Нечестие

      Когда я был ребенком, мне явилась Пресвятая Дева. Она пожелала, чтобы я стал монахом, и произнесла напутствие, прежде чем исчезнуть: «Живи благочестиво и молись за обращение душ, которые отступили от Бога».       Позже я часто размышлял, чем было мое видение: божественной волей или дьявольским обманом. Мне явилась Божья Матерь или сатана в одеждах лживой добродетели? А может, мое видение — плод душевного расстройства? Брат Константен, наш инфирмарий, велит мне пить маковую настойку… Он говорит, что я излишне возбудим и склонен к болезненным состояниям.       Не знаю почему, но мне не удается вспомнить, как Она выглядела. Какими были ее глаза, волосы, голос? Похожа ли Пресвятая Дева на иконы, которые я с младенчества видел в церкви? Я много раз спрашивал себя об этом и отвечал: «Она не похожа на иконы, она похожа на сон».       Раньше мне часто снились чудесные сновидения: я блуждал по лесам — они сверкали золотом осени — и прятался в сказочных пещерах, что пахли миррой. С неба на меня взирали звезды в форме глаз; порой они кружились в замысловатом танце. Я помню, как видел во сне книгу, прекраснее всех книг. Ее орнамент был столь красив, что обратил бы к истине любого грешника.       Но то было сном. Мои слова — лишь его бледная тень. Проснувшись однажды, человек не может объяснить и даже вспомнить, чем его очаровало увиденное ночью. Как пленяют нас сновидения и как горько с ними расставаться! Предрассветная греза растворяется при первом звоне колокола — так Пресвятая Дева растворилась в моей памяти. Она превратилась в неясное и тягучее воспоминание, приносящее мне муку.       Царица Небес, неужели Ты покинула райские сады, чтобы спуститься к такому грешнику, как я? Дерзну ли я поверить в это чудо? Ты, Чье платье ткали ангелы! Твою главу венчает корона из изумрудов и сапфиров, способная затмить солнце; херувимы и серафимы изливают песнь, прославляя Твое величие. Святые подносят к Твоему трону яства, и белоснежные лилии робко тянутся к Твоим ногам. И Ты, Царица, явилась мне?       Какой вздор! Поступив в аббатство святого Мартина, я надеялся исполнить Твою волю. Благоуханная обитель должна была стать тесными вратами, ведущими меня к спасению, но оказалась мукой.       Порой мне кажется, что души в очистительном огне испытывают боль, подобную моей. Я содрогаюсь от ужаса, когда в голове проносится: «Монашество — не твое призвание. Это дьявол искусил тебя мечтами о тонзуре».       Но как мне забыть то светлое мгновение, когда я увидел аббатство впервые? Меня очаровали его неприступные стены и статные колокольни. Драгоценная жемчужина — монастырская церковь — была скрыта от взоров мирян, но крест, который ее венчал… Он звал меня к себе: на брачный пир, на Голгофу — меня влекло к нему, как к единственному источнику счастья и утешения.       Я думал о святых, что жили в этом построенном на земле Граде Божьем. Мимолетная мысль о том, чтобы стать одним из них, приводила меня в восторг. Едва дышащий, я трепетал и был готов рухнуть на землю, покрывая ее поцелуями. Каким всемилостивым мне тогда казался Творец! Я помню, как, раскинув руки, падал ниц перед домом аббатом, умоляя принять меня в обитель.       Теперь я рисую картины прошлого с большим трудом: воспоминания о благодатных днях режут, как нож, бичуют, как кнут, и даже молитва не способна меня излечить.       И все-таки братья остаются добры ко мне. Мой духовник, отец Бонифаций — святой. Говорят, когда-то он воевал на земле графа Раймунда и тяжко согрешил, но мне сложно в это поверить: его лицо всегда казалось мне похожим на лицо мученика. Оно строго и покрыто морщинами, но в нем нет ни следа усталости, свойственной старикам. Вечно юное и мудрое, это лицо — или, скорее, лик — отражает сияние божественного милосердия.       Когда поднебесные духи одолевают меня, я припадаю к ногам отца Бонифация. Он утешает меня, словно я — его любимое дитя. Но разве я достоин такой милости? Почему Господь послал мне столь славного наставника?       Я спрашиваю, но не получаю ответа: тогда мне, погребенному в неведении, остается задавать все больше вопросов. Они жужжат в моей голове, словно пчелы, готовые пожрать разум, а за ним и душу.       Если Пресвятая Дева не явилась мне, мое монашество — бесстыдная гордыня? Я согрешил, дерзнув облечься в священные одежды? Богу противно видеть меня монахом? А может, Богу противно… видеть меня?       Отец Бонифаций говорит, что я богохульствую, рассуждая подобным образом. Когда мы беседовали в последний раз, он произнес:       — Неужели ты забыл стихи апостола Иоанна, написавшего: «Бог есть любовь»? Или не знаешь, как Ириней Лионский, в своей праведности ненавидящий ложь, обличал гностиков, говоря: «Бог есть свет, весь ум, весь существо и источник всех благ»?       — Я помню эти слова, — смутился я.       — Хорошо, Огюстен, но понимаешь ли ты их или, что важнее, — веришь ли ты им?       Отец Бонифаций наклонился и заглянул мне в глаза. Его взор, пугающий своей откровенностью, столкнулся с моим и будто бы прошептал: «Ты можешь солгать мне, даже себе, но не солжешь Богу».       — Я верю: думаю, что верю, — мигом сорвалось с моих губ.       — Твой ответ — дело твоей совести, но, как твой духовник, я приказываю тебе поразмыслить над ним. Скажем, после трапезы, — ободряюще улыбнулся он. — Давай вернемся к твоему видению. Оно все еще терзает тебя?       — Да, отец: я молю Пресвятую Деву открыть мне правду.       — Мне не дано знать, явилась Она тебе или нет, но что за важность — быть в этом уверенным? Бог и так откроет тебе правду, когда того пожелает Его премудрость. Вспомни слова Августина, святое имя которого ты носишь: «Случается ли с верными и благочестивыми какое-либо зло, которое не обратилось бы для них в добро?»       Предположим, ты удостоился великой милости — созерцать Матерь нашего Господа. Ты не можешь поверить в это чудо, молишь Пресвятую Деву рассказать, действительно ли оно было, но рассуди сам: разве Она молчит не потому, что так угодно божественному провидению? Возможно, лишь обретя в душе мир, ты услышишь Ее голос.       — Неужели вы хотите, чтобы я смирился и ждал?       — Представь себе тучи, застилающие путеводную звезду, без которой корабль не отыщет путь в гавань. Разве твои уныние и страх не похожи не эти тучи?       — Но если я принесу обеты, не будучи к ним призван…       — Мне не являлись святые, но, как видишь, я — монах. Сомнения в призвании знакомы каждому, даже аббатам и епископам. Но Бог даровал нам разум, неповрежденный первородным грехом: используй его, не полагайся на смутное видение. Если оно — истина, разум ответит сообразно ему.       Отец Бонифаций пожелал, чтобы я искал призвание, как будто видения не существовало, но я не думаю, что это правильно.       «Тем, кто последует всем этим вещам, врата Царства Небесного будут широко открыты», — написал в конце Устава наш Учитель. Читая его житие и житие нашей сестры, Схоластики, я впадаю в отчаяние: настолько моя жизнь, полная страстей, далека от их совершенства. Они поднесли свою святость к божественному алтарю, а я, оскверненный грехом, не посмею к нему приблизиться.       Но я знаю, что монашество — прямой путь к спасению. Только аббатство защищает меня от опасностей, которые таит мир, а опасности эти так чудовищны, что я не смею и думать о них. Великое множество искушений подстерегают христианина на улицах городов и на торговых площадях. В обители я окружен благочестивой братией: мы молимся и трудимся, бодрствуем, ожидая пришествия Спасителя во славе, и если здесь я совершаю так много грехов, что случится со мной, когда монастырские стены перестанут меня оберегать?       Помилуй, Господи! Покинуть аббатство? Я слишком слаб, чтобы противиться суетным соблазнам, оставив хабит, я все равно что подарю душу дьяволу. Это, верно, он мучает меня, опутывая терниями сомнений.       Но не бывать тому, презренный враг рода человеческого! Ты жаждешь вывести меня из обители и бросить на растерзание своим ангелам — я знаю это, о лукавый развратитель; сгинь, сгинь во тьме, куда тебя низверг Господь, Творец всех начал, пред Которым трепещут небеса и адская бездна! Подавись своим ядом, завистливый губитель душ, плачь и стенай, мучимый страстями, навеки лишенный спасения; не дерзай приблизиться ко мне, сотворенному по образу и подобию Божьему! Пресвятая Дева, охрани меня от происков сил зла, архангел Михаил, пронзи нечестивое отродье раскаленным мечом и…       Я помню, брат Константен велел мне принимать настойку для успокоения разума; наверное, сейчас следует ее выпить.       Валафрид Страбон был прав, говоря, что семена мака «достойны за действие их прославленья». Благодарю Тебя, Боже, за этот благословенный цветок, дарующий мне утешение.       Но что значит моя возбудимость? Неужто я в самом деле болен? Мне стоит немедленно поговорить об этом с братом Константеном, сейчас он, должно быть, в саду.       «Знаю, любезный брат, я не докончил рубить дрова, но, прошу вас, отпустите меня — совсем ненадолго. Да, это очень важно для меня. Храни вас Бог, любезный брат, я скоро вернусь!» — пообещал я, отлучившись с послушания.       Долго искать не пришлось: брат Константен действительно работал в саду. Что-то тихо напевая, он собирал мяту, которую заботливо укладывал в мешочек, привязанный к поясу.       — Дорогой Огюстен, это ты? — задумчиво произнес Константен, едва заслышав мои шаги (удивительным образом он угадывал людей по их шагам).       — Да, любезный брат, это я: мне нужна ваша помощь.       — У тебя закончилась настойка? Или ты поранился? Ты ведь у нас такой неуклюжий, — со своей обычной насмешливостью поинтересовался Константен.       — Меня кое-что тревожит. Я имею в виду свое… состояние, то, что вы назвали «возбудимостью». Вы велите мне пить мак, он действительно меня успокаивает — благодарю вас за это, — но скажите честно, хотя бы из милосердия, что все это значит. Я чем-то болен? Я безумец? Господь покарал меня, лишив рассудка? Что со мной станет: мне очень страшно, любезный брат, я…       — Выполни то, что я тебе скажу: сделай глубокий вдох, а затем выдохни, — приказал Константен, впервые подняв на меня взгляд. — Твоя возбудимость — следствие бурного нрава, а не безумия. Я дал тебе настойку, чтобы успокоить твое вспыльчивое и излишне яркое воображение, поэтому прекрати выдумывать бессмыслицы.       — Но брат, порой мне кажется, что мой разум похож на ветер: подует здесь, а после полетит куда-нибудь далеко — или рассвирепеет, носясь от места к месту!       Константен поднялся с земли и, отряхнув руки, шутливо погладил меня по голове.       — Дорогой Огюстен, ты не безумец, ты — всего лишь пылкий юноша. К слову, разве тебе не пора работать?       — Ох, конечно пора, — спохватился я, — благодарю вас, любезный брат, вы очень мне помогли!       Я поспешил вернуться к работе, но, идя по галерее, увидел отца Бонифация, следующего в сопровождении дома аббата. Сомневаться в том, что это был именно он, не пришлось: настолько торжественно и угрожающе выглядела его походка.       «Погиб!» — подумал я, прежде чем надо мной прогремел голос аббата:       — Огюстен! Что ты здесь делаешь?       Я опустил голову, поджал губы и пробормотал:       — Я ходил к брату Константену, дом аббат…       — Ты болен?       — Нет, дом аббат, но…       — Тогда зачем ты посещал инфирмария?       Я не нашелся, что ответить. Аббат взирал на меня, словно судья на преступника, в виновности которого нет сомнений.       — Немедленно перескажи пятую главу Устава.       — «Первое наше смиренное дело есть послушание без замедления»…       — Достаточно, — отрезал аббат. — Что хотел донести до нас Учитель, когда писал это в Уставе?       Возмолившись, я посмотрел на отца Бонифация; он кивнул, и я ответил, произнеся на одном дыхании:       — Монах призван к послушанию… он должен отринуть свою волю и уподобиться Христу, чтобы через смиренное и безропотное подчинение стяжать венец вечной жизни.       Аббат кивнул.       — Прекрасно. Теперь скажи, почему ты ходишь по галереям в то время, когда предписано работать?       — Я провинился, дом аббат.       — Правильно, Огюстен, ты провинился, — медленно выговорил каждое слово аббат, — и согрешил против порядка нашего монастыря. Не думай, что твой проступок несущественен, ибо неверный в малом неверен и во многом. Грех гордыни начинается с непослушания, а гордыня порождает все прочие грехи: тебе это хорошо известно. Дьявол — властитель мира, входит в душу человека, когда тот поддается праздности и своеволию, а ты стал рабом обоих пороков: отказался от труда, предписанного Учителем, и проявил непокорность. Моли Бога о прощении и проси Пресвятую Деву заступиться за тебя пред Его престолом.       Я побледнел и, дрожа, прошептал:       — Д-да, дом аббат, п-простите, дом аббат.       — Отец Бонифаций, объясните своему подопечному необходимость дисциплины.       Сказав это, аббат удалился. Еле живой от стыда, я замер на месте, ожидая наказания, в справедливости которого уже не сомневался.       И зачем мне понадобилось идти к брату Константену? Неужели я не мог дождаться подходящего часа? К чему эта суетливость, мирское неспокойствие, необузданная жажда удовлетворять свои потребности?       Но отец Бонифаций не торопился меня карать: пару секунд он молчал, а после обеспокоенно спросил:       — Огюстен, что случилось?       — Ничего, отец, — виновато пробормотал я.       — Ты снова лжешь. Пусть я не отрицаю серьезность твоего нарушения, я убежден, что грех не совершается без причины; он рождается в сердце, где для него одобрена почва. Знать основания наших проступков необходимо, чтобы более их не совершать. Или ты не согласен с этим?       — Я просто… заволновался. Вы ведь знаете, со мной что-то не так: я подумал, что, может быть, болен.       — И что тебе сказал брат Константен?       — Он меня утешил.       — Хорошо, — в голосе Бонифация послышалось облегчение, — теперь иди и трудись, уповая на Божье милосердие, как подобает делать монаху.       Он улыбнулся своей доброй, по-настоящему святой улыбкой и прибавил, чуть коснувшись моего плеча:       — И не бойся, Огюстен: всему аббатству известно, что брат Константен — прекрасный врач.       Я поцеловал руку отца Бонифация — с каким доверием он взирал на меня! — и поспешно удалился.       Самые ужасные муки, которые только может изведать человек — это муки совести. Боль, доставляемая кнутами, шипами и даже огнем, не сравнится с ними, так как телесное всегда меньше, чем духовное. Я предпочел бы, чтобы мою плоть истязали, но душу оставили чистой; пусть меня изрежут и клеймят, сломают кости, лишат глаз и языка. Чего стоят эти пытки? Как могут они повредить добродетельному человеку?       Но увы, я обречен на куда более страшное мучение. Господи, я согрешил пред твоими очами, и пламенная геенна разверзлась у моих ног! Я слышу, как нечистый шепчет мне приказы: он жаждет, чтобы я творил мерзкие и богохульные вещи, и я внимаю его словам, словно дитя. Да, его приказы мне приятны. Они ласкают мой разум, как дуновение ветра, а мысли о грехе я поддаюсь с радостью, тогда как молитва становится мне в тягость. Порой мне кажется, что я не верю в божественное милосердие, что когда-то Бог проиграл и теперь Его не существует — миром воистину правит дьявол, и мы все — его рабы.       Есть ли Тот, Кто сокрушит наши цепи? Молись обо мне, Пресвятая Дева, ибо я чувствую, что готов пасть ниже Иуды.