Nocturnal Bloodlust – V.I.P
— Доброе утро, мистер Годсворд. Как спалось, мистер Годсворд? Сегодня чудесная погода, мистер Годсворд, — в прореху сознания врывается поток света и слов. Смешивается в жгучий коктейль непонимания и горьким осадком выпадает на дно глазных яблок. Луи моргает, привыкая к белому и холодному, что заливает широкое окно. Оно пялится на него с безучастием зимнего неба. — Вы не замерзли, мистер Годсворд? Подать Вам плед? Завтрак будет готов через пятнадцать минут. Провести Вас в ванную, мистер Годсворд? Голос не унимается. Кажется, он заполняет каждую молекулу медикаментозно-пряного воздуха. Его ритм восторженно-радостный, приветливо-теплый, но в послевкусии — кисловатые нотки сочувствия. Луи не понимает, что все это значит. Где обещанный сервис, завтрак в номер и прочие райские блага? Почему его окружают безутешные стены и потолок, который парит без опоры над головой? Что он забыл в этом убогом тихом месте посреди одинокой зимы? Почему с ним говорят, как с больным ребенком, у которого не осталось сил даже капризничать? Вопросительные знаки жирными гусеницами ползут по гардинам, которые бледные руки с синими прожилками вен отводят в стороны, открывая глазам стелющуюся снежными заметами Вечность. Идет снег, который не тает. Он не серый, как привык Луи, а слегка голубоватый через разбеленный бирюзовый. Таким бывает небо ранними весенними утрами, когда солнце стоит слишком низко, чтобы растворить синь ночи парным молоком своих лучей. — Что-то Вы сегодня не в настроении, мистер Годсворд. Болит голова? Принести воды? Вы говорите, говорите, мистер Годсворд, не стесняйтесь. Луи сосредотачивается на источнике искренней заботы и, наконец, видит их: бледно-синюю санитарскую рубашку, а поверх нее — линялый джемпер, который вряд ли согреет костлявое тельце. Из джемпера растет шея цвета недозревшего абрикоса с темными нитями венок под бархатистой кожицей. Венчает это великолепие голова. Она кажется непомерно большой из-за пышной поросли, которая от сырости курчавится так, что ни один гребень ее не возьмет. Мальчик на вид, санитар с доброй улыбкой завис над передвижным столиком. Руки его порхают над баночками и стаканчиками, вынимая из первых и забрасывая во вторые разноцветные пилюли. — Маргарет околела в своей коморке, поэтому мистер Хоран поручил мне разнести утреннюю порцию по палатам, — продолжает щебетать курчавый; губы его темнеют, наливаются кровью и теплом. Улыбка не сходит с миловидного лица, а курносый нос то и дело шмыгает — вечный насморк в мире вечной зимы. Луи смотрит на него, как на черта, который делал минет купидону в туалете одной из забегаловок на Бурбон-стрит. Красиво, но странно настолько, что Луи пришлось протереть глаза антигаллюциногенной салфеткой, чтобы убедиться — ему это не мерещится. В тот вечер он зарекся смешивать кислоту с “Кровавой Мэри”. Но сейчас коктейль оказался крепче: свобода и бог в одном шейкере превратили разум бывшей Тени в пресловутое психоделическое желе. Ванильное, малиновое, кисло-депрессивное — столько разных сортов, столько сочетаний, что невозможно предугадать, в какое именно превратится мозг очередного "счастливчика". — Но Вы, мистер Годсворд, сегодня завтракаете в общей столовой, поэтому вот это, — улыбчивые кудряшки потряхивают мутным стаканчиком, на дне которого перекатываются цветные капсулы, — получите позже. Вы голодны, мистер Годсворд? Сегодня у нас тосты и апельсиновый джем, и яйца всмятку, и настойка шиповника. Очень вкусная, с медом, — словно зазывала на рынке, рекламирует свой товар веселый санитар. И Луи вдруг подчиняется его голосу, успокаивается, хоть все в нем противится покою. Сумасшествие, плотное, как байковое одеяло, спрятанное в накрахмаленный презерватив пододеяльника, опускается так низко, что Луи душит кашель, однако тревога и страх не овладевают им. Санитар прекращает улыбаться и торопливо приближается; в руке - стеклянный стакан. Он бережно приподнимает Луи и дает ему воды. Промежутка между залпами кашля хватает на пару глотков, а затем Луи дергается, звонко ударяясь о край стакана зубами. — Вам нельзя волноваться, мистер Годсворд. Давайте я помогу вам сесть. Вот так, хорошо, — завитки волос щекочут Луи нос, когда санитар помогает ему сесть на кровати. Луи невольно улыбается, потому что кудряшки пахнут не лекарством, как все вокруг, а мятой и чем-то домашним. Уютом Рождественского вечера, сосновыми поленьями и имбирным печеньем. Запах, от которого просыпается волчий аппетит. — Я принесу Ваш халат, мистер Годсворд. В котельной с утра какие-то неполадки, так что мы временно остались без отопления. Но в столовой тепло, а в процедурной поставили обогреватель. Ах, да, еще носки, мистер Годсворд, — санитар подымается на ноги, и Луи окунается в зыбкий холод разочарования. Ему нравится вдыхать аромат мятных волос, да и тепло настоящего, не одурманенного наркотиками человеческого существа, оказывается слишком приятным. Луи бы мог поймать холодную ладонь, которая в последний миг останавливается над его плечом, чтобы поправить одеяло, но не делает этого. Вдруг становится страшно. А если мальчику не понравится, что в кокон его личного пространства суют руки посторонние? Луи не хочет рисковать и с тоской глядит, как кудряшки исчезают в стенном шкафу. Из него доносятся шорохи передвигаемых коробок, сопение и слова, заглушенные меланхоличными мыслями. Луи задумывается и возвращается в необычно обычную реальность лишь в тот миг, когда одеяло, уберегающее его от промозглости зимы, падает на колени, а спину окутывает еще холодная ткань халата. Санитар ободряюще улыбается и опускается перед Луи на корточки. Луи не успевает понять, зачем, как ноги его оказываются в тепле ладоней. Кудряшки надежно скрывают их от жадного взгляда, но чувства обострены до того предела, когда кажется — вот-вот вспыхнет красный карлик в груди, сверхновой заполнит ее пространство, сожмется до пузырьков альвеол, и воздух прекратит поступать в легкие. Луи задохнется эмоциями и потеряет сознание от осторожных прикосновений к ступням. Однако этого не происходит. Луи все еще в холодной комнате; пепельные облака распушаются над кронами черных деревьев за ее стенами, а санитар, одев его, отходит к столику с лекарствами. — Сейчас выкачу его в коридор — Лиам заберет его на свой этаж, а мы пойдем завтракать. Вы же подождете минутку, мистер Годсворд? — улыбка настолько доброжелательна, настолько честна и неповторимо обаятельна, что Луи не может ей противиться, хоть внутри все кипит от желания стереть ее с блестящих губ одним грубым движением ладони. Луи кивает (или ему так хочется думать), санитар улыбается и толкает столик к двери. Уже у порога останавливается, словно вспомнив о чем-то неотлагательном, и оборачивается к Луи. - Мистер Годсворд, я Гарри. Вы помните меня? Гарри Аспен? Нет? Мне снова повесить бейджик? — улыбка, наверное, неотъемлемая часть этого человека. Она прилипла к нему, вросла в кожу и сделалась визитной карточкой. Луи отрицательно качает головой. Он запомнит Гарри Аспена. По мятным кудряшкам, аквамариновым прожилкам на ласковых руках и улыбке, что способна растопить даже заледенелое солнце в груди Луи.***
Луи понимает, почему с ним носятся, когда пытается подняться с кровати и падает. Ноги не держат его. Кажется, все, что ниже пупка, размягчилось настолько, что плоть вот-вот отслоится от костей. Луи не видит ног: они скрыты полами стеганого халата, и только носки тапочек выглядывают из-под них трусливыми зверьками. Гарри, словно почуяв неладное, вбегает в комнату. Только сейчас Луи замечает, что глаза его такие же мятные, как и кудри. Лучистые, они как подогретый на слабом огне чай. И смотрят на него с неподдельным испугом, словно Луи совершил, по крайней мере, один из смертных грехов. Аналогия эта вызывает улыбку, которой он не сдерживает, отчего Гарри теряется еще больше. Секунду мнется на пороге, но затем бросается к Луи, подхватывает его под локти, и Луи понимает, что не так уж слаб этот мальчик, как хочет казаться. Улыбка тает, и Гарри вздыхает с облегчением. Все приходит в норму, но Луи не знает, что в этом мире считается за оную. Он с трудом воспринимает происходящее. Время от времени думает, а не снится ли ему это? Может, бог одурманил его своими небесными чарами, или же он сдуру попробовал коктейль, который ловко смешал для него бармен из забегаловки на Рояль-стрит? — Мистер Годсворд, Вам нельзя вставать без моей помощи, — мягко отчитывает его Гарри. Луи поворачивает к нему голову. Силится произнести хоть слово, но язык прирос к нёбу. Тяжелый, налитый свинцом, он утопает в вязкой слюне, словно тюлень, выброшенный на илистый берег залива. — Держитесь, мистер Годсворд, за меня. Вот так, берите мою руку, — Гарри хватает ладонь Луи, сжимает пальцы, и Луи кажется, они плавятся. Боли нет, но липкий пот проступает на коже. Гарри не из брезгливых, или же привык к подобному, ибо улыбается и чуть ослабевает хватку. Они идут медленно. Луи словно заново учится ходить. Каждый шаг сопровождает страх падения, но поддержка Гарри придает уверенности. Луи не знает, почему, но доверяет этому мятноволосому созданию в хлопковой пижаме-форме. Коридор, в который они попадают, преодолев Эверест порога, испачкан тусклым светом зимнего утра. Под потолком слепые лампы дремлют, отдыхая от долгих зимних вечеров. В некоторых помещениях (Луи замечает это, когда они проходят вдоль ряда одинаковых дверей с зарешеченными окошками на уровне глаз) свет еще не погашен. Желтый, он напоминает Луи о шторах в гостиной некой дамы из Сторивиля. Луи готов уже погрузиться в воспоминания, когда одна из дверей открывает и в серость дня врывается надушенный сладким парфюмом смерч. Огромный сгусток пурпурной энергии, обличенный в тело, идеально подходящее как для мужчины, так и для женщины. Черно-розовый вихрь волос подчиняется симфонии ароматов, закручивается спиралями, кольцами и эллипсами удлиненной формы и падает на пастельно-бледное лицо и широкие, но тонкие плечи. Создание замирает, и Луи видит, насколько стройно его тело, насколько изящны кисти рук, что в страстном, но небрежном порыве взметнулись к лицу, чтобы убрать с него непокорную челку. Ало-малиновые губы дрожат и ломаются улыбкой. В сине-зеленом, как у куклы, глазу проскальзывает лукавая искорка; второй скрыт повязкой. Кажется, этому существу ведомы все тайны мира, и оно готово за небольшую плату раскрыть их каждому желающему. Гарри продолжает идти вперед, словно нет перед ним живой, сладко улыбающейся преграды. Луи смотрит на него, но язык каменный, и слова остаются непроизнесенными. Благоухающий торнадо плавно разворачивается и устремляется к неспешной процессии. Гарри смотрит сквозь него, а Луи не может успокоить сердце, что принимается звенеть, как колокольчик прокаженного. — Джон Годсворд собственной персоной, — протяжно распевает ураганный ветерок и останавливается перед Луи. Гарри делает шаг, Луи, подчиненный его воле, делает второй и мягко соприкасается с полуобнаженным циклоном. — Мы ждали тебя, Джон, — шепчут сочные губы, и аромат гортензии поцелуем впивается в ноздри Луи. Он вдыхает этот яд, голова тяжелеет, но Гарри шагает дальше, и Луи, не находя сопротивления, проходит сквозь облако нечеловеческой плоти. — Я твой Кролик, Алиса, и только я могу вывести тебя из этой норы, — доносится из-за спины медовый голос и все затихает. Луи оборачивается, зная, что позади нет ничего, кроме сумрачной червоточины коридора.***
— Руана, — облезлый плюшевый медведь с фиолетовой пуговицей вместо левого глаза протягивает Луи лапу. Тот, оцепенев, моргает в ответ. Руана еще секунду смотрит на него снизу вверх и отдергивает лапу. Она обижена. Настроенная доселе дружелюбно, игрушка наполняется злобой, которую Луи чувствует кожей. Ему не по себе от взгляда, коим его одаривает фиолетовая пуговица. Позади Руаны, поскрипывая колесами, туда-сюда раскачивается инвалидная коляска. Клетчатое сидение продавлено и протерто, и сейчас пустует. Холодом веет от тонких спиц и темного пластика ручек. — Если ты говорил с богом, это еще не делает тебя пророком, — змеей шипит медвежонок и неспешно ковыляет к коляске. Та встречает его одобрительным шуршанием шин. Луи дурно, и он все больше и больше убеждается в том, что бог накачал его какой-то дешевой дрянью. Потолок становится тяжелее, стены сужаются, и сознание Луи сосредотачивается в хрусталиках зрачков. Гарри показывается из-за двери кабинета, в который парой минут ранее его зазвал молодой мужчина с ирландской дерзостью во взгляде. Луи все это время неподвижно сидел на скамье, а сейчас и вовсе дышать перестал, деревенея. — Простите, мистер Годсворд, — виновато произносит Гарри и помогает Луи подняться на ноги. Мир шаткий и ненадежный, и готов в любой миг полететь в Тартарары. Говорить Луи до сих пор не научился, отчего вопросов без ответов становится все больше и больше с каждой прожитой секундой. Коридор прямой кишкой тянется к отверстию клоаки — двери, над которой привинчена выцветшая табличка “Столовая”. Есть Луи уже не хочет, но сказать об этом не может. Двустворчатые двери скрипят петлями, открываются, и Луи оказывается в теплом помещении, где ряды столов зеленеют прямоугольными полянами. Вокруг них расставлены стулья с тонкими металлическими ножками и спинками. На некоторых столах уже дымятся кружки с настойкой шиповника и белеют идеальные овалы яиц на подставках. Кое-где звенят ложки, дуют обожженные губы и дрожат оттаивающие руки. У пустых столов снуют санитарки в чепчиках и с подносами в стерильно-белых руках. Одни расставляют кружки, другие — крохотные креманки с вареньем. Оно действительно апельсиновое: прозрачное и янтарно-солнечное, и, глядя на него, Луи вновь чувствует голод. Гарри проводит Луи к еще пустому, но уже сервированному столу и отодвигает стул. Луи не без его помощи садится, и унижению его, кажется, нет предела. Подобная забота в иной раз могла бы показаться приятной, но сейчас вызывает раздражение, присыпанное кайенским перцем отчаяния. Что с ним происходит? Где он оказался? Почему с ним носятся, как с больным? Почему он, черт возьми, таковым себя и чувствует? Тугой комок слез застревает между гландами; в носу щиплет, и Луи готов расплакаться, когда взгляд выхватывает из однообразного натюрморта мисочку с молоком. Обычная тарелка, вполне безобидное молоко, чуть вспененное по краям, но язычок, который то и дело в него погружается, принадлежит отнюдь не котенку. Мурлычущее создание сложило лапки с идеальным маникюром на столешнице и блаженствует, припав к лакомству. Лица его Луи рассмотреть не может из-за пышных льняных локонов. Котенок, как до этого Кролик и Руана, остается никем незамеченным. Луи же видит его столь ясно, что может писать портрет. Гарри оставляет его и уходит за ложкой и ножом. Луи старается не глядеть на Котенка. Обводит взглядом столы, за которыми завтракают безликие сущности в халатах всех оттенков красного и синего; за их спинами высятся закованные в изумрудные латы санитары обоих полов, справа снегопадом печалится окно, а слева — Гарри копошится в металлическом поддоне со столовыми приборами. Котенок лакает молоко. Котенку от восемнадцати до двадцати, его кожа изумительного персикового цвета, волосы чистые и, наверное, мягкие, а язычок острый, пунцовый. На плечи накинута куртка с заклепками-шипами, а все, что ниже, скрыто столом. Луи не смотрит на Котенка, но не может отвести от него глаз. Молоко стекает по заостренному подбородку, когда Котенок вскидывает мордочку и сыто облизывается. Тонкий нос по-гречески прямой, а глаза настолько большие, что едва вмещаются на лице. Капризно изогнутые губы приоткрыты, за ними виднеется ряд крупных зубов. Котеночек непозволительно хорош собой. Его тепло сладкое, медовое — так и хочется окунуться в него с головой. Личико, как сердечко — тянет, тянет погладить его, обхватить ладонями и стиснуть так, чтобы заалели щеки. Невинность во взгляде и порок в уголках губ — видимость так обманчива. Котенок потягивается, вскинув руки над головой, выгибается красиво, и Луи уже неудобно сидеть. Он отводит взгляд и видит спешащего к нему Гарри. Сейчас и он кажется непозволительно привлекательным. — Держите, — на стол перед Луи ложится ложка, а нож опускается в креманку. Десертный, он вряд ли способен кого-то ранить. Возможно, Луи благодарно улыбается, но этот машинальный жест остается им незамеченным. Луи не может отвести глаз от плавно поднявшегося из-за стола Котенка. Золотистые, глаза его секунду блуждают от одного угла комнаты к другому, а потом останавливаются на Луи. Котенок довольно жмурится и потирает зардевшиеся щеки подушечками пальцев. Открывает рот и с придыханием мурчит: — Джон Годсворд, не верю своим глазам! – улыбается кокетливо и вспрыгивает на стол так легко, что все предметы сервировки остаются на своих местах. Ступает грациозно, покачивает бедрами, которые прикрывают лишь короткие шорты из мягкой кожи. Они плотно прилегают к телу, и Луи отмечает, что Котенок не любит лишнего — нижнего белья на нем нет. Гладкий животик вдруг оказывается на виду; в круглом пупке — пирсинг с подвеской, которая раскачивается в такт движениям. Ее украшает камушек: мутный, опалово-дымчатый, как пепел давно угасшего костра. Луи завороженно следит за маятникообразным колыхание сережки. Кажется, он впадает в транс, но Гарри вовремя приходит на помощь, заботливым тоном предлагая попробовать тост. Луи дергается, взгляд на секунду перемещается с мурчащего объекта на тепло-улыбчивый. Гарри замирает, их глаза оказываются на расстоянии десятка сантиметров друг от друга. Луи не может прочесть в них ни единой связной мысли и понимает, что Гарри взволнован. Возможно, отстраненностью подопечного, возможно — близостью с ним, возможно, у него есть другие, не связанные с работой заботы, которые не оставляют его мысли ни на секунду. В Луи просыпается нечто, похожее на ревность. Она еще не имеет формы, но уже клокочет, утробно ревет в забившемся быстрее сердце. — Мистер Годсворд, с Вами точно все в порядке? — шепотом, интимно-приглушенным, спрашивает Гарри и еще глубже окунается в глаза Луи. Тому кажется, он ощущает это мягкое проникновение, как если бы Гарри ввел в роговицу иглу. Луи кивает, губами отвечает короткое “Да” и слышит над ухом глубокое, как прибой, мурлыканье. Котенок шумно выдыхает, отчего Луи становится щекотно, и он прижимает к уху плечо, уходя от игривой ласки. Проказник, однако, не сдается и наполняет щеки воздухом, чтобы дунуть уже в глаза. Луи жмурится, рукой закрывает лицо и слышит обеспокоенное “Мистер Годсворд?!”, переполошенными воробушками срывающееся с губ Гарри. — Джонни не любит ролевые игры? Джонни не хочет приласкать Миа? — голос у Котенка глубокий и низкий, а смех заразительный и непозволительно приятный. Луи трясет головой — он хочет, чтобы все исчезло. Хочет проснуться в своей двуспальной кровати, под потрепанным одеялом, на которое некая мисс Райс, любящая старые кладбища и запах кровавых роз, перелила флакончик дешевых духов. Луи купил их в лавке всякой всячины, которую одноглазый метис по имени Вагош удобно расположил неподалеку от апартаментов, принадлежавших госпоже ЛаЛори. Однако воспоминания о доме не спасут от реальности, которая наступает на пятки с неумолимостью рока. Луи не хочет подчиняться, но вдруг осознает с предельной ясностью, что такова цена свободы. Лишь истинный безумец может вкусить ее плоды и не отравиться.***
— Гарри говорит, Вы сегодня отказались от завтрака, а утром пытались сами подняться с кровати, хоть я запретил это делать. Джон? Не бойтесь, в моем кабинете Вас никто не услышит, — ястребиный взгляд впивается в лицо Луи, не желая пропустить ни малейшей эмоции, что способны окрасить его безликость. Луи сидит неподвижно, руки двумя плетьми свисают вдоль туловища. Взгляд сосредоточен на том, чего человек в кресле напротив не может (или не хочет) видеть. Кукла из плоти и крови что-то рисует в застывшем воздухе, касаясь его кончиками пальцев. Красные от чернил, они подрагивают — Марионетта спешит закончить очередной шедевр раньше, чем человек шевельнет головой. Замок, сотканный из кружева его волос, столь хрупок, что хватит вздоха, чтобы его разрушить. Поэтому Луи не дышит. По крайней мере, делает это не чаще, чем раз в несколько минут. От этого сердце работает, как поршень водонапорной башни, а давление крови в жилах в разы превышает норму. В ушах шумит, а перед глазами пляшут алые пятна, так похожие на гемоглобиновые бляшки. — Если не хотите говорить, вот бумага и карандаш, — наклон головы — и филигранно тонкая иллюзия рушится, тленом рассыпается под пальцами Марионетты. Кукла всхлипывает, ромбовидные глаза наполняются слезами. Ресницы, похожие на изломанный японский веер, опускаются, смахивают жидкую соль, и за миг на человека в кресле смотрит ядовито-синяя ненависть. Огромный, багряно-черный, как свежая рана, рот разрезает нижнюю часть лица. Кожа вся проколота: металлические шарики, словно душистый горошек, добавляют пикантности блюду из свежей куклятины. Луи оживает, тянется к карандашу. Глаза его прикованы к собственным рукам. Марионетта хищно облизывается, неслышно приближаясь к беспечному человечишке. Но тот не так прост, как кажется. Луи не успевает поднести затупленный грифель к блокноту, как комнату наполняет болезненный скулеж. Луи вскидывает голову и видит Марионетту. Она, полуобнаженная, обнимает себя руками и забивается в угол комнаты, где ее не достать тонкому жалу хлыста. Человек с непроницаемостью языческого бога кладет орудие воспитания на край стола и улыбается Луи. Луи тошнит, и он готов броситься прочь из кабинета, но свинцовая тяжесть тела удерживает на месте. Луи — пленник собственной кожи. — Так почему вы отказались от завтрака, Джон? – вкрадчиво интересуется мистер Плеть, и губы его алеют удовольствием, которое способна доставить лишь безграничная власть.***
Луи взглядом показывает на запертую дверь, но Гарри не сразу читает скрытый в нем вопрос. Приходится протянуть руку и пальцем показать на массивный навесной замок, такой старый, что язвы зеленой плесени не смыть даже ароматно-горькой смазкой . Гарри глядит в указанном направлении. — Это вход в старое крыло. Там ничего нет, мистер Годсворд. Но если хотите, прогуляемся в оранжерею — задняя ее стена выходит как раз на окна бывшей читальни, — говорит Гарри с энтузиазмом: он явно не прочь прогуляться на свежем воздухе. — Оранжерея отапливается от старой котельной, так что там тепло, — тут же добавляет он, предупреждая боязливое замечание о морозной погоде. Луи рад выйти за пределы гнетуще-серых стен, которые после просторной столовой еще сильнее давят на плечи и сознание. — Но сначала — миссис Холмс. Она ждет нас с десяти часов, — Гарри дружелюбно улыбается, и новый приступ тошноты подступает к горлу. Луи боится. После разговора с мистером Плетью он опасается любых знакомств. Миссис Холмс — дородная бабенка с лицом цвета переспевшей сливы и руками настолько огромными и волосатыми, что они могли бы принадлежать двенадцатипудовому бродяге-мексиканцу, который грузил баржи на набережной Миссисипи, когда Луи еще пешком под стол ходил. Луи дергается, как пойманная в силки сойка, когда миссис Холмс обращается к нему с просьбой снять халат. Гарри тут же бросается на помощь, и за секунду Луи остается в одной пижаме. В процедурной прохладно, но не настолько, чтобы зуб на зуб не попадал. Вероятно, неприятный холодок, что пробегает вдоль позвоночника, вызван щербатой улыбкой медсестры. Луи пятится, но Гарри держит его за руку, отчего мысль о побеге отпадает. Да и куда бежать, когда ноги слушаются лишь доброго санитара-поводыря? Луи не остается ничего другого, как послушно выполнять указания сливолицей громилы, надеясь, что все в скором времени кончится, и они с Гарри отправятся на обещанную прогулку. Луи укладывают на застланную несвежей простыней кушетку, к вискам цепляют проводки на присосках. Луи страшно так, что сердце камнем падает на дно живота, и тот сводит болезненным спазмом. Гарри рядом, ободряюще улыбается, но уже не сжимает похолодевшую ладонь. Луи взглядом умоляет прекратить все это, на худой конец — объяснить, что с ним собираются делать, но не успевает: медсестра сует ему в рот плоскую деревяшку и приказывает ее закусить. Луи бы и рад проявить непокорность, выплюнуть гадость, но язык не слушается, продолжая неподвижно лежать на дне рта. Зубы смыкаются, стискивают отдающий гнилью кляп. Слышится потрескивание, как из радиоприемника, еще не настроенного на нужную волну, а затем наступает темнота. Следующее, что помнит Луи, — сладкий чай, которым его пытается напоить Гарри. Однако все его попытки тщетны. Луи так плотно сжимает губы, что они немеют. Он обижен, его предал тот, кому он доверял. Его мутит, а тело трясется как в лихорадке. Дрожь внутренняя, снаружи Луи неподвижен, как каменное изваяние. Гарри уговаривает его глотнуть чаю, но слова, просьбы и увешивания разбиваются о холодную стену непоколебимости. Луи не хочет ни тех помоев, которые здесь выдают за “Эрл Грей”, ни прогулки в оранжерею, ни ласковой улыбки, которой Гарри пытается растопить его оледеневшее сердце. Луи хочет посмаковать вкусом одиночества, хочет дать волю слезам, хочет, на худой конец, уснуть — так глубоко, чтобы не видеть снов. Гарри еще несколько раз тычет под нос Луи кружку и сдается. Чай отправляет на журнальный столик, а сам Гарри опускается на диван рядом с Луи. Луи против подобной близости, но возразить ничего не может, даже отодвинуться подальше и то не в его силах. Гарри осторожно берет его ладони в свои и мягко их сжимает. Руки его выпили все тепло из чаинок, и теперь оно разливается по коже Луи, согревая. — Мистер Годсворд, — неуверенно начинает Гарри, и глаза его полны искреннего раскаяния, — я помню, что обещал, но… Вы отказались от завтрака, все утро молчите, и… мистер Пайлет решил, что следует возобновить процедуры. Я просил, клянусь, повременить, но… Я здесь никто, Вы же знаете, мистер Годсворд, — он улыбается, и Луи становится жаль его. Слова мальчика звучат убедительно, в них столько тепла и нескрываемой нежности, что злиться на него — преступление. Сердце вздрагивает, сковавший его лед превращается в снежинки, которые тают, стоит лучистому взгляду Гарри проникнуть в душу Луи. — Выпейте чаю, Вам станет легче, и мы сможем прогуляться, — Гарри прибегает к ненавязчивому шантажу, и Луи ведется, потому что сам этого хочет.***
DIAURA - Sirius
В оранжерее душно. Луи потеет, и Гарри обтирает его лицо носовым платком. Застекленные стены и потолок утеплены, но сквозняк все равно гуляет над полом. Луи изредка ежится, когда прохладные его пальчики щекочут лодыжки, ловко пробираясь под калоши пижамных штанов. Гарри часто останавливается и показывает Луи то на одно растение, то на другое, принимаясь лекторским тоном рассказывать, что оно такое и откуда взялось. — Вот это — ванда, тропическая орхидея. Она любит тепло, свет и влагу. Корни у нее очень длинные, мистеру Малику пришлось изрядно повозиться с ней. Но она того стоит, не правда ли, мистер Годсворд? — Гарри с восторгом говорит о красавице с нежно-сиреневыми лепестками, а Луи любуется его лицом. Цветы занимают его ровным счетом настолько, насколько могут занять бабочку-капустницу новинки кинопроката. Луи больше по душе наблюдать за Гарри, слушать его низкий голос с таким вкусным британским выговором, что его хочется есть ложкой, без хлеба. Гарри порой ловит взгляд Луи, пожалуй, даже понимает его, но отвечает неизменной улыбкой, однако, чуть более смущенной, нежели обычно. Снег бесшумно падает на землю, сливается с синеватым ковром, который недавняя оттепель укрыла черными язвами. Деревья за высокой каменной оградой стоят неподвижные, одинокие и замерзшие. Обнаженные стволы покрыты трещинами, в которые забивается мороз, пронизывающий до самой сердцевины. Он не дает ей преть, гнить; кровь деревьев леденеет, чтобы оттаять, заструиться по венам-лозам с первыми птицами. Луи порой бросает взгляд за стеклянную стену, но пейзаж за ней уныл и однолик и рождает чувство безысходности. Кажется, весна никогда не придет в этот мир, никогда небо не заиграет лазурью, никогда не вздуются, не распушатся ватно-белые облака, никогда не запоет пичуга в ветвях старой грушовки. Подобные мысли угнетают, и Луи убегает от них в тепло оранжереи, к трескучей, как огонь в камине, болтовне Гарри. Время незаметно считает песчинки, приближая полдник. Гарри практически закончил рассказ об очередном диковинном цветке, когда Луи, привлеченный перезвоном стекол, оборачивается и видит, что картина за окном изменилась. Снегопад прекратился; сгустился туман, однако не серый, не молочно-невинный, а черный. Деревья, немыми стражами высившиеся за оградой, незаметно перебрались в сад и образовали туннель. Кроны их сплелись куполом, и неба не видно. Живой коридор одним концом упирается во мрак, вторым же присосался к дальней стене оранжереи. Стекла в том месте покрывает морщинистый узор трещин, сквозь которые сочится мерцающий свет. Его источник — дрожащий огонек свечи. Бледная, она увенчана острым язычком пламени, а снизу прикрыта сплетенными в чашу пальцами. Они — часть человекоподобного существа, которое замерло у края туннеля и смотрит на Луи поверх воскового пламени. Большая часть лица сокрыта густой тенью, которую отбрасывает капюшон, и только губы да подбородок обведены дрожащей огненной кистью. Серая кожа тонка, как лист рисовой бумаги, а черные губы сочнее и тверже спелого инжира. Луи, зачарованный Смертью в истинном ее обличие, некоторое время стоит неподвижно, но затем оживает и дергает Гарри за рукав джемпера. Гарри тут же прерывает пылкий монолог и вопросительно глядит на Луи. Тот не может произнести ни слова и причина этому даже не язык, сросшийся с деснами, но та пугающе-мистическая картина, благодарным зрителем которой он стал. Гарри спрашивает, что случилось и получает в ответ полный восторженности взгляд. Однако, как и прежде, он остается слеп к тому, что открыто взору Луи. Возможно, весь прочий мир ослеп, и только Луи видит с полной ясностью все его стороны и острые, как кончик орлиного пера, грани? Или же он свихнулся окончательно, и теперь глаза лгут ему искусней политиков во время предвыборной компании? Ответов он не знает, да и не уверен, что хочет их знать. Его страшит любой из возможных вариантов. Гарри пристально вглядывается в окно, но для него там нет ничего, кроме пасторали зимнего сада. Луи опечален этим и этому рад, поэтому лишь улыбается и трогает Гарри за руку. Извиняется и ищет поддержки. Ему хочется, чтобы Гарри обнял его, прижал к себе покрепче. Погрел его озябшую душу и успокоил сердце, которое готово разрыдаться от безнадежности. Но Луи не может попросить, а руки не столь красноречивы, как обездвиженный язык. Гарри смотрит на него, как на ребенка, который потерялся посреди Хитроу и отчаялся уже найти кого-то из родных. Обнимет ли он его? Шепнет ласково пару слов на ухо? Погладит по спине? Луи мечтает, но мечтам его не суждено сбыться.***
Mejibray - Apocalypse
Трое играют в карты в углу общей гостиной. Луи замечает их сразу, как Гарри вводит его в светлое помещение с высокими окнами и стенами, спрятанными за выцветшими, но еще красивыми обоями. Полы застланы потертыми коврами цвета кофе с молоком, а глубокие кресла хранят тепло людских тел, некогда их занимавших. Атмосфера домашнего уюта царит в этом месте, и Луи временно отпускает страхи полетать на воле. Словно черные галки, они взмывают к потолку и рассаживаются на рожках бронзовой люстры. Трое не глядят на вошедших, но Луи знает, что его заметили. Первый сидит лицом к окну, и Луи видит его профиль. Он на половину скрыт темно-багряными, как зарево ветреного вечера, волосами, в которых сединой пробиваются черные пряди. Взгляд опущен в карты, веером раскинутые в правой руке. Одежда свободная, из темной мягкой материи, и разительно отличается от казенной пижамы Луи. Юноша, занимающий место напротив красноволосого, бледен, хоть кожа его от природы смуглая. Тонкий широкий рот блестит алым, колечко пирсинга в нижней губе приводит Луи в смятение. Светло-русые, волосы напоминают гладкие перья, в беспорядке торчащие из круглого черепа. Юноша улыбается, и что-то болезненное, чумное есть в этой улыбке. Усталость погребальным саваном окутывает худые плечи и руки. Он тоже в черном, и тоже сжимает в пальцах пятерку карт. Последний, седовласый, с вытянутым, но утонченно-красивым лицом, сидит прямо перед Луи, и тот может свободно его рассмотреть. Но Луи не делает этого, потому что зловещим холодом веет от него. Существо, внешне лишь человек, улыбается, и этого достаточно, чтобы страхи Луи встрепенулись, распахнули крылья и взмыли под потолок. Гарри их не видит, понимает Луи. Эти трое — часть реальности, которой принадлежит лишь он. Они — дети свободы, верные псы Мании. Гарри ведет Луи вглубь помещения, ловко минуя преграды, которые встают на их пути. Луи покорно семенит за ним, не глядя под ноги. Его внимание приковано к троице, занятой покером. Когда они с Гарри проходят мимо покрытого зеленым сукном стола, Луи бросает на игроков прямой взгляд и получает в ответ равнодушие. Луи неловко и чуточку обидно, но он быстро справляется с эмоциями и занимает кресло, которое Гарри придвинул ближе к огню. Сам же санитар усаживается на пуфик и, пристроив ноги Луи на своих коленях, принимается растирать и массировать онемевшие ступни. Луи бы рад задать пару вопросов, но немота уже вошла в привычку, да и слишком приятна незатейливая ласка, которую дарят ловкие пальцы Гарри. Троица заканчивает партию, чумной мешает карты и пускает их по новому кругу. Луи на пару минут отключается, прикрыв глаза, а когда их отрывает, то видит, что за карточным столом на одного игрока стало больше. Луи цепенеет. Кровь застывает, холодом обдает внутренности. На виске пульсирует тонкая жилка, язык невольно ворочается во рту, и Луи хрипит, вжимаясь в спинку кресла. Незнакомец скинул капюшон балахона, и теперь Луи видит не только его губы, которые при свете люстры отливают кармином, но и глаза, настолько глубокие, что в них легко утонуть. Луи захлебывается рубиновыми водами, которые плещутся вокруг черных рифов зрачков. Смерть вновь почтила его своим визитом и на сей раз одарила мимолетной улыбкой. От нее становится жарко, словно Луи сунули в адскую топку. Огонь в камине вспыхивает в тот самый миг, когда внутреннее пламя перекидывается на кожу. Луи вскрикивает, вжимается в кресло, и Гарри бросается к нему, обнимает, пытаясь оградить от ужаса и иллюзорной боли, сильнее которой Луи прежде не испытывал. Луи заходится плачем маленького ребенка, разлученного с матерью. Ему так страшно, так страшно в мире, которого он не понимает! Страшно в теле, которым он не владеет, страшно среди чувств, которые заливают его, как воды реки, загражденной плотиной. Гарри шепчет, умоляет успокоиться, расспрашивает, что болит, что сделать, но Луи не может ответить на его вопросы, потому что Смерть смотрит на него с презрением, а троица ее приспешников бросает карты и идет к выходу. Они не желают быть свидетелями слабости человеческого духа. Война, Мор и Голод собственной персоной. Всадники грядущего небытия. Ангелы, которым не понять метаний смертного, чья душа, получив свободу, не оценила дарованного ей блага.***
Луи нужны не доктора, лекарства, понимание и забота Гарри. Ему нужен Кролик. Он обещался вывески его из этой чертовой норы, и Луи вознамерился стребовать обещанное. Однако без помощи Гарри ему не обойтись. Вот была бы у него каталка или, на худой конец, трость, он попытался бы справиться в одиночку. Но ни того, ни другого в его распоряжении нет, а где достать, он не знает. Полумифический мистер Хоран ему не помощник, мистер Плеть вселяет в душу страх не меньший, чем сама Смерть; остается уповать на милость Гарри. Ее у Луи предостаточно, но сможет ли он без слов объяснить сердечному мальчику, в каком аду по милости бога оказался? Луи сомневается, и сомнения его вполне обоснованы. Его ад скрыт от глаз посторонних. Сумерки в этом проклятом месте отличаются особой тоскливостью. Не сизые и не синие, они отливают той депрессивной фиолетовостью, в которую хочется окунуть гусиное перо и сделать пару клякс на девственно-чистом снегу. Луи пялится в окно, считает снежинки, которые порой срываются с заплывшего жирными тучами неба, и думает, как добраться до Кролика. Гарри оставил его несколько минут назад, отправившись на поиски обеда. Луи фантазирует о том, как санитар носится по столовой за кастрюлями, которые, хохоча, удирают от него с грациозностью газели. Это веселит Луи, он смеется, утирает выступившую на левом глазу слезинку и вновь предается меланхолии. Пристраивает руки на подоконнике и, опустив на них подбородок, носом прижимается к холодному стеклу. Оно чернично-серебристое от ложащегося на него дыхания. Луи мыслями возвращается к встрече с Кроликом, вспоминает Руану и Марионетту; о Всадниках Апокалипсиса думать не хочется, но их отрешенные ангельские лица не идут из головы. Мор, бледный и осунувшийся, напоминает Луи его самого, только более красивого и утонченного. Бог его подставил. Забросил в реальность, где он — закованный в ужасную пижаму умалишенный без права голоса и не способный самостоятельно даже в туалет сходить. Более смехотворной свободы сложно себе вообразить. Луи не хочет мириться с подобным уделом. Теперь он понимает, что сыр, который суют в мышеловки, отнюдь не первой свежести и дороговизной похвастаться не может. Гарри возвращается с подносом, на котором дымится тарелка с супом. Вдобавок к ней идут хлеб, желтое, как канарейка, сливочное масло и сок: густой и очень томатный. После пропущенного завтрака, неплотного полдника и треволнений прожитого дня Луи готов съесть даже поднос, а на десерт полакомиться пальчиками сердобольного санитара. Гарри мило улыбается, расставляя скромный, но сытный обед на прикроватном столике. Затем помогает Луи перебраться с тахты на постель, укутывает его ноги пледом и вручает ложку, желая приятного аппетита. Луи улыбается ему с нежностью, от которой Гарри покрывается пунцовыми пятнами и поспешно отворачивается к окну. Смущать этого, по сути, ребенка — особый вид удовольствия, коих у Луи в этой Вселенной не так уж и много. Пока Луи обедает, Гарри задергивает шторы, достает из тумбочки банные принадлежности, свежую пижаму, а затем присаживается на тахту и читает взявшуюся, пожалуй, из воздуха газету. Вслух. Сводка мировых новостей: на несчастный банановидный остров в Тихом океане вновь обрушилось цунами, в Китае продолжают плодиться и множиться экономика и производство, русские дуреют на свой чин и лад, а в США по-прежнему черный президент и высокий процент ожиревших до смертельного исхода подростков. Луи допивает сок, заглатывает последний кусочек хлеба с маслом и делает вывод, что жизнь не так и плоха. Ожирение ему не грозит, цунами и китайцы кажутся фантастикой, хоть и основанной на реальных событиях, а прочие беды человечества отступают на второй план, когда вокруг серые стены психлечебницы, а под рукой — добрый и заботливый Гарри Аспен. — Можно убирать, мистер Годсворд? — любезно интересуется добрый и заботливый, и Луи кивает ему с довольной улыбкой.***
Mejibray - Fallin ‘MARIA’
Она курит у двери в ванную. Девушка в черной майке, потертых джинсах и с рядом сережек в круглом ухе. Волосы ее давно немыты и пахнут прогорклым салом. Они столь же темны, как и уголки ее обветренных губ. Возможно, девушка была бы красива, если бы не пошлость, с которой она затягивается, оставляя на фильтре дешевой сигареты полукруглый алый отпечаток. — Мэри, — представляется она и кашляет. Прокуренный голос сипит, из груди вырывается свист, и Мэри снова затягивается. — Мэри я. Для друзей, — зачем-то повторяет она и подмигивает Луи, — но прочие зовут меня Марией. Помнишь? — закатывает глаза и чему-то улыбается. Воспоминаниям, наверное. Луи уже догадался, что Мэри — один из фантомов свободы: Гарри плечом касается ее худощавой руки, расправляясь с полотенцем, которое оказалось зажатым между дверным косяком и петлей, но не замечает самой курильщицы. — Я сына ищу, — продолжает она тем временем: — Папаша упек его сюда после того светопреставления, что Синедрион устроил. А мальчик мой… Ты же знаешь, не такой он, как говорят эти мудилы. Он славный ребенок, наивный, доверчивый, а те идиоты, что за ним ходили всюду (ну, кроме вас, двенадцати), так они выехать хотели за его счет. Все же, парень он эксцентричный, людям такие нравятся… — Мэри снова затягивается, с сожалением смотри на сигарету, от которой один фильтр и остался, и щелчком отбрасывает ее в темноту коридора. Та раскрывает огромную беззубую пасть и с жадность заглатывает подачку. Луи уже ничему не удивляется. Гарри выдергивает зажеванное полотенце и открывает дверь. — Простите, мистер Годсворд, — говорит он, а Луи с сожалением смотрит в светло-зеленый зев ванной. Мэри кривит распухший нос у него за спиной и выплевывает предостерегающе: — Этот знает, где держат моего мальчика, да только из него и слова не вытянешь. Ты с ним осторожней, Джон: не все то золото, что блестит, — и с этими словами уходит, оставляя после себя след непролитых материнских слез и стойкий запах дешевого табака.***
Mejibray - Insomnia
Луи задумывается над словами Мэри. Так глубоко, что вечер проходит для него незамеченным. Только оказавшись в постели, бережно укрытый теплым одеялом, он позволяет реальности погладить его по щеке и заглянуть в глаза темнотой побеленного потолка. Гарри ушел, Луи предоставлен себе и одиночеству. Мысли ткут паутину с усердностью паука, который желает заполучить в свои сети самую жирную муху. Муха — знание. Она может насытить Луи, а может лишь притупить голод. Может и отравить, если знание давно изгнило, испортилось под плесенью лжи и недомолвок. Кого имела в виду Богоматерь? Гарри. Гарри Аспена, улыбчивого, обаятельного, милейшего Гарри Аспена, который в Луи души не чает. Гарри, который пахнет Рождеством. “Вот именно!” — мысленно вскрикивает Луи и ворочается в постели. Одеяло сползает с плеч, холод тут же кусает обнаженную шею. Гарри Аспен пропах Рождеством, он пропитан благовониями, пылью церковных хоров и горечью вина с пряностями, которое разносят во время причастия. Кто (или что?) может так удушливо-сладко пахнуть Богом, как не тот, кто прикасался к Нему, омывал Его стопы, утирал слезы с измученного лица? Гарри Аспен прячет в застенках психиатрической клиники Мессию. От кого? Зачем? И почему он, Луи, должен был об этом узнать? Знал ли бог, куда его отправляет? Зачем лишил языка и твердой опоры ног? Зачем он здесь? Это ли цена свободы: познать страдания Божьего Дитя? Луи понимает, что бредит. Его домыслы не имеют под собой почвы. Он берет вопросы из обрывков фраз и лепит ответы из жидкой грязи собственных рассуждений. Он не знает правды, ибо правды нет. Правда — миф, правда — огонь, который сын Геи подарил своим глиняным человечкам. И что с ним в итоге стало? Луи стонет едва слышно и перекатывается на бок. Натягивает на голову одеяло и мечтает уснуть, но сон тяжко вздыхает с подоконника, вглядываясь в размытое звездным сиянием окно. Луи выбирается из теплого кокона и недовольно глядит на Морфея. Еще одно божество, вторгшееся в его жизнь, навевает скуку. Пресытиться можно и чудом. Морфей прижимает лапку к стеклу. Луи приподнимается на локтях, вглядывается в окно, но луна слишком ярка, снег как стекло, и слезы выступают на глазах, не позволяя ничего рассмотреть. Нужно встать и поглядеть вблизи. Луи доползает до тахты, втягивает себя на нее и опускает голову на подоконник рядом с распушенным хвостом греческого божества. За фианитовой завесой — пологие холмы до золотисто-персикового горизонта, дымкой прохлады подернутые кроны вековых сосен; низины устланы мхами, душистыми остролистными папоротниками и зеркальцами озер. В них плещутся нефритовый лебеди, взмахами крыльев разгоняя бабочек, которые пьют сладкий нектар только-только распустившихся лилий. Весна на Олимпе прекрасна, волшебна и искусственна до рвоты. Луи протирает глаза, моргает и тонет в снежных заметах реальности. Ночь холодная, лютая. Морозом обрастают камни и ветви дрожащей яблони. Вдоль Млечного Пути тускло мерцают разведенные озябшими душами костры. Одни гаснут, а на их месте тут же вспыхивают другие. Кто-то уходит, а кто-то вечно бдит, охраняя сон оставшихся на Земле любимых. Луи снова моргает и косится на Морфея. Тот умывается, облизывая лапку и прижимая ее к усатой мордочке. Нос его, шершаво-мокрый, втягивает воздух с пыхтением старого паровоза. Дьявол был обсидиановым с желтыми глазами и круглыми ушами, а бог сновидений — персидский, непозволительно-белый и пушистый кот. Луи тянется к нему и гладит по широкой голове. Морфей довольно мурчит, но вечерний туалет не прерывает. Луи чешет его за ушком, надеясь умаслить, но бог непреклонен. Что ж, такова участь смертных. Луи кое-как умащивается на тахте и закрывает глаза под утробное мурлыканье сна. Хвост Морфея щекочет нос, и Луи прячет лицо в сгибе локтя. Без одеяла холодно, да и с окна дует, но сил на обратный бросок не осталось. Луи решает, что за пару часов не замерзнет, сворачивается клубочком и быстро засыпает, убаюканный колыбельной предрождественской ночи.