Psychedelic Jelly

Lycaon - Psychedelic Jelly

Красный. Всюду. Цвет и чувства. Красное, все красное, как вино из сердца распятого бога. Он ступает осторожно, чтобы никто не обратил внимания даже на тень, что стелется под подошвы недорогих ботинок. Он сам Тень, Тенью был, но дольше Тенью оставаться не намерен. Однако его предосторожности напрасны: ни одна душа, ни единый кусок плоти — потный, замаранный удовольствиями — не встает на его пути. Громкая музыка шелестит под потолком, запятнанным отблесками бокалов, которые наполняет яд опиума и сладкий новоорлеанский Шартрез. Сироп из переспевших губ, липких от пота ладоней и раскачивающихся в такт электро чувств. Море неподвижно-жарких объятий, порок на кончике ресниц, что скрывают невинность еще детских глаз. Зрачки расширены, они как море, в котором все волны похожи одна на другую, как вишни, украшающие сливки общества. Молодого, раскрепощенного, одурманенного свободой и вседозволенностью общества. Он, единственный здесь, имеет лицо. Под маской. Та столь плотна, неподвижна и мертвенно-бледна, что ее ложно принимают за истинное обличие. Он шагает все увереннее, психоделическое желе накаченных безмятежностью тел расступается перед ним, как воды Красного моря перед непокорным израильтянином. Тень видит его. Исполин в крохотном тельце, он возвышается над стадом овец, для которых рабство слаще свободы. Густо-малиновые волосы липнут к длинной шее, росчерками ложатся на золоченое лицо; голубовато-порочные губы искривлены. Сиреневый их уголков столь притягателен, что язык покалывает от желания лизнуть его, попробовать, так ли сладок грех, как рассказывают вкусившие его. Голос, что пронизывает хоровое завывание битов, влечет распутных мотыльков как пресловутое пламя костра. Сильный, но томно-тихий, хриплый и чувственный, он пьянит сильнее содержимого бокалов. Хрусталь губ, его обрамляющий, утончается с каждым брошенным в толпу словом. С высоты своего пьедестала розововолосый бог воспевает изъяны человеческого общества, облекая откровение в шелка алкогольного полузабытья. Его слышит лишь тот, кто явился, чтобы слушать. Тень идет к богу. Он поведает ему правду, которую в мире удушливо-смрадной лжи объявили вне закона, заменили кокаиновой подделкой и всучили за бесценок каждому не-желающему. Желающие же брали без спросу, вырывали тонкие страницы брошюр из рук улыбающихся недо-людей, пили с губ глашатаев, утоляя бесконечную жажду знаний наслаждением. Они верили правде со вкусом клубники, доверяли пластиковым уродцам, которые раздавали ее вместе с презервативами у круглосуточных супермаркетов. Он же давно разучился доверять куклам: те были бессердечными настолько, что даже не умели предавать. Верность непоколебимая, ревность, обреченная на забвение, чувства, лишенные возможности быть разбитыми вдребезги, — как жалок мир, в котором он доживает двадцать второй год своей жизни! Бог все исправит. Бог отравит его кровь прозрением, и он, распахнув глаза, умрет с блаженной улыбкой человека, которому посчастливилось вкусить плод с запретного древа. Стеклянный колпак с хлопком лопнул — песня оборвалась, настало время осушить бокалы и впасть в очередной полусон-полутранс, который сопровождается жарким слиянием тел. Тень, расталкивая локтями человеческих личинок, которые с грязными стонами копошатся друг в друге, добирается до постамента. Неподвижный, бог смотрит на свои похотливые подобия и отстраненно улыбается. Губы его лиловеют молчанием. Кажется, он не дышит, и лишь капли пота струятся по застывшей груди густым елеем. Когда к нему подходит никем не замеченная тень настоящего человека, бог опускает глаза и улыбается — он ждал. Столько лет, столько долгих вечностей он ждал того, кто не падет перед ним ниц. Смелый, одинокий, забытый самим собой, он будет смотреть на него глазами не остекленевшими, а чистыми, пылающими жаждой знания. Бог доволен. С врожденной грациозностью он сходит по стеклянным ступеням, берет Тень за руку и ведет через баррикады совокупляющихся тел. Бог безжалостно топчет потные спины, шеи и лица, отдергивая носки ботильонов от тех слюнявых ртов, которые тянутся к нему, дабы лобызать. В коридоре, длинном и столь же красном, как и все в этом мире, царит тишина. Воздух полнится прохладой, которая гранатовыми пылинками оседает на коже. Та покрывается мурашками, которые лопаются, как пузырьки сладкой газировки. Они проходят до конца коридора, сворачивают налево. Там в бархатно-черном сне вздыхают тяжелые гардины. Они опускаются до самого пола, щекочут его золотой бахромой. Пол съеживается и, хихикая неслышно, убегает прочь узорчатым ковром. Шаги человека и бога просачиваются в щели стенных панелей и тают, тают в темноте, что таится за ними. Идут недолго. С дюжину ударов сердца, а затем шелк оттенка отцветающей сакуры рассыпается гладкими нитями волос — бог оборачивается и смотрит Тени в глаза. Новый мир мерно дышит за дверью, которой можно коснуться, если протянуть руку. Тень решается долго, но бог не торопит — впереди у него вечность. Дверь то вздувается, как огромный чернильный пузырь, то опадает, растекаясь кляксой. Дышит. Бог скучает. Прислонившись к стене спиной, он изучает ногти на божественно-тонких пальцах. Бедра его, затянутые в глянцевый латекс, размеренно движутся. Твердые вишневые соски колют тень распахнутой куртки. Возможно, бог возбужден тоской, возможно, его влечет к нерешительному экземпляру человека разумного, который один он знает, сколько времени мнется у дверей собственного Рая. — Послушай, голубчик, ты жаждешь быть свободным, но бессовестно лишаешь свободы бога. Решайся — мое стадо потрахалось, сейчас потребует зрелищ, — бог зевает и смотрит на Тень. Тому становится не по себе, он съеживается и стекает под собственные ботинки. — Вот дверь, ключ — кровь. Возьмешься за ручку — боль почувствуешь. Первые пару секунд, потом уже не до этого будет. Цена свободы символична, но боль не входит в число излюбленных ощущений. Решительность — зверек своевольный, приручить его сложно. Однако бог смотрит, его ноздри недобро вздуваются, а розовые радужки вот-вот поглотит чернота расширенных зрачков. — Могу предложить пару таблеток кислоты и себя в качестве утешительного приза. Многие соглашаются. Тень удивленно вскидывает бровь: неужели не он один желает свободы? Вопрос его, не произнесенный вслух, достигает всезнающего разума. Бог улыбается, и губы его отливают предрассветной синевой. — ...но там есть горячая ванна, трехразовое питание и бесконечная свобода. Неплохо, как считаешь? — подмигивает, и божественная лукавость ямочками ложится на упруго-бронзовые щеки. Широкий кожаный ошейник немного сдвигается, и Тень видит плохо заштопанную рану. Вечно свежая, она беспрестанно льет пряные слезы, и те каплями пота скатываются к карамельно-винным соскам. — Боль и свобода или яд безмятежного неведения? — А без боли никак нельзя? — Можно, но в чем тогда заключается твоя жертва? Медовый пряник променяешь на шоколадный с начинкой? — Бог улыбается, а дьявол ласковым котенком мурлычет на его плече. Тень теряется окончательно. Глупее чувствовать себя пред богом вряд ли возможно, однако он не сдается, пытается опозориться еще больше — молча мнет каблуками прыскающий от смеха ковер. — Еще пара минут - и я превращу тебя в полу-кретина с прогрессирующим синдромом Дауна, — бог злится, и урчание черного звереныша у его уха становится сыто-довольным. Дьявольская лапка играет с аметистовой челкой, то и дело подносит ее ко рту; влажный нос довольно обнюхивает неровные концы, шершавый язык снимает крупицы райской пыльцы, что запутались между волосками. — Не хочу кретином! — Тень пятится к двери, берется за ручку. Отчаяние — лучшее обезболивающее: он не замечает, как просечное кружево входит в потную ткань ладони. Замок щелкает, дверь открывается, в спину бьет искусственный белый свет. Бог отрывается от стены, делает шаг к Тени и протягивает изящную руку. В ней сокрыта сила триллионов жизней, и сейчас одна из них слетает с кончика указательного пальца и алым перышком, покачиваясь, опускается к носкам ботильонов. — Свободен, Луи, — кривая усмешка срывает последнюю печать. Витая вольфрамовая цепь, которая сковывала душу Тени, распадается на звенья. Его больше нет — остается свет и нечто с именем “Годсворд”, выжженным под левой ключицей. Рана рубцуется и за миг от нее остается белесый, как туман поутру, шрам. Луи разжимает пальцы; на ладони — филигранный узор, в котором читается слово “Свобода”. Луи не сдерживается, вздыхает — пути назад нет. Страх распростирает над ним крылья, фиолетовая тень нависает над головой грозовой тучей. Вот-вот задождит, а зонт, любовно сотканный из героиновых дорожек и волос бесплатных шлюх, не раскроется над тем, кто предал своего бога. Бог же улыбается: он доволен. Привить свободу тому, кто ее хочет, — дело не из легких. Луи улыбается в ответ неуверенно — не знает, насколько это по уставу. Но бог постоянно переписывает законы, не верует в самое себя и свято (изо дня в день, кроме субботы) нарушает созданные в хмельном дурмане заповеди. Юный Люцифер в облике обсидианового котенка дремлет на его груди. Луи отступает на шаг, и свет поглощает его. Как молоко, расплесканное по полу неряхой, оно растекается в воздухе, впитывается кожей, и вот уже внутри Луи собираются целые лужицы жидкого перламутра. Глаза закрываются, и жизнь угасает, дабы возродиться в месте под названием "Земля".