять минут ещё, — поворачивается к Кириллу Казьмин, и Женя, уже было намылившийся спрыгнуть с подиума и начать торопливо одеваться, покорно замирает на месте. — Перерывы были короткими, — произносит Кирилл тоном, не терпящим возражений, и смотрит на Казьмина таким взглядом, что тот моментально затыкается, начиная лениво запихивать обломки угля и порезанные на мелкие треугольники ластики обратно в пенал. Группа не возражает. Большинство даже рады возможности поскорее свалить, пока не выхватили от препода за отсутствие домашних набросков. Никто в душе не знает, сколько там на самом деле прошло времени — за это обычно отвечает Кирилл: заводит таймер, сообщает о смене поз и длительности набросков, отслеживает перерывы. Никто ни разу не замечал, как Кирилл, глядя на уставшего, но стоически терпящего накапливающуюся тяжесть в затёкших конечностях Женю, периодически отключает таймер на несколько минут раньше положенного. Кирилл ездит домой на автобусе, который останавливается прямо возле института. Ему до конечной. Женя ездит в общагу на том же автобусе. Ему нужно выйти на остановке «Стадион» и пройтись немного пешком. Раньше он катался исключительно на метро — так быстрее. Но однажды разговорился после пары с Кириллом и, не заметив, как сел в подъехавший автобус вместе с ним, открыл новый маршрут. Обычно в автобусе они разговаривают. О какой-нибудь ерунде, в основном. Это очень расслабляет после долгого дня. Говорит чаще Женя — после трёхчасового сеанса гробовой тишины ему это жизненно необходимо. А Кирилл любит послушать, ему интересно. Сегодня они оба молчат. Женя привычно плюхается на свободное место у окна и устало прикрывает глаза, прислонившись виском к холодному стеклу и то и дело вздрагивая и вскидывая голову, когда объявляют остановки, боясь пропустить свою. Кирилл садится рядом, молча листая что-то в телефоне, и наконец придвигается чуть ближе, подставляя Жене своё плечо. — Лежи, я разбужу. На «Стадионе» Кирилл его не будит, и Женя дремлет у него на плече до конечной. Когда из динамиков звучит просьба освободить салон, на улице уже темно. — Приехали, — Кирилл легко тянет Женю за локоть, отпуская сразу же, как только тот открывает глаза. — Это не «Стадион», — потерянно смотрит по сторонам Женя. — Это конечная. Пойдём. Женя не спорит, когда Кирилл ведёт его к себе домой, не возражает, когда Кирилл помогает ему расстегнуть заевшую молнию на куртке, и почти не смущается, когда Кирилл бросает на него обеспокоенные взгляды, стоит Жене закашляться. — Ужина нет, но могу бутербродов сделать, — сообщает Кирилл, вешая свою и Женину куртки на крючок. — Не надо, спасибо, — отказывается Женя. Есть и в самом деле не очень хочется, но даже если бы и хотелось, он бы всё равно, наверное, отказался. Неловко как-то. Кирилл проходит на кухню, кипятит воду и разводит в кружке противный шипучий порошком с апельсиновым вкусом. — Пей и ложись. — А ты? — осторожно уточняет Женя. Не то чтобы в однушке Гордеева было много вариантов, где можно спать. Вообще-то, вариант здесь только один, и это широкий диван, — уже без однотонного покрывала, зато с большим клетчатым пледом, — на который Женю и загоняют, выдав мимоходом тёплые носки, потому что гостевых тапок у Кирилла не водится, а полы в квартире холодные — ковров Гордеев не признаёт. — А мне чертёж завтра сдавать, — пожимает плечами Кирилл. — Футболку дать? Не дожидаясь ответа, он достаёт из шкафа немного растянутую футболку с выцветшим рисунком и протягивает слегка подвисшему Жене. Женя тупит пару минут, прежде чем снять с себя бежевый свитер и замереть с ним в руках, бросая смущённый взгляд на Кирилла. Глупо, наверное, стесняться переодеваться в присутствии человека, которому ты позируешь три часа подряд раз в неделю на протяжении нескольких месяцев. Но там — другое. Там, кроме Кирилла, ещё человек тридцать. Там и сам Кирилл смотрит на него совершенно не читаемым взглядом, как будто забывает, что перед ним Женя, как будто забывает, что Женя — вообще человек, а не безмолвная мраморная статуя из музея. Здесь же… Здесь Женя не знает, что думает Кирилл, он же не в его голове. Но сам Женя ощущает себя как-то по-другому. Не может объяснить самому себе, что именно меняется, но чувствует, будто делится чем-то личным, будто доверяет чуть больше. — Чего я там не видел? — усмехается Кирилл, читая смущение на его лице, но всё-таки тактично отворачивается, преувеличенно сосредоточенно доставая из тубуса и разворачивая на полу ватманы с чертежами. Женя утопает в чужой футболке, натягивает свободную ткань на подтянутые к груди колени и жалеет, что нос заложен, потому что, если бы не треклятый насморк, отдающий тяжестью в голове, он наверняка услышал бы запах дешёвого порошка, каких-то трав из сто лет валяющегося в шкафу саше и вонючей херни, которой пропахли рабочие ящики Кирилла — кажется, он называл её скипидаром. Чертежи занимают собой весь пол, и Женя наконец понимает, почему Кириллу не нужны ковры. Теперь он, даже если захочет, с этого дивана никуда не денется — от одной мысли о том, чтобы случайно наступить на результаты многочасовых трудов Гордеева, становится страшно, а с Жениной грацией этот вариант не то что возможен, а наиболее вероятен. — Свет выключить? — не оборачиваясь, спрашивает Кирилл. — Глаза сломаешь. — Тебе мешать будет. — Я в общаге живу, Кир, — напоминает Женя, — я когда спать хочу, мне ничего не мешает. Кирилл сосредоточенно кивает, внимательно рассматривая незаконченный чертёж и пытаясь припомнить, почему именно он его не закончил. Вспомнил. Потому что с расчётами накосячил и что-то там не сошлось. Придётся пересчитывать. — Хочешь, я напишу программу, чтобы она сама считала твои вот эти все… — предлагает Женя, сонно наблюдая за тем, как Кирилл корячится на полу. Это, вообще-то — отдельный вид искусства. — Такая программа уже есть, «Автокад» называется, — усмехается Кирилл. — И почему ты тогда высчитываешь это вручную? — зевает Женя. — Потому что хрен, которому я торчу чертёж, считает, что архитектор должен уметь сделать всё это сначала вручную, а потом уже пользоваться всякими «Автокадами», а иначе бездарность ты, а не архитектор. — Каменный век, — фыркает Женя. За Кирилла становится даже как-то обидно. Женя-то видел его наброски и макеты красивые видел: Исаакиевский собор вон из пивного картона сделал — как настоящий. Женя бы при всём желании этого не повторил. — Спи, а… Женя покорно принимает горизонтальное положение и, обняв подушку одной рукой, наблюдает, нет, откровенно пялится на Кирилла. Нельзя, наверное, так таращиться на людей. Но от Кирилла не оторвать взгляд. Когда он работает, он кажется ещё красивее: Женя не раз замечал этот внимательный взгляд, плотно сжатые губы и вены, напряжённо проступающие на руках, когда Кирилл проводит и стирает какие-то линии на своих ватманах. Если бы Женя был художником, он бы, наверное, тоже Кирилла нарисовал. — Почему вы архитекторы, а рисуете всё время меня, а не здания? — тихо озвучивает Женя случайно пришедший на ум вопрос. К тому моменту Кирилл уже почти заканчивает возиться и невольно вздрагивает, только сейчас заметив, что за ним, кажется, всё это наблюдали. — И чего ты не спишь? — Кирилл бросает взгляд на часы, присаживается на край дивана и, поколебавшись немного, осторожно касается Жениного лба. У Жени внутри на секунду что-то сжимается и тут же отпускает, оставляя приятное послевкусие. Он даже жалеет, что Кирилл так быстро убрал прохладную ладонь, но ведь не попросишь же вернуть… — Не спится. Так почему вы на рисунке не рисуете здания? — повторяет Женя вопрос, глядя на Кирилла снизу вверх и невольно отмечая, что, вообще-то, когда не занят, он тоже красивый — только по-другому. — У нас, вообще-то, и другие предметы есть, — усмехается Кирилл. — Здания мы там рисуем. А на рисунке — людей. Очень полезно. Люди — та же архитектура. — И какое же я здание? — любопытно интересуется Женя, закашливаясь в край пледа. — Башенка какая-нибудь? Ну точно не Эйфелева. Кирилл думает о том, что Женя похож на маленький домик в какой-нибудь тихой альпийской деревне. Там веет уютом, а по выходным пахнет молоком и пирогами. Он быстро теряется среди горных вершин, и его очень сложно найти, но, отыскав, из виду уже не потеряешь. Кирилл куда охотнее рисовал бы такие домики, чем Эйфелеву башню. С этими мыслями он уходит на кухню вскипятить молока и возвращается, когда Женя уже проваливается в сон, тихо сопя.