В гостях хорошо, а дома лучше

В пятницу вечером кручусь у плиты под Blackpink, доделывая морковный торт. Милый слезно умолял меня о сладком еще в среду. Услышав вопрос «Это по какому еще поводу?», Милый обалдело вытаращился на меня, похлопал черными глазищами и удивился несказанно: «А чо, нужны поводы?!» Но призадумался крепко, отвалил и почапал шуршать конспектами, которые незаметно заняли все горизонтальные поверхности в гостиной. Если уж начистоту, то за три недели, что Милый ни в какую не шел на мировую с соседом по общаге, он перетащил в мою квартиру пять чемоданов вещей. У меня отроду в ванной полки не лопались от шампуней, кондиционеров, масок для волос и безобразного количества чистящих и моющих средств — а теперь лопаются. Благодаря Милому я узнал, что паркет в гостиной строго запрещено мыть той же тряпкой, которой я, признаться, мыл все на свете вплоть до ботинок, а еще этому паркету, оказывается, требуется отдельное средство. Ладно паркет — Милый на прошлой неделе устроил мне жесткую лекцию про то, что нельзя мыть и голову, и жопу одним и тем же шампунем, а также вытирать лицо полотенцем для рук и наоборот. Шмоткам Милого вообще пришлось выделить половину всех шкафов в доме. Точнее, он сам себе эту половину выделил, когда устроил ревизию моего барахла — рассортировал старое и новое, без конца терзая меня вопросами, ношу я это часто или не очень, примерками и его личными модными «Фу», с которыми, впрочем, я был согласен, потому что распространялись они в основном на тряпки, подаренные двоюродной тетушкой из Архангельска. Милый у кого-то из знакомых одолжил вакууматор и чехлы для одежды, шустро упаковал все ненужное и временно ненужное летнее, разложив по антресолям и полкам балконов, а оставшееся перестирал, перегладил и развесил, черт возьми, по цветам и назначению. Теперь и на работу я хожу каждый день в новом, а не в том, что чистое и не мятое, и Паша с Юлией даже пару раз пытались расспросить мимоходом, не появилась ли у меня девушка. Я на это лишь похмыкиваю и молча ухмыляюсь, пожимая плечами. Вот бы у них челюсти попадали, скажи я им, что виновник моего возросшего чистоплюйства — бешеный электровеник с именем Милый, который прописался у меня три недели назад и взял надо мной шефство по части опрятности. Возвращаясь к несчастному морковному торту — вчера Милый наконец обмозговал бесхитростный план, подкатил ко мне, шаркая тапками в виде акул, после возвращения из зала, быстро прочухав, что в состоянии тридцати сошедших потов я еще безотказнее обычного. Невинно заявил: «Я придумал повод. У нас ровно три недели знакомства! Надо отметить». И разулыбался от уха до уха, чрезвычайно довольный собой, мол, зырь, как вывернул. Мозг мой, конечно, после качалки соображал крайне туго, но я все же посчитал и напомнил: «Не ровно. Больше». Милый цокнул, глаза закатив, и, всплеснув руками, возопил: «Вот именно! Пропустили! Отмечаем задним числом!» Глаза у него снова стали как у кота из Шрэка, он плюхнулся рядом на диван и, проникновенно заглянув мне в лицо, жалобно протянул: «Ну нет, не хочешь готовить, ничего, я сам торт куплю. Ты какой любишь?» Такого моя гордость, разумеется, стерпеть не могла. И вот я здесь. Кручусь у плиты, дергая задом под корейскую попсу, и доделываю морковный торт, который хитрый манипулятор выпросил у меня как нефиг делать и, окрыленный успехом, умотал утром на пары. Допустим, попадаться на уловки Милого приятнее, чем плясать под дудочку начальника. Уже ставлю готовый торт доходить, когда слышу бодрый звон ключа в замочной скважине. Не помню, в какой момент мы решили, что Милому нужен дубликат, но, учитывая мою привычку засиживаться на работе допоздна, это определенно имело смысл. Задумавшись, вдруг понимаю, что сегодняшний день — исключение из правил. Я так торопился домой, чтобы успеть с тортом до возвращения Милого, что пропустил традиционный жирный намек начальника в духе «Гоген, вы же останетесь закрыть текущие дела? Понедельник надо начинать с чистой совестью и отсутствием долгов, ха-ха». Сказал просто, что у меня много планов на вечер, и рванул из офиса ровно в пять — мимо рты открывших Паши и Юлии и слова не посмевшего вставить начальника. Вот дела. А я даже не заметил, что в первый, наверное, раз поставил свои планы выше работы, которая уж точно спокойно потерпит до понедельника. — Вауч, как пахнет! — орет Милый из прихожей, вжикает молнией куртки и быстро роняет, судя по глухому звуку, кеды на коврике. Слышу топот в коридоре, вижу светлую лохматую башку, любопытно сунувшуюся на кухню, черные глаза, шустро сканирующие поверхность стола и жадно впивающиеся в накрытый крышкой торт. — Кайф! Отдамся за кусок! За два! Или пять. Вогнав меня в краску с порога, Милый улетает в ванную. Торт тортом, а трижды помыть руки — это святое. Тут уж включаются мои правила. Во-первых, едим мы в гостиной, а не голыми руками прямо из сковородок и кастрюль. Во-вторых, едим не как голодающее Поволжье, давясь и чавкая, будто нас не собираются кормить ближайшие недели две. В-третьих, начинаем мы не со сладкого, а с мяса по-французски и салата, а сладкое у нас на десерт. Милый все равно уничтожает свою порцию на космических скоростях. Впрочем, впереди паровоза он не бежит и торт раньше, чем я доем, не требует, а освободившееся от уничтожения еды время тратит, показывая мне на планшете, что успел нарисовать в перерывах между парами и в обеденное окно. Талант к художествам у Милого налицо. Я-то думал, что у него там окажутся любительские каракули с сюжетом, но и помимо сюжета, который в комиксах Милого сейчас крутится вокруг бытовой супергероики — эдакий русский Кларк Кент на минималках, расследующий дело о пропаже дворовых котов, — он действительно красиво рисует. Рука у Милого набита благодаря занятиям в художке в детстве и постоянной практике. Что ни фрейм, то отдельное произведение искусства. А еще его главный герой, что немного, признаюсь, смущает, — это теперь прямая калька с меня. Сначала Милый добавил Жорику хвост. Потом у него появились стильные очки в черной оправе, прямо как мои запасные. Потом он раздался в плечах, вырос, слегка подкачался и стал… пухлым. Я периодически возмущаюсь, чувствуя нить далеко не тонкого духовного родства с нарисованным Жориком. Но Милый отмахивается из раза в раз, пребольно тыкая меня стилусом в бок, когда лезу в его творческий процесс с требованием заслуженных кубиков и банок для Жорика, и ворчит: «Ага-а, мейнстрим? Хочешь пересушенных качков, читай “Марвел”, у моего Жорика хотя бы есть за что ухватиться и пожамкать. Ты бы видел, какая у него задница! Показать?» Милый, маниакально сверкая глазами, пытался открыть мне папку с рисунками полуголого Жорика, которые набрасывает, как сам утверждает, для глубины проработки персонажа, но я пока не дорос морально до того, чтобы разглядывать нюдсы героя, ужасно на меня похожего. Милый взахлеб рассказывает про приключения Жорика, который как раз по сюжету освободил всех котов и взялся за дело о пропаже кустов в городе. — Вот буквально всех! — Милый трясет планшетом, дожидаясь моей бурной реакции, которая приходит в виде скромного «Ага, ужас». — Всех, прикинь! Раз — и нету кустов. Вот что бы ты сделал? — Озеленял заново, — отвечаю задумчиво, дожевывая салат, и вспоминая историю с протестом бабок из частного сектора. — Это сила любви. Мне кусты интересны, я их не брошу. А у остальных просто крыша поедет хотя бы с год думать каждый день о кустах и старательно выискивать их по бульварам и скверам, уничтожать, выдергивать. Не на того напали — посажу еще. — Сила любви… — высунув кончик языка от усердия, бормочет Милый, быстро скользя стилусом по экрану. — Не на того напали… — Эй, ты что, воруешь мои цитаты? — Не ворую, а заимствую, — с достоинством отвечает Милый, наконец убирая планшет, когда замечает, что я готов переходить к торту. Милый как-то подозрительно шмыгает носом, глаза у него покрасневшие и слезятся — не понял, его что, вся эта тема с кустами так растрогала? Понимаю только ночью, когда мы, обожравшиеся до отвала, на пару помыв посуду и потупив у плазмы за просмотром сериала, расходимся по спальным местам. Заснуть не могу часа два. Все думаю про Жорика, дело о пропавших кустах, про то, как круто уходить с работы вовремя. Милый, судя по шорохам из гостиной, заснуть не может тоже. Прислушиваюсь к его беспокойным шатаниям, гадая, что он там делает. Неужели опять решил убраться — в час-то ночи? А потом слышу характерный звук открывшейся металлической крышки. У меня в доме с таким звуком открывается только коробка с медикаментами. Встаю с кровати, нацепляю на нос очки и тихо крадусь проверять. Что я о Милом понял за три недели нашего соседства, так это то, что он о своих проблемах не заикнется, пока не поймаешь с поличным. Вот и сейчас — я захожу в гостиную, включаю свет, а Милый таращится на меня испуганно с дивана, судорожно пытаясь спрятать зажатый под мышкой градусник под рукавом футболки. — Ну, — говорю ледяным тоном, невесть откуда прорезавшимся, и глаза у Милого делаются еще больше от ужаса, — показывай, сколько там. — Да все в пределах нормы, — неубедительно блеет Милый и забирается на диван с ногами, отползая к спинке, что не мешает мне подойти, решительно выдернуть градусник и взглянуть на цифры самому. — Милый, какого хуя? — и отчитывать-то его с таким именем все равно что журить ласково, но сейчас у меня времени на стеснение нет. — Тридцать восемь и пять! — Ну простыл немножко, — бормочет Милый и шмыгает носом. А потом чихает так звонко, что этот звук эхом рикошетит от стен. — Так, носки быстро надел шерстяные, — командую, показывая в сторону шкафа. — Лег под одеяло, завернулся, сейчас все будет. Милый, то ли сил не находя воспротивиться, то ли действительно побаиваясь моего тона, встает с дивана и чапает за носками. А я пока иду на кухню. Благодаря ипохондрику-матери и Олегу, тоже с намеками на крайнюю озабоченность здоровьем по поводу и без, с которым мы иногда болтаем в зале, я знаю много чего про лечение зараз. Милый быстро оказывается напичкан нужным жаропонижающим под одеялом, со спреем от насморка у подушки, кучей платков и здоровой кружкой горячего свежего морса с ударной дозой имбиря и медом. — Спать иди, — еле шелестит Милый. Он выпивает половину кружки, ставит ее не глядя на тумбочку и обессиленно плюхается на подушку. — Я тут сам… поумираю… — Олег сказал, хорошо бы еще померить температуру чуть позже, упала ли, — киваю на телефон на столе. Олег, за что ему спасибо, отозвался в час-то ночи на мои вопросы. Руководствуясь его экспертным мнением, я и не думаю отходить от Милого в ближайший час. Устраиваюсь прямо на полу у дивана с читалкой в руках. В читалке фанфик — как назло, где один мой кореец лечит другого. Ну спасибо, вселенная, только твоих намеков мне не хватало, когда Милый страдает. — Какой еще Олег? — тянет Милый недовольным тоном, не открывая глаз и ворочаясь с боку на бок, будто не может найти удобного положения. Несмотря на то, что светит только торшер, замечаю, что футболка на Милом уже мокрая насквозь и липнет к тощему телу. Сердце сжимается. Почему-то смотреть, как он болеет, тяжелее, чем болеть самому. Щеки у Милого нездорово румяные, даже красновато-розовая звезда-тату начинает потихоньку блекнуть на общем фоне. Он ворчит в полубреду: — Чужим мужикам написывает… — Угу. Со своими бы разобраться, — хмыкаю нервно, порываюсь встать, чтобы принести другую футболку, но Милый хватает меня за руку раскаленными пальцами и спрашивает сиплым шепотом: — Ты куда? Вот тебе и «Иди спать». — Футболку тебе принесу, ты мокрый весь. — Да я сесть не могу… — говорит, неуверенно разжимая пальцы, — какая еще… — Я сам тебя переодену. Пусти. — А. Ну. Угу… Ухожу и возвращаюсь с футболкой. Сажусь на край кровати, откидываю одеяло. Милый ежится и хмурится, бормочет: — Холодно… Но позволяет мне, наклонившись и приобняв его, усадить себя ровно. Стягиваю с него футболку. Обтираю ею же — не додумался как-то до полотенец — и натягиваю свежую. Милый виснет на мне безвольно, обхватывая руками за плечи и утыкаясь в шею носом. Напрягается, но чувствую, что ему тяжело отлипнуть, и тихо говорит, щекоча мне кожу горячим дыханием: — Блин, заражу щас тебя. Брось меня обратно на спину, а? — Да как тебя бросить? — говорю, только крепче обнимая. Нравится ли мне Милый? Как никто и никогда до него. Становится ли он причиной пресловутых бабочек в животе, о которых так много пишут в фанфиках? Определенно. Собираюсь ли я воспользоваться ситуацией, когда он в температурном невменозе? Ни в коем случае. Но перестать обнимать не могу. Мы так и ложимся на узкий диван в обнимку. И как-то похер на подтексты, неловкости. Я просто хочу быть рядом, когда ему тяжело. И он говорит, расслабляясь и отпуская привычное ему легко-веселое «Я все сам, ну разве что кроме кухни», совсем тихо и проникновенно: — Спасибо. Проходит еще полчаса. Милый вроде бы успевает подремать, но так беспокойно ерзает в моих руках, что становится не на шутку тревожно. К счастью, ровно через эти полчаса почти он затихает и, просыпаясь, просит попить. Протягиваю ему кружку и заодно пихаю градусник под мышку. — Тридцать семь, — объявляю с облегчением. Упала, теперь можно, пожалуй, и расслабиться до утра. Убираю градусник и кружку, скидываю одеяло на спинку дивана и говорю: — Пойдем. — Куда? — Милый смотрит на меня с подозрением из-под тяжелых век, будто подумывает на полном серьезе, что я его за дверь выкину в таком состоянии. Похоже, в силу болезни его беззаботность дает слабину, и я впервые вижу в нем оголившиеся сомнения и страхи. Он боится, что мне надоест наше соседство и я попрошу его на выход? — В кровать пойдем, — говорю твердо. — Я на этом диване вдвоем спать не буду. И кто бы вообще знал, что диван такой неудобный? Милый три недели на нем спит и даже не пикнет, а я всего полчаса пролежал и уже выть готов от пружин, впившихся мне во все места разом. — Так сам и иди, — советует Милый и по заевшей пластинке: — Заражу ведь… — Если так, то уже заразил, — отвечаю, как мне кажется, довольно логично. — Пойдем, говорю. Я должен тебя контролировать. Вдруг тебе опять хуже станет? — Он мнется неуверенно, и я прибегаю к угрозе: — Все равно же буду ходить проверять. Там проверять легче. А так вообще ночь спать не буду, туда-сюда мотаясь. — Ну ладно, — сдается Милый. Позволяет себя поднять, замотать в одеяло по самый нос и повести в сторону моей спальни. Он по пути бубнит себе под нос как заведенный: — Вот блядь. На самокате сбил. Домой заперся. Живу на твоем диване, жру твою еду, теперь расклеился как нюня, не болевшая ни разу. Лучше бы кота в дом притащил. Они хотя бы милые. — Ты тоже милый, — возражаю, заводя его в комнату и насильно укладывая в кровать. — Ха! — Милый слабо ухмыляется, но послушно сворачивается одеяльным круассаном на левой половине моей двуспальной и прикрывает глаза. — Моими же приколами… шутить… изволите… — Я не шучу, — говорю впервые, наверное, так решительно, в лоб, словами и через рот, то, что у меня на уме. Дожили. Набираюсь смелости, только когда человек, который глубоко мне симпатичен, не соображает от температуры. Милый меня не слышит. Секунда — и он сопит, отключившись, а мне ничего не остается, кроме как лечь рядом, снять очки и попытаться уснуть тоже. Оба выходных дня Милый болеет и смешно капризничает по этому поводу. Смешно, потому что он так-то не привык на мне кататься и чего-то требовать (за исключением еды, которую я и без лишних намеков готовлю стабильно и по расписанию, как в столовке), но он ведь болеет, ему явно хочется, чтобы его пожалели и о нем позаботились. Поэтому все у нас выливается в «Принеси», «Унеси», «Хочу» и «Не хочу», которым на смену тотчас приходят посыпания головы пеплом и страдальческие «Я тебя заебал! Ну заебал натурально! Ну хватит меня слушать! Не развалюсь я без этого безе. Так, стоп, я что, безе просил?! Бля-а-а. Гоген, пристрели меня, а?» Из своей кровати я Милого не выпускаю на прогулки дальше ванной. Может, это и звучит как-то двусмысленно, но только не в нашем случае. Потому что для Милого ограничения передвижения по территории с вытекающей невозможностью что-то по пути отмыть или прибрать становятся настоящей пыткой. Спасибо хоть уговорил его, что есть в кровати на складном столике, для этого предназначенном, не роскошь, а прямая необходимость больного, который и десяти минут сидя на стуле вытерпеть пока не может. Температура у Милого быстро проходит, а вот слабость никуда не девается. Мне постоянно приходится выдергивать у него из рук планшет и стилус и ругать за перенапряжение глаз и мозга, а один раз он даже пытается покуситься на мою читалку, пока я отмокаю в душе. Правда, не успеваю я мысленно отправить себя в гроб по такому случаю и представить сотню вопросов, с какого перепуга меня интересует слэш, Милый жалуется: — Тут все на английском. Ты как это читаешь? Нихуя ж не понятно. В общем, выходные проходят в хлопотах, но не скучно. Когда в субботу после обеда мне звонит начальник и спрашивает, могу ли я заглянуть в офис на часок, я говорю: — Нет, я сильно занят, — а потом вдруг добавляю, подумав: — А если бы и не был занят, суббота, выходной, уж извините. На что начальник, глухо обронив: — Я вас понял, Гоген, не беспокою, до понедельника потерпит, — почему-то даже не орет ничего вдогонку и вешает трубку. К понедельнику Милый оживает настолько, что провожает меня на работу в прихожей, стоя ровно и не ища опоры в стене. Смотрю на него, застегивая куртку и проверяя содержимое рюкзака по третьему разу, и думаю, что никогда еще так неистово не рвался обратно домой, даже из него не выйдя толком. — Узнаю, что на пары ходил, буду злой, — предупреждаю, проворачивая ключ в замочной скважине. — Страшно. — Милый картинно прижимает ладонь к приоткрытому в ненатуральном ужасе рту. Но тут же сдается под моим хмурым взглядом и покорно вздыхает: — Да ладно. Не доползу же даже. Буду весь день валяться в твоей кровати и рисова… — Милый. — Спать. — Так уже лучше. — Зануда. — Милый провожает меня прищуром, когда переступаю через порог. — Тиран домашний! — Ага, я тебя тоже люблю, — фыркаю и захлопываю дверь перед его вытянувшимся лицом. Осознание, как это, должно быть, прозвучало, накатывает уже на улице. Мгновенно покрываюсь испариной и шагаю быстрее, чем хотел, взметая из-под ботинок комья грязного снега. Я баран? Я баран. А если он испугается? А если он подумает что-то не то? А если это прозвучало не шутливо, как планировалось? А как вообще планировалось? Ты чем вообще думал, Гоген, пятью сотнями фанфиков, плавающими по необъятным просторам твоей памяти? Останавливаюсь, чтобы поорать. Ору в себя, потому что за ор на улице мне вряд ли скажет спасибо мамашка с коляской, чинно гуляющая мимо. Иду на работу дальше, преисполненный желания провалиться сквозь землю, а еще лучше — отмотать время назад. Когда добираюсь до офиса, немного трезвею от холодного воздуха и легкого спринта по дворам. Прихожу к успокаивающей мысли, что Милый гарантированно ничего такого не подумал и списал наше прощание на очередной прикол. Ну а хули тут не списать? Я ведь его не люблю, правда? Значит, и отбрехаться в случае чего труда не составит. И тут я думаю, обнаруживая себя за столом напротив выключенного пока компьютера, глядя на собственное обалдевшее отражение в черном экране. «Одна накладочка. Вот буквально одна. Кажется, люблю». Дурак. Какой же ты придурок, Гоген! Ты еще и влюбился?! Тебя кто просил вообще? Ты как Милому в глаза собрался смотреть теперь, прогнав эту мысль в голове, и не отлетать кукухой? — Чаю? Дергаюсь как припадочный, вскидывая голову на голос, но это всего лишь Юлия, качая бедрами, подрулила к моему столу и присела на край. — Кофе, если можно, — говорю хрипло, ослабляя завязь галстука, и вспоминаю немедленно, как Милый на мне его завязывал, сверяясь с туториалом. Просто буквально пару дней назад он откопал у меня в шкафу костюм, для которого я два года назад был слишком жирным, а сейчас, оказывается, аккурат под него похудел. И Милый заявил, что я обязан покрасоваться на работе. — Хорошо. Юлия уходит, не заподозрив ничего неладного, а я решаю, что пора полноценно окунуться в дела и забыться временно от романтической лихорадки, нагрянувшей в мою жизнь резко и сразу до отключки головы. Работаю весь день как не в себя. Разгребаю пятничные долги, разрабатываю проект озеленения бульвара и чуть не берусь обзванивать подрядчиков, как взгляд падает на часы. Пять с половиной. Нет уж, если я собрался приучать и себя, и начальника к отсутствию переработок на жертвенных началах, пора бы драпать домой. Только — сердце моментально ухает вниз — дома Милый. И моя неловкость, выросшая до размеров Юпитера. «Не избегать же его теперь только потому, что дебил здесь я? — злюсь, подскакиваю, выключаю компьютер и, ловя долгий взгляд начальника через стеклянную перегородку его кабинета, шурую на выход. — Трижды ха! Собрался избегать человека, который ночует в моей кровати! Охуенный план! Надежный, как швейцарские часы!» Дома, хотя планировал растянуть путь, оказываюсь в рекордные сроки. Отпираю дверь своим ключом, чтобы не подрывать Милого звонком с кровати почем зря, да и боюсь, честно, до трясущихся поджилок смотреть ему в глаза. Но как только шагаю через порог, свет в прихожей включается. Милый, подпирая зеркальную створку шкафа плечом, встречает меня молча — с улыбкой до ушей. — Чем пахнет? — спрашиваю, принюхавшись, с подозрением. Даже дым, кажется, витает по квартире. — Я твою картошку сжег, — заявляет Милый, довольный, по виду, до усрачки, а еще, что не может не радовать, не такой больной внешне, каким был вчера. — Зачем? — спрашиваю изумленно. А у самого сердце заходится, как у кролика, когда в его черные глаза смотрю. Мы забыли утреннее прощание? Черт, скажи, что забыли. — Ну так-то я планировал ее просто сварить, но почему-то никто не предупредил, что это делается с водой, — заявляет Милый, разводя руками. И добавляет: — Тебе необязательно ее есть… — Он постукивает указательным о указательный, тупя взгляд, и тянет: — Но если попробуешь, может, на вкус и норм, мне как бы будет приятно… Ясно. Сегодня жрем сожженную в кастрюле картошку. Что угодно, только не… Так, не понял. Что он делает? Вроде бы мозг четко подает сигнал телу — шарахнуться назад от быстрого движения навстречу, но у меня ничего не получается. Милый оказывается в преступной близости. Пара сантиметров — и он клюнет меня носом в нос. Глядя прямо в глаза, он поднимает руки и мне мерещится, когда сглатываю судорожно, что он вот-вот обхватит ладонями мое лицо. Или снимет с меня очки. Но Милый лишь берется за лямки рюкзака и стягивает с моих плеч. Улыбка, все играющая на его губах, подсказывает, что мне не выплыть обратно из той мысли напротив выключенного экрана компа сегодня утром. Рюкзак шлепается на пол за моей спиной. — Хэллоу, — шепчет Милый, наклонившись к моему уху. — Гуд ивнинг, так сказать. Он отстраняется и, посмеиваясь, идет на кухню. Ну и что это значит?