свет — полутень — тень

Жене неловко в этом признаться, но он никогда не думал, что болеть бывает так приятно. Особенно, если тебе не приходится судорожно пытаться вылечиться за пару дней просроченным парацетамолом, пожертвованным соседями по этажу в общаге. Особенно, если эти пару дней тебя отпаивает молоком, чаем и «Фервексом» в разной последовательности один симпатичный художник, настоявший на том, чтобы ты не тащился через весь город с температурой в эту самую дурацкую общагу. Кирилл с удивлением для себя отмечает, что, когда дома есть кто-то, кроме вороха чертежей и макета из пивного картона, это, оказывается, уютно. И дурацкие боевики с погонями и перестрелками это тоже, оказывается, уютно. Особенно, когда эти самые погони с перестрелками сопровождаются уморительными комментариями про похеренную гравитацию и Жениным смехом. Утром Кирилл катается в институт, к вечеру приезжает домой с кислой миной и кучей правок от преподавателей и полночи переделывает чертежи, рисует в скетчбуке какие-то абстрактные композиции и вырезает детали к очередному макету, который по-хорошему надо было сдать ещё неделю назад. На фоне какие-то спецагенты снова преследуют банду головорезов, — или наоборот, Кирилл не вникает, — и Женя рассказывает, как он, пока Кирилла не было, пытался решить какую-то абракадабру, которую скинули в чат одногруппники, как они все коллективно заколебались, пытаясь разобраться, и как Женя ликовал, когда до него — до первого! — наконец-то дошло. Под эти рассказы даже работа идёт как-то быстрее и не так всё бесит. Кириллу нравится. Кирилл благодарен. Женя смущённо улыбается, когда Кирилл в очередной раз спрашивает, как он себя чувствует. Да обалденно он себя чувствует. Лучше, чем когда-либо, честно говоря. Только неловко немного, что он тут как будто прописался. Кирилл, к его удивлению, вроде даже не возражает, но не может же это продолжаться вечно. Погостили — пора и честь знать. Но не сделать хоть что-нибудь хорошее в знак благодарности Женя просто не может. Хотя, справедливости ради, может он тоже немного. Разве что позировать, когда Кирилл попросит. И Женя позирует. Минут по десять с утра, чтобы Кирилл мог принести показать что-нибудь преподам в институте. Около часа вечером, потому что Гордеев вдруг выяснил, что у него какие-то там проблемы с распределением масс — что бы это ни значило — и ему надо сделать «работу над ошибками». И так, по мелочи, когда Кирилл вдруг, неожиданно взглянув на Женю, увидит «очень интересный ракурс» или «красиво падающий свет». Жене не жалко. Жене, наверное, впервые за всё это время по-настоящему приятно, что его рисуют, что им, кажется, даже немного восхищаются, что он может кого-то вдохновить, что он может быть полезным. На часах — безбожно позднее время, на экране шумящего ноута — безбожно посредственный боевик. Кирилл в кои-то веки смотрит его, а не слушает, скрючившись над своим макетом. Но это ненадолго. Краем глаза он замечает, как синеватый свет от экрана падает на Женины руки, и теперь в центре внимания не глупый фильм, а сидящий рядом Женя. Вернее — свет на его руках. Женя не в его голове, но, проследив за взглядом Кирилла, он почти уверен, что Гордеев сейчас думает о том, как интересно контрастируют ярко освещённые Женины пальцы с тёмной тканью покрывала и как бы это так изобразить, чтобы и контрформы были красивые, и конструкция не сломалась. — Да зарисуй уже, — не выдержав, предлагает он. Кирилл качает головой. — Ты устал. — Пять минут потерплю. Как сложить руки? — Никак. Держи как есть. Кирилл тянется за скетчбуком, по привычке проставляет в нижнем левом углу дату — чтобы отслеживать прогресс — второе ноября. Второго ноября у Кирилла впервые получается набросок, которым он полностью доволен, а Женя впервые понимает, что чувствует к Кириллу что-то большее, чем благодарность. Третьего ноября Женя чувствует себя значительно лучше и уезжает к себе в общагу, чтобы вечером четвёртого вернуться и позировать Кириллу для предстоящего просмотра, и остаться до утра, потому что, когда они заканчивают, за окном уже слишком темно, а на часах — безбожно позднее время. Настолько позднее, что ни на макет, ни даже на безбожно посредственный боевик ни у кого из них сил уже не остаётся. — Погоди-погоди… замри, — просит Кирилл, быстро вскакивая с дивана и шаря по столу рукой в поисках скетчбука. Кирилл подходит к Жене, почти невесомо касаясь его руки и чуть меняя её положение в пространстве, затем, порывшись в рюкзаке, достаёт пачку коричневого «Чапмана» и аккуратно вкладывает одну сигарету между Жениных пальцев. — Вот так… — Я, вообще-то, не курю, — фыркает Женя. — Это так-то вредно. — Да не кури, ради бога, — хмыкает Кирилл. — Ты сигарету, главное, держи. Я быстро… Кирилл раскрывает скетчбук на первой попавшейся странице, криво проставляет дату и, положив ребром обломок валявшегося на столе угля, принимается широкими жестами обозначать основные массы, а затем аккуратно растирать уголь мизинцем, вытаскивая из листа свет. Женя быстро входит в образ. Стараясь не шевелить рукой, он вальяжно располагается на стуле, закинув ногу на ногу, и, опёршись одним локтем на спинку, запрокидывает голову так, чтобы несколько вьющихся локонов спадали на плечи. — Да можешь не напрягаться, — усмехается Кирилл, с любопытством наблюдая за его стараниями. Женя всегда становится очень милым, когда пытается кого-то изображать, даже если образ выбран самый что ни на есть брутальный. — Мне только руки нужны. — Как — только руки? — слегка разочарованно тянет Женя. — А как же запрокинуть красиво голову, выпустить дым там… Я ради такого могу даже одну затяжку сделать. — Я ж не фотограф, Жень, — смеётся Кирилл, возя пальцем по перепачканной углём бумаге. — Я пока зарисую, дым весь развеется. Ещё квартира вся провоняет. А голову ты не сможешь в таком положении долго держать, у тебя шея отвалится. — Всю эстетику, блин, разрушил, — фыркает Женя. — Да не в том эстетика, чтобы ты тут в выпендрёжной позе сидел, Жень, — закатывает глаза Кирилл. — Ну и в чём же тогда? — обиженно дуется Женя. — Давай, поясни за эстетику. — Ну… Кирилл откладывает скетчбук с угольком на диван и подходит к Жене, присаживаясь перед ним на корточки. — У тебя вот руки красивые, — начинает он, осторожно ведя кончиком чистого пальца на Жениным костяшкам. Женя на секунду вздрагивает от того, что щекотно, и Кирилл тут же убирает руку. — Пальцы у тебя такие… музыкальные, что ли. Я всё хочу зарисовать твои руки, когда ты на гитаре играешь. Но ты же шевелишься постоянно, а если специально замрёшь, это уже не то. Я по памяти пытался, — признаётся Кирилл, — но как-то не пошло оно, в общем. Фигня какая-то получилась. Не умею я из головы рисовать, мне натура нужна. — Покажи фигню, — просит Женя. — Зачем? Давай ты мне лучше попозируешь, я нормальные сделаю… — Покажи фигню, — настаивает Егоров. Он слушает так завороженно, что мысль о том, что Кирилл пытался рисовать его по памяти, пытался воспроизвести у себя в голове его, Женин, а не чей угодно ещё образ, доходит как-то не сразу. — Меня без меня ещё не рисовали, — замечает он, надеясь, что его щёки сейчас горят только из-за того, что в квартире душновато, или из-за того, что температура опять поднялась. — Покажи, интересно же. Я знаю, ты не выбросил. Этот момент Женя уже выучил. Кирилл никогда не выбрасывает наброски сразу. Тщательно складирует все, даже совсем неудачные, сортирует их по разным папкам по одному ему известному принципу, объясняя это тем, что никогда не знаешь, какой набросок в итоге понравится преподавателю, какой можно будет доработать, а какой запихнуть в портфолио, так что лучше сначала сохранить всё, потом проанализировать, показать на паре, ещё раз проанализировать, сделать мысленно или другим карандашом прямо поверх неудавшегося рисунка «работу над ошибками» и только потом, время спустя, когда они полежат где-нибудь в ящике, снова достать, посмотреть на них свежим взглядом и уже окончательно решить, от каких избавиться, чтобы не занимали зря место, а какие оставить до следующей «чистки». Словом, может быть, Казьмин в чём-то и прав — Кирилл, вообще-то, тот ещё задрот. Гордеев вздыхает и, порывшись в сваленном на столе кучей хламе, достаёт из какой-то папки несколько листов, недовольно поджимая губы. На одном рисунке Женины пальцы держат гриф гитары, на другом — бьют по струнам. — Здорово, — улыбается Женя, разглядывая рисунки. По одному даже, не удержавшись и проигнорировав звучащее в голове голосом Казьмина «не лапай, блять, рисунок руками», проводит кончиками пальцев. — Не особо, — качает головой Кирилл. — И что не так? — Вот тут форму переврал, тут два пятна одинаковых — сразу объём пропал, тут пальцы вообще пересчитал… Кирилл критикует собственные наброски словами своего же преподавателя. В целом, на пары можно уже не ходить, все свои косяки Кирилл и сам себе дома расскажет, и обругает ничуть не хуже. — А мне нравится. Женя ни слова не понимает ни про пятна, ни про объём, ни про пересчёт пальцев, зато понимает, что художники эти придурошные какие-то. Сначала нарисуют, потом сами себя и всех вокруг убеждают, что сделали какую-то хрень. А потом ходят целыми днями и жалуются, что только её делать и умеют. Женя краем уха эти разговоры каждую среду слушает. Каждый раз об этом и том же. Бубубу, ты посмотри, как по-уродски я нарисовал. Да что ты, у тебя ещё нормально, а вот у меня! Может, это корпоративная этика у них такая. Женя так и не понял. Только о чём там остальные ноют — не его дело. Тут, правда, тоже не его. Но когда так делает Кирилл, почему-то обидно. Не потому даже, что Кирилл недоволен набросками с него, с Жени, а потому что наброски-то правда красивые. Жене вот нравятся. — Красивые наброски, — упрямо повторяет он. — Нравится — забирай, — пожимает плечами Кирилл, протягивая ему оба наброска на выбор. Женя оба и забирает. Нечего прибедняться. Может, там что-то где-то с объёмом или полутенью и не так, да только Женя всё равно не понимает, что именно, и это даже хорошо: лишняя информация не мешает наслаждаться красивым, а красиво, по его скромному мнению, в рисунках Кирилла всё, даже если сам Кирилл, его преподаватели, да хоть весь Московский архитектурный институт вместе взятый считают, что это не так. Жене красиво, Жене нравится, остальное — не столь важно. А если Кирилл хочет от своих рисунков избавиться, так пусть лучше ему отдаст. Женя их вместе как-нибудь сошьёт, на стену, конечно, не повесит — стрёмно как-то самого себя, тем более обнажённого, на стену вешать, — но любоваться будет. — А ещё есть? — интересуется он. — Есть. Зачем тебе? — усмехается Кирилл. — Отдай, какие не жалко. — Да мне никакие не жалко. Кирилл переводит взгляд на сложенные отдельной стопкой листы, каждый из которых помечен маленькой карандашной галочкой внизу. — Вот эти только пока не могу, эти на просмотр, а после забирай хоть вообще все. Зачем они только тебе, я не пойму. — Нравится, — пожимает плечами Женя. — Ты ж всё равно в итоге выбросишь. Жалко. — Было бы чего жалеть, — вздыхает Кирилл. — Наброски это не какое-то там высокое искусство, Жень. Тем более в институте. Это так… Учебный процесс, инструмент, расходный материал. Женя задумчиво кивает, гадая про себя, относится ли это и к тому, кто изображён на этих самых набросках. — Так что там дальше? — спрашивает он, немного помолчав. — Ты там про эстетику говорил, про пальцы… — Да, — кивает Кирилл, откладывая наброски и делая небольшой шаг вперёд. — Пальцы у тебя красивые. Свет на них так фигурно падает и дальше по плечу скользит, по шее — и на скулы… Кирилл, забывшись, почти невесомо проводит кончиками пальцев по Жениному голому плечу, по шее, по щеке. Женя замирает, затаив дыхание, боясь шелохнуться и прогнать это хрупкое наваждение, окутавшее Кирилла. — Ой, прости, — Кирилл немного отстраняется и виновато улыбается, заметив, что случайно испачкал Женину щёку углём. — Я сейчас… Он окидывает комнату взглядом. Кажется, где-то тут валялись влажные салфетки. Но салфеток нигде не видно — в этом бардаке найти хоть что-нибудь это вообще подвиг. Кирилл поворачивается к Жене, медлит, будто ожидая разрешения, и, приблизившись, аккуратно стирает чёрное пятнышко с его щеки подушечкой большого пальца. У Жени внутри что-то ёкает, голые плечи вмиг покрываются мурашками. Женя воспринимает это как призыв к действию и, перехватив чужие пальцы, быстро, пока не передумал, привстаёт на носочки, впечатываясь губами в губы Кирилла. Кирилл от неожиданности замирает, цепенеет, чувствуя, как Женя робко сминает его губы в поцелуе, и едва заметно подаётся ему навстречу, прежде чем отстраниться. Женя делает крошечный шаг назад, будто зеркаля его движения, и заставляет себя поднять на Кирилла глаза. — Только не говори, что это была ошибка, — умоляюще смотрит он. — Что? Нет… Нет, конечно, нет, — быстро отвечает Кирилл. — Я просто… Извини… Я как-то растерялся, наверное. — Ничего… Я тоже, наверное, пока не очень готов, — врёт Женя и быстро добавляет. — Но я не жалею, если что. — И я, — кивает Кирилл. — Мы же… никуда не торопимся, да? — неловко улыбается Женя. — Не торопимся, — соглашается Гордеев. — Хорошо. — Да… Кирилл осторожно обнимает его за плечи, позволяя уткнуться носом себе в ключицу, и, слегка наклонившись, кладёт подбородок на его макушку, тихо вздыхая. — Ты не обижаешься? — Я? Нет… Совсем нет. А ты? — Я? На что? — Ну… что я так внезапно… — Нет. Совсем нет. Жене и правда совсем не обидно. Только плечи немного подрагивают — от сквозняка, наверное — и в носу щиплет — может, уголь попал. И хочется уединиться где-нибудь, сбросить накопившееся напряжение. Но это ничего. Могло бы ведь быть гораздо хуже? — На чём мы там остановились? — тихо спрашивает он, не решаясь выпутаться из объятий. Пусть лучше Кирилл сам его отстранит, когда сочтёт нужным. Жене вот и так хорошо. — Я говорил про… Про свет и… В общем, что ты красивый, — потерянно бормочет Кирилл, размыкая объятия и осторожно заправляя прядь волос Жене за ухо. — Тебе бы, знаешь, ещё вот сюда кулон какой-нибудь или вроде того… Красивый рисунок бы вышел. Кирилл касается его яремной ямки, и Жене кажется, будто его насквозь прошил электрический заряд. — Это… это прям как в «Титанике» получается, — нервно хихикает он. — Ну типа… у неё там на шее камень такой висел, помнишь? — В «Титанике» мы бы ещё занялись сексом в машине, а потом утонули… — шутит Кирилл. Женя думает, что это было бы неплохо. По крайней мере, первое. — Только у меня машины нет, — слабо улыбается он. — А у тебя? — У меня тоже нет. Так что, как в «Титанике», не получится, — смеётся Кирилл. И понимает, что дело совсем не в машине. — На самом деле художники не спят со своими натурщиками. Это всё выдумки из фильмов, — сообщает он, немного помолчав. Женя неопределённо пожимает плечами. — Поздно уже, — тихо замечает он. — Три часа до будильника, — грустно усмехается Гордеев, глядя на часы. — Ложиться смысла уже нет. — Тогда… может, посмотрим фильм?