В гостях хорошо, а дома лучше

Вечер проходит как обычно. То есть, конечно, не совсем обычно, учитывая сожженную картошку, которую мне приходится отскрести от дна кастрюли и благородно отведать в количестве целых двух вилок. Впрочем, насмотревшись на мое скукоженное лицо, Милый пробует свой шедевр тоже и, выпучив глаза, немедленно бежит выплевывать. Потом он сдержанно соглашается с предложением откушать драники из остатков картошки. В общем, весь вечер проходит сначала в совместном приготовлении драников, а потом — в их радостном уничтожении. И все бы ничего. Только мы ведем себя подчеркнуто обычно. Болтаем, обсуждаем похождения Жорика, строим какие-то планы выбраться в среду на каток. Не поймите меня неправильно, но в свете моих утренних мыслей, его поведения в прихожей и многозначительных улыбочек, которые то и дело достаются мне поверх кружки, из которой Милый прихлебывает морс, сижу я как на иголках в дебильном ожидании подсказок, как вести себя дальше. Злюсь на себя невозможно, нервничаю и то и дело поправляю очки. Милый явно ждет от меня чего-то. Я жду чего-то от него. И мы сидим, ведем себя как обычно, и ничего, естественно, от нашего общего бездействия не происходит. «Ты когда-нибудь научишься делать первые шаги?» — спрашиваю себя безрезультатно каждые пять минут. Хочется. И колется. А вдруг я не так все понял? Милый-то, небось, спит и видит себя рядом с зачуханным очкариком, который специализируется по кустам. Ага, держи карман шире, Гоген. Ужин заканчивается. Милый собирает посуду со стола и уходит на кухню ее мыть, не слушая моих вялых протестов про то, что он, пусть уже не болен, но все еще нуждается в отдыхе. Когда он возвращается в гостиную, я сижу на диване напротив плазмы и туплю в забугорный сериал не первой свежести, который крутят по кабельному. Спроси кто, и последней реплики персонажей не вспомню. Милый забирается на диван с ногами в тапках-акулах, подтягивая колени к груди, и утыкается в телефон. Кошусь на него мимоходом, цепляя взглядом светлую пушистую челку, которую хочется, протянув руку, осторожно убрать со лба. Почему-то кажется, что Милый на это отзовется довольным прищуром, как давно не глаженный кот. Когда мы вдвоем, Милый обычно не берет телефон в руки, только планшет со стилусом — говорит, у меня аура, вдохновляющая на художества. А сейчас увлеченно, судя по бегу пальцев по экрану, с кем-то переписывается. И я понимаю, у него там, за дверью этой квартиры, своя жизнь. Приятели по универу, которых он периодически упоминает в разговорах, старший брат, иногда проездом бывающий в городе, а может, даже любовный интерес?.. Понимаю. Но это не мешает мне испытывать острые приступы ревности. Я же от тебя, маленький смерч, ворвавшийся в мою скучную жизнь и принесший в нее столько новых красок, без ума. Да, мне не хватает смелости сказать это вслух. Но мне хочется тоже быть в кругу того, что ты зовешь «своей жизнью». Хочется быть рядом не только когда тебе тяжело, но и когда легко и спокойно. — Все в порядке? — спрашиваю, услышав со стороны Милого нечто среднее между фырканьем и смешком. — Ага. — Милый закрывает чат с перепиской и постукивает краем телефона о подбородок. Смотрит вроде в сторону плазмы, а вроде мимо, и улыбается краем губ, произнося: — Брат спросил, подкатывает ли ко мне до сих пор Валя из универа. В висках пульсирует, как будто я всадил пару кружек кофе — причем внутривенно. Во рту пересыхает, я спрашиваю хрипло, параллельно имитируя безбашенный интерес к сериалу: — Ну и как? Подкатывает? — Неа, — откликается Милый скучно. Уже хорошая новость. — Валя этот ваще не в моем вкусе, — так, стоп, Валя что, пацан?.. — Да и, — продолжает Милый как ни в чем не бывало, — я ему сказал, что у меня парень есть. И у нас с ним типа все серьезно. — М, — классно, Гоген, а еще что-то, кроме «М», ты выдавить не хочешь? Милый говорит, что сказал гребаному Вале, что у него есть парень, а ты со своим «М» сейчас останешься в жопе беспросветного одиночества, даже не признавшись ему толком в том, в чем еле-еле признался себе! Прокашлявшись и по-прежнему глаз от телика не отводя, спрашиваю максимально небрежным тоном: — А он есть? — Ну типа, — отзывается Милый неопределенно, вальяжно растекаясь, что замечаю боковым зрением, по спинке дивана. Что еще за «типа»? Вы встречаетесь или нет? Он о тебе заботится? Ты с ним целовался? Тебе с ним хорошо? Ты ему показывал свои комиксы? Он умеет готовить? Черт, а что, если он готовит лучше меня?! — И у вас, — голос мой, должно быть, звучит крайне жалко, — все серьезно? — Да вот хрен его знает, — вздыхает Милый. — У нас с ним какой-то затуп вселенского масштаба. В моей душе вспыхивает робкий лучик надежды. А если еще не все потеряно? — Он не очень? — спрашиваю осторожно, забыв про то, что я как бы увлечен сериалом, и оборачиваясь на Милого. Ни одной лишней эмоции на лице. — Он охуенный, — огрызается Милый, и надежда чуток ослабевает. — Тогда… — не понимаю от слова совсем, — в чем проблема?.. — Вот и у меня вопрос, в чем проблема? — Милый улыбается криво. Предполагает робко и тихо: — Может, во мне? — В тебе не может быть проблемы, — отрезаю уверенно. — Ты забавный, ответственный, талантливый, харизматичный, уютный, свой… — запинаюсь, поправляю очки без надобности. Горько такое говорить, но я собираюсь с духом для заявления, глядя в его приоткрывшиеся шире от удивления черные глаза: — Я надеюсь, что он понимает это. — Если он понимает, — говорит Милый, гипнотизируя меня странным взглядом, выпивающим до капли, — почему не поцеловал до сих пор? — Он не поцеловал? — спрашиваю, хмурясь и испытывая смесь облегчения и возмущения — да как его, этого парня, вообще земля носит? Куда он смотрит? — Неа. — Урод. — Да не, красивый. — Моральный. — Ну и с этим бы поспорил. — Но раз не целует. — Ну с этой стороны… да нет. — Да — да! Мы смотрим друг на друга в пылу дебильной перепалки. Милый пышет праведным гневом и дуется. Я весь на взводе, сижу к нему вполоборота, пытаясь если не словами переспорить, то взглядом. Он на секунду всего опускает ресницы, глядя на мои губы взбешенно, но этого оказывается достаточно, чтобы то, что я зову порой тормозом здравомыслия, но чаще — тормозом трусости, дало сбой в моей голове. Резко двигаюсь ближе, выдавливая скрип диванных пружин и ловя на краю слуха пораженный вздох Милого. Он близко — как был в прихожей, стягивая с меня рюкзак, — и еще ближе становится. Очки съезжают набок, едва мы сталкиваемся носами. И губами сталкиваемся, когда голову склоняю удобнее, плевав в панике на последствия, ведь я уже делаю то, на что не надеялся наскрести смелости, и поздно давать заднюю. Губы у Милого кисло-сладкие после морса с медом, тонкие, но неожиданно мягкие для того, кто дерет их постоянно зубами. Я держу Милого за коленку цепко, не целую даже, а просто прижимаюсь, крепко зажмурившись. И спустя два-три удара сердца медленно, как во сне, отстраняюсь. Милый таращится на меня поблескивающими в свете экрана черными глазищами, приоткрыв рот. Мне немедленно хочется попробовать этот рот снова. — Это ты обо мне?.. — спрашиваю хрипло, когда внезапное озарение наконец меня догоняет. Если быть предельно честным, оно меня настигло немного раньше, но переварил как следует я его только сейчас. Ощущения испытываю такие, будто выиграл миллиард в лотерее, меня вытащили на сцену, вручили сертификат и уже пожимают мне руку, а я пытаюсь судорожно понять, не сделал ли кто ошибку в первой букве фамилии? Не снится ли это мне? — Офигеть, — тянет Милый, ухмыляясь нервно. Он заливается краской, и звезда-татушка сливается по цвету со щеками. В жизни бы не подумал, что его можно смутить… инициативой, — ты как догадался-то? — Ну, — говорю, продолжая держать его за коленку, а потому чувствуя пробившую его мелкую дрожь, — это вроде как очевидно было… — Да ладно, блядь?! Милый дрыгает коленкой, вырывается и, издавая страшный вопль, показательно громко топает в комнату. Не понял. Точнее понял. Я баран, но совсем в другом смысле, нежели думал утром. Улыбаюсь, выключаю плазму и иду за ним. — Хули веселимся-то? — шипит Милый, как раздраконенный кот, сооружая посреди кровати бастион из подушек. Кидает на меня убийственный взгляд из-под растрепанной челки и велит, показывая на плоды своих стараний: — На миллиметр сунешься через границу — прибью. Ну хоть не на кошмарно неудобный диван идти спать собрался, и на том спасибо. — Прости, — говорю, наверное, не очень убедительно, потому что счастливая улыбка никак не желает сползать с моей морды. — Не прощу! — Милый хватает планшет со стилусом, камнем падает в кровать, отворачивается и начинает остервенело рисовать. Не сомневаюсь, что на этом фрейме Жорика нещадно пиздят его же кусты. Твердо решаю заслужить его прощение. Не ночью, так утром. Не утром, так вечером. Не вечером одного дня, так второго, третьего. Буду заслуживать и заслуживать, пока не заслужу. — Проводишь? — кричу из прихожей, собираясь утром на работу. Знаю, что у Милого справка до среды, но знаю также, что он не спит, потому что точно слышал приглушенный звук игрушки в телефоне из-под его одеяла. Спустя пять секунд раздумий в комнате раздается шорох. Милый выползает и останавливается в паре шагов от меня, складывая руки на груди. — Галстук, пожалуйста, завяжешь? — прошу, показывая, что сам не справлюсь. Милый цокает, закатывая глаза, но подходит ближе и, отнимая у меня галстук, ловко закручивает его и заправляет под пиджак. Не позволяя ему тут же убраться подальше, срываю с носа очки, наклоняюсь и целую Милого в надутые губы. Не знаю, что на меня влияет. Может то, что обыкновенно решительный и беспечный в отношении всяких неловкостей Милый именно в моменты поцелуев теряется, трогательно робеет и позволяет мне на полную катушку обыкновенно дремлющую во мне инициативу проявить? Но я касаюсь его языка своим, вплетаю пальцы в пушистые волосы Милого, удобнее склоняя его голову, и целую глубоко, жарко, до приятно тянущего чувства внизу живота. В жизни не умел целоваться. Опыт у меня слабенький — целовался я только с сокурсником, с которым же по его, разумеется, приглашению пару раз в студенчестве спал. А Милого я целую так, что по реакции его понимаю, по дрожащим коленям, тяжелому дыханию и тому, что он плавится и безвольно растекается по мне, когда приобнимаю свободной рукой, — это не мне кажется, что я хорошо целуюсь. Это я конкретно с ним внезапно действительно целуюсь хорошо. — Мвх… х-хватит! — Милый с трудом отлепляется от меня и, смущенно пряча взгляд, пятится назад. Напускает вновь строгий и обиженный вид и буркает: — Удачного рабочего дня… — Там суп в холодильнике вчерашний, — говорю, облизывая губы. Зову, когда пытается сигануть в комнату: — Милый? Он вопросительно вздергивает брови, выглядывая из-за дверного косяка. — Я дурак, — говорю, — и тугодум. У нас все серьезно будет. Ты особенный. Прости, что не мог поверить, что я для тебя... тоже могу быть особенным? — М. Угу. Вот и думай в следующий раз, прежде чем мой вкус обсирать. — Милый заливается краской и прячется в комнате. Вся неделя протекает в бесконечном стремлении к прощению. Надо сказать, мы оба с азартом подходим к делу. Я рьяно прошу прощения при любом удобном случае, сгребая Милого в охапку посреди квартиры, в кровати, бастион в которой рушится на следующую же ночь, подкрадываясь к нему, пока пыль протирает со шкафа, подстерегая после душа в коридоре. Милый всем своим видом демонстрирует напускное неодобрение, напоминает вслух, что моя низкая самооценка — удар по его вкусу, но с удовольствием принимает извинения. Принимает до опухших губ, безвольного размякания в моих объятиях, осоловевшего взгляда и хриплых возмущенных возгласов «Чо, все? Куда пошел? Еще проси!» В общем, оттачиваю поцелуйные техники на Милом я при любом удобном случае. Прокачиваю скил изучения его губ, все чаще распускаю руки, которые Милый уж очень неуверенно убирает с поясницы и тощей задницы, спрашивая ехидно: «Заслужил типа? Щаз!» А глаза у самого голодные, улыбка с губ перманентно не сходит, когда замечает малейшее движение в свою сторону. И в конце концов, после пятидесятого моего шепотом на ухо «Ты особенный», Милый решает, видимо, что я достаточно осознал степень своей вины, потому что лезет целоваться сам. Стоит мне перешагнуть порог, возвращаясь с работы, как он уже на мне с ногами и руками, ловит мои «Приф… кхет… окей» ртом. Ухожу на работу — он виснет у меня на шее минут по десять гарантированно, так что приходится, без шуток, вставать теперь на десять минут раньше, закладывая время прощания в расписание. Залезает мне на колени, когда вечером тупим в сериалы. Может без зазрения совести ворваться в ванную, когда чищу зубы, и влепить в полный мятной пасты рот очередной поцелуй, усевшись прямо в раковину и прямо под включенный кран. Мы целуемся так часто и так много, что мне уже трудно вспомнить, когда мы этого не делали. И это в итоге подводит нас к тому, что у обоих встает как по команде, стоит легонько так губами соприкоснуться посреди оживленного спора о том, грохнулся я на лед сам или каток залили хреново. Милый, когда чувствует, что заводится, краснеет и смешно пыхтит, долго решая в процессе продолжающегося поцелуя, хочет он, чтобы я дальше держал его за задницу, запустив ладонь в трусы, или все же хочет, чтобы я «Убрал немедленно свои грязные лапищи! Видишь же, что человеку хор… плохо!» У Милого нет загонов на тему своей реакции, но он все равно смущается и краснеет как мак, что на меня действует ровно противоположным образом — я смелею до наглости и лишь настойчивее рвусь показать ему, что хорошо — то есть, конечно, плохо, извините, — тут не ему одному! В субботу утром, пока валяемся в кровати, толком не решив, собираемся мы в кино или, сделав большой круг по району, прогуляться и купить продуктов к вечеру, чтобы устроить себе кино дома, я вдруг, обернувшись на Милого, понимаю одну простую вещь. Мы же действительно встречаемся. Мы, блин, перешагнув то, что у многих пар месяцами длится, живем вместе. Как так получилось? Как у меня, не способного даже близости счастья осознать вовремя, это счастье вдруг плотно обосновалось под сердцем? Милый, в одних моих трениках, лениво щурясь в солнечных лучах, проникающих сквозь незашторенное окно, сидит рядом, прислонившись к изголовью, и рисует Жорика. — Слушай, — спрашиваю я вдруг, — а как так получилось, что я тебе понравился? — Милый кидает на меня многозначительный взгляд, который подсказывает, что стилус вот-вот упрется мне в бок пребольно, и мне приходится спешно конкретизировать мысль: — Нет, то, что я весь из себя офигенный, это я понял… — Да? — Милый уважительно кивает, встревая посреди фразы. — Прогресс, Гог, хвалю. — Но когда? — настойчиво допытываю. — Когда ты понял, что я тебе нравлюсь? — На улице, — отвечает мой Милый и довольно лыбится, мол, ну давай, тяни подробности. — В смысле на улице? — не догоняю. — Когда меня сбил? — Да не собирался я тебя сбивать, — напоминает Милый уклончиво, продолжает водить стилусом по экрану и загадочно улыбаться. — Ну… катался я через твой двор — так путь до универа срезать удобнее. И мы с тобой постоянно уже месяца два в одно и то же время пересекались на одном и том же участке дороги. — Правда? — удивляюсь. — Но почему я тебя… — Не видел ни разу? — подсказывает Милый ехидно, не отвлекаясь от рисования. У Жорика в руке появляется бутылка с надписью «Квас». Так, понятно, мое чудовище не устанет мне намекать, что хочет окрошку, мать ее за ногу, в декабре. Милый говорит: — Ты ж когда идешь по улице — пыришь под ноги. Ты мне когда примелькался, я тебе махать начал издалека каждое утро, типа, хэй, чувак, вот так встреча, опять ты! А ты идешь весь в своих мыслях и нифига не видишь. Ну и мне страсть как интересно стало, чем у тебя башка так забита? — И? — тороплю, когда замолкает драматично. — Оказалась забита заебами! — восклицает Милый. Улыбается, наклоняется ко мне за долгим сладким поцелуем и тихо бормочет: — Не только, конечно, что радует. Там много интересного помимо… Он садится вновь ровно и принимается рисовать полный набор для окрошки рядом с Жориком. — Нет, — помотав головой, возвращаю перебитую поцелуем мысль, — В смысле… а дальше? Тебе стало интересно, и ты решил сбить меня на самокате? — Да не собирался я тебя сбивать! — Милый все-таки тычет стилусом мне в бок, но слабенько. — Собирался аккуратно подрезать и познакомиться. Но ты ж так несешься, глаз не поднимая, так что я не рассчитал и в тебя врезался. Подумал, ну раз так, хоть до дома провожу, разговоримся… Подружимся, может, потому что на все это, — Милый обводит комнату рукой, видимо, намекая на наши отношения, — я не надеялся… Сначала. Пока ты не отключился, а я не решил посмотреть, не наебнулась ли твоя техника. И совершенно случайно наткнулся на богатую коллекцию твоих фанфиков. Там уже… — Милый хитро щурит один глаз, — понятно стало, что надеяться все же можно… У меня рот открывается и не захлопывается обратно. Какой же я дебил! Как мне в голову только не пришло? Милый же сам мне намекнул на прошлой неделе, что знает английский! А я пропустил мимо ушей! — Да еще и ты… — продолжает Милый, старательно вырисовывая огурец, — оказался таким… своим по духу. Домашний, спокойный… забавный. С тобой и поболтать можно, и помолчать. С тобой чувствуешь себя… — Он произносит, вдруг застеснявшись, тихо-тихо: — в безопасности. Особенным себя чувствуешь. И что мне не надо «нагуляться», как мамка говорит. Что в гостях хорошо, а дома лучше… с тобой. — Иди сюда, — тяну его за штанину треников, сползаю спиной на мятое одеяло, — брось рисовать огурцы, сделаю я тебе окрошку. — Правда? — радуется Милый, мигом откладывая планшет, и плюхается на меня сверху, целуя в голое плечо. — Не подумай, что я подлиза, но ты правда охуенный! — Будем считать, что я этого не слышал. — Смеюсь и выворачиваюсь, когда пытается снять с меня очки. — Погоди. — Что такое? — Милый поднимает лохматую голову и, почувствовав, какую реакцию вызвал, ерзая по мне в одних трениках, моментально краснеет. — Может, все-таки снимешь?.. — Сниму, — обещаю, но снимаю не очки, как он надеется, чтобы не видеть, какой он красный, а треники с него стягиваю вместе с бельем, помогая себе коленом. Чтобы не паниковал, аккуратно привлекаю свободной рукой за затылок и нежно целую в вечно обветренные губы. Милый расслабляется, растекается по мне как желе и позволяет потискать его за задницу. Дышит он поверхностно и горячо. Чувствую, как его пальцы шустро распутывают шнурок моих домашних штанов, как он ерзает снова, пытаясь и от губ моих не отрываться, компенсируя недополученную дозу утренних поцелуев, и раздевать меня. — Хочешь? — шепчу ему в губы, помогая. Мы соприкасаемся кожа к коже, абсолютно голые, в ярком свете позднего декабрьского утра, рвущемся в окно. Пушистая челка Милого щекочет мне лоб, он улыбается криво, спрашивая тем же шепотом: — А были варианты? Он пробегается теплыми кончиками тонких пальцев по моим бокам и закусывает губу. — Ты абсолютнейше, — тянет он, довольный тем, что нащупал, — в моем вкусе. Надо было раньше сбить тебя самокатом. — Ты же не собирался, — напоминаю с усмешкой, прижимаясь к нему теснее и давя дразняще своим крепким членом о его. — Ну а вдруг тебе нравятся хулиганы? — предполагает Милый, а его смешок, когда просовываю ладонь между нашими животами и поглаживаю костяшками пальцев его член от основания к головке, срывается на несдержанном выдохе сквозь зубы. Он ластится о мою руку сам. — Ты спиздил один сырник прямо из сковородки, думая, что не замечу, — напоминаю свежее расследование и поимку опасного преступника с поличным, а также улики в виде чьего-то перепачканного сметаной рта. — Мне точно нравятся хулиганы… Милый уже в невменозе. Смотрит на меня полными восхищения глазами, когда обхватываю его член рукой и принимаюсь дрочить ему увлеченнее, пристально наблюдая за его реакцией. Ему так хорошо, похоже, что он забывает напрочь, что в очках мне прекрасно видно, как он млеет — или ему нравится показывать мне, что я все делаю правильно. Он показывает мне каждый новый день, что я лучше, чем думаю. И, преисполненный жгучей благодарности за то, как перевернулась моя жизнь с его появлением, я целую его несдержанно. Чувствуя, как он становится больше под моими пальцами, ласкаю увереннее, не задумываясь, достаточно ли я умел. Милый, очнувшись на моем коротком стоне, когда двигает бедрами навстречу и задевает твердым плоским животом мою чувствительную головку, деятельно берется за мое удовольствие. Обхватывает мой член почти грубо, что отзывается мурашками по всему телу и пульсацией в висках — черт возьми, мне нравится, когда он делает так. О чем и сообщаю ему, добавляя: — Еще, пожалуйста, вот… так… да, охрененно… Указательным пальцем Милый, пока сам он жаляще целует меня в ухо, в щеку, в челюсть — и переходит на шею, растирает каплю выступившей смазки по моей головке. Кожа горит в местах, где он касается ее губами. Член в его руке, быстро скользящей от основания вверх и обратно, стремительно наливается кровью. Милый забирает меня целиком — душевно, физически, этим долгим взглядом, когда поднимает голову, чтобы коснуться моих пересохших губ и подарить глоток обжигающей нежности. Он стонет сквозь зубы тихо сначала, но когда я отталкиваю его руку и прижимаю его тесно к себе, схватив за задницу, захлебывается громким вскриком. Снова кожа к коже. Плотно, как надо, в одном темпе. Милый седлает мои бедра и трется, добавляя в процесс больше грубой интенсивности, которая взвинчивает обоих. Мы целуемся на бешеном пике, его пальцы крепко сжимаются в моих волосах, выскользнувших из-под резинки. Милого колотит в моих объятиях, его сердце так неистово стучит о мои ребра. Он хнычет мне в губы, льнет, обессиленный, на лету сбитый нахлынувшими ощущениями, и я чувствую, как на живот брызгает его теплая сперма. В глазах мутнеет. Мне хватает того, что он, самый заботливый и внимательный на свете, мгновенно рвется помочь — едва он касается меня дрожащими пальцами, я тут же их пачкаю с гортанным громким стоном. Одеяло оказывается где-то на полу. Мы лежим, обнявшись, поверх скомканной простыни и пытаемся привести дыхание в норму. Милый вытирает пальцы о мое бедро и осторожно, верхней фалангой указательного, поправляет съехавшие по моей переносице очки. — В кино? — предлагаю со счастливым смешком. — В кино, — соглашается Милый, укладывая голову мне на грудь. — А потом домой.