А шторм — лишь танец моря и ветра

— Цинсюань, старший брат пойдет первым. Я буду ждать тебя в аду. Хахахахаха… Прежде, чем он закончил свою фразу, Хэ Сюань положил руку на его голову и схватился за волосы. Душа Ши Цинсюаня вот-вот собиралась покинуть тело, а железные цепи безумно стучали и лязгали о стену: — Мин-сюн! — отчаянно вопит он, изо всех сил пытаясь привлечь внимание, сделать хоть что-то. Но в тот же миг все его нутро холодеет и выкручивается от ужаса, когда он видит, как пальцы демона замирают и сжимаются остервенелой хваткой в волосах Ши Уду, а лицо его застывает холодным жестоким камнем. Разум Ши Цинсюаня затуманен от паники и бьется в истерике внутри черепа, но глаз Черновода, слепая ярость в которых мгновенно сменилась трезвой и осознанной, но от того лишь более страшной отстраненностью, хватает, чтобы дать понять: Цинсюань только что совершил ошибку. — Хэ Сюань! — кричит он еще громче, поспешно, раньше, чем даже сам понимает, в чем его ошибка заключалась, силится перекричать предыдушее имя. — Хэ Сюань! Господин… Хэ Сюань поворачивает лицо в его сторону, и сердце Ши Цинсюаня, до этого готовое остановиться от ужаса, делает болезненный кульбит и трепыхается в груди с таким остервенелым рвением, будто пытается забить себя до смерти. Чужое лицо не теряет холода, но по крайней мере обращено к нему, давая понять, что его слушают, и пока чужие руки не тянут голову его брата, чтобы оторвать от тела, Ши Цинсюань готов говорить до тех пор, пока его язык не сотрется в кровь. — Хэ… Молодой господин Хэ, — чуть медленнее, давая себе секунду на то, чтобы подобрать более подходящее обращение, произносит Ши Цинсюань. Его голос дрожит, но он заставляет себя продолжать. — Молодой господин Хэ, прошу, прошу, пожалуйста, мой брат безумен, он несет бред, прошу, вы же видите, он обезумел, он просто обезумел, господин Хэ, это наша вина, нет, моя вина, прошу, это все моя вина, он все это сделал только из-за меня, прошу, господин, это моя вина, мой брат всего лишь безумен, он замолчит, прошу вас, он замолчит, только не убивайте его… Ши Цинсюань плохо соображает, что именно говорит в этот момент, он лепечет мольбы и просьбы прощения столь быстро, что несколько раз прикусывает язык, но продолжает говорить, не замечая боли. Без всяких сомнений, не знай этот человек — этот демон — его настолько близко, что слушал его ежедневно, не был бы способен разобрать в этом сплошном потоке отдельных слов. Ши Уду и не разбирает, судя по всему, потому что задушено хрипит что-то о том, что Цинсюань несет какую-то бессмыслицу. Но Хэ Сюань его игнорирует, продолжая смотреть на бывшего Повелителя Ветра, а тот и вовсе не слышит и не видит перед собой ничего, кроме леденящих душу глаз, и нет для него ничего, кроме отчаянных попыток их на себе удержать. — Молодой господин Хэ, прошу, это все моя вина, прошу, прошу, убейте лучше меня, прошу… — в этот момент все внутри него вновь болезненно переворачивается, и Ши Цинсюань готов потерять сознание от паники, когда на его последних словах губы Хэ Сюаня вдруг кривятся в неприкрытом отвращении. — Паника в твоей трескотне делает ее бессвязной, пустой и нелепой, у меня нет никакого желания продолжать это слушать, — холодно оповещает Хэ Сюань, и все внутренности Ши Цинсюаня сжимаются до размеров одного маленького, но тяжелого комка где-то в желудке, одно лишь сердце бьется с такой скоростью, что хочется его выплюнуть. В следующий миг Хэ Сюань, движением столь стремительным, что бывший Повелитель Ветров не успевает даже закричать, отшвыривает Ши Уду в стену, с силой достаточной, чтобы убить смертного или же лишить сознания небожителя. Ши Уду бьется затылком о каменную стену и остается лежать на полу, заливая тот кровью из раны на голове и оборванных рук. Кучка душевнобольных, найдя его более интересной забавой, чем относительно невредимый и притихший Ши Цинсюань, подскакивают к нему, принимаясь забавляться тем, что нажимают черными сморщенными ладонями на кровоточащие раны и отпускают, радостно улюкая, когда кровь расплескивается в разные стороны. Из горла Ши Цинсюаня вырывается тихий, хрипящий вой, он хочет кричать изо всех сил от страха, но что-то глубоко внутри него заставляет сдержаться. Пусть потерявший много крови, а вместе с ней и духовной энергии, но Ши Уду все еще небожитель, потому он, скорее всего, не умрет от этого удара. Скорее всего. А лицо Хэ Сюаня, холодное и полное презрения, дает понять, что кричать и звать брата сейчас нельзя. Однако, Черновод, видя ужас в его глазах, ухмыляется и произносит: — Не сдохнет, не бойся. Пока, — Ши Цинсюань не слышит собственных слов за стуком своего сердца, но он уверен, что принялся в этот момент лепетать благодарности. — Заткнись, — перебивают его грубо, и он послушно замолкает, чувствуя, как от любого вздоха может провалиться под лед и захлебнуться в черных водах. — Я же сказал, что меня бесит твой лепет. Говори связно. — Ч-что? — переспрашивает Ши Цинсюань, хоть и боится помедлить с ответом или спрашивать. Ответить неверно он боится больше. — Ну не знаю, — хмыкает Хэ Сюань, складывая руки на груди, и впервые за сегодня на один краткий миг выглядит, как Мин И. — Ты ведь любишь говорить. У тебя всегда было, что мне рассказать, даже когда я просил тебя заткнуться, а сейчас ты, кажется, особенно жаждешь что-то мне сказать. Раз уж осознал, что твоего драгоценного Мин И никогда не существовало, мне любопытно послушать, что же еще ты мне скажешь. Так что, так уж и быть, я не убью этот кусок мусора, пока мы говорим, чтобы ты не отвлекался на свой идиотский страх и сказал мне что-то более стоящее, чем пустые мольбы. В его небрежном тоне все так же сквозит холод, но искаженному страхом сознанию Цинсюаня на миг этот холод кажется знакомым. Не столь убийственно обжигающий, как минуту назад, больше похожий на тот, который привык Повелитель Ветра слышать от своего угрюмого друга. До нелепости слепой Повелитель Ветра от своего ненавидящего его друга. О, Небеса, он ведь говорил ему об этом все эти столетия, ну почему Цинсюань так упрямо воспринимал его слова, как шутку? — Хэ… — Ши Цинсюань боязливо одергивает себя, пытаясь подобрать более учтивое обращение. — Господин… Молодой господин Хэ, — произносит он на пробу. Хэ Сюань никак не реагирует на его метания, смотрит скучающе. — Я не могу выразить словами то, как сильно мы с братом перед вами виноваты, и как я сожалею обо всем, что произошло… — Пустые слова будешь праху своего дорогого братца говорить, — перебивает его Хэ Сюань раздраженно, и Цинсюань весь сжимается, понимая, что не это от него хотели услышать, и подаренную братьям передышку могут забрать. — Они не стоят и грязи, они не изменят ничего, так что скажи мне что-то, чего я не слышал. В груди Цинсюаня что-то ломается. Крошечная, совсем призрачная и нелепая в своей наивности надежда выторговать жизнь не себе, но хотя бы брату, умирает в агонии от простого осознания: нет ни единого слова, которое он мог бы сказать Хэ Сюаню, чтобы тот стал ненавидеть братьев Ши меньше. Нет ни единого слова, чтобы сделать его ненависть хоть немного менее оправданной. — Ты прав, — произносит он тихо. Внутренности Ши Цинсюаня все еще скручивает страх, но он пытается его подавить и заставить голос звучать ровнее, а мысли четче, догадываясь, что в противном случае Демону Черных Вод просто надоест этот диалог и он убьет обоих братьев. Он сделает это почти наверняка в любом случае, но где-то в душе Цинсюаня зарождается детское желание оттянуть этот момент, чтобы если не уйти отсюда живым, то хотя бы поговорить напоследок с другом. С другом, который всегда ненавидел его, но тем не менее невольно сделал для Цинсюаня достаточно добра, чтобы скорбеть по нему перед собственной смертью. — Ты прав, ни одно мое слово не вернет твоих родных, — повторяет он тихо, печально. Теперь, когда он смирился со своей участью, страх постепенно отпускает его, уступая место искренней тоске. Больше, чем умереть, он всегда боялся быть причиной смертей и несчастий. Об этом никому не рассказывал, хотя Мин И, наверное, мог бы заметить это, будь он реальным. Хэ Сюань же в это, конечно, не поверит. Он все еще смотрит на него сверху вниз, вскидывает бровь, то ли в удивлении, то ли приказывая продолжать. И Цинсюань продолжает, ведомый желанием хоть раз в жизни поговорить с Хэ Сюанем — не Мин И — честно и искренне, в глупой надежде хотя бы попытаться облегчить чужую боль. — Ты прав, не мне говорить тебе, как я сожалею о том, что случилось с ними, ведь это все из-за меня. Я не имею никакого права. Пусть я никогда не знал о том, что сделал мой брат, это не отменяет того, что он сделал это лишь из-за меня, ради меня. Я не имею права просить тебя пощадить мою жизнь, ведь она забрала пять невинных, — теперь Хэ Сюань вздергивает сразу обе брови, и на этот раз Цинсюань уверен, что это все-таки удивление. За его спиной стоят четыре урны с прахом. — Пять, потому что я учитываю твою жизнь тоже, — поясняет Цинсюань, не выдерживает и опускает голову, которую до этого упрямо держал поднятой. — Я не знал тебя при жизни, но знаю: ты был хорошим человеком, и ты никогда не должен был платить своей жизнью и жизнями своих близких за мою жалкую и ничтожную, нужную лишь моему брату. — Знаешь? — впервые за день насмешливо ухмыляется Хэ Сюань, заставляя бывшего бога вновь поднять голову, чтобы посмотреть на него. — Да откуда тебе знать, каким человеком я был? — его голос полон презрения. — Я даже не смог защитить свою семью, а ты тут бросаешься этим наивным словом. — Мой брат защитил меня, но хорошим человеком это его не делает, — возражает Цинсюань прежде, чем успевает подумать, скорее по привычке. Привычке яростно спорить с этим человеком, когда тот пренебрегает собой или своими заслугами. Впрочем, доказать Повелителю Земли, что люди искренне ему благодарны, ведь он помог им, и доказать порожденному болью и ненавистью демону, что в смертях его близких нет его вины — не одно и то же. Уничижающий взгляд Хэ Сюаня тому напоминание. — Вот как? — насмехается тот. — Значит ты не считаешь его святым? А не ты ли только что молил меня его пощадить? — Я и сейчас молю, — качает головой Ши Цинсюань, и Черновод раздраженно цокает языком. — Мой брат не хороший человек, это правда, он отобрал невинные жизни. Но он сделал это исключительно из-за меня, и потому вина на мне. Я знаю, мы не заслужили твоей доброты, но, когда ты притворялся моим другом, ты был очень добр ко мне, поэтому я позволю себе наглость попросить тебя проявить эту доброту один последний раз и… убить меня вместо него. Прошу. Произнеся это, Ши Цинсюань вновь низко опускает голову, не смея взглянуть на собеседника, ожидая реакции на столь нахальную просьбу. Несколько мгновений, отдающихся в гудящей голове целыми столетиями, ничего не происходит, а затем раздаются приближающиеся шаги. Цинсюань зажмуривается в ожидании удара, но вместо этого лишь чувствует хватку тонких ледяных пальцев на своем подбородке. Они сжимают крепко, почти до боли, и тянут вверх, заставляя поднять голову. Ши Цинсюань повинуется и видит, что демон присел на корточки перед ним. — Идиот, — шипит он, без ненависти в голосе даже, просто как факт. Почти в той самой манере, что Ши Цинсюань привык, и от этого его сердце больно скребется, как дикий маленький зверек, которому на миг открыли клетку, но тут же захлопнули дверцу перед носом. — Во-первых, я никогда не был добр к тебе, — отрезает Хэ Сюань, и этот маленький зверек умирает. — Это всего-навсего ты был избитой так называемой любовью своего поганого братца собакой, упрямо оправдывающей любую мою грубость в своем нелепом, раздражающем стремлении видеть в ней доброту, которой тебе хотелось. Хэ Сюань произносит это твердо и спокойно, чеканя каждое слово, и каждым словом всаживая в душу Цинсюаня по тонкой острой игле. Признать хотя бы перед самим собой, что это все — чистая правда, больнее, чем если бы Хэ Сюань просто приложил к его груди кусок раскаленного металла. Отрицать это, впрочем, так же глупо, как и называть презирающего тебя человека другом. Очевидно, Цинсюань всегда был слишком глуп. Он хочет вновь опустить голову, но чужие пальцы не позволяют ему этого сделать. — Во-вторых, — продолжает Хэ Сюань. — С чего ты решил, что сможешь выторговать у меня его жизнь, в обмен на свою? Я жажду его смерти, а твоя мне не нужна. — Но ведь, — хмурит брови Ши Цинсюань. — Ты давал нам два варианта. Там был выбор, где ты сохранишь ему жизнь, если я поменяюсь судьбой с одним из этих несчастных, — цепляется он за эту возможность. Хэ Сюаня это от чего-то смешит, но Цинсюань этого не замечает. — Прошу, если ты ненавидишь меня чуть меньше, чем его, то позволь мне принять решение за нас двоих. Прошу. Я выбираю первый вариант. Поменяй меня судьбами с кем угодно, сведи меня с ума, искалечь, но позволь моему брату жить. Хэ Сюань усмехается как-то совсем уж мрачно, и качает головой, словно большей глупости в своей жизни не слышал. Смеряет его взглядом, под которым Ши Цинсюаню кажется, что его убьют прямо сейчас просто за то, что он сказал. А затем в его глазах мелькает свойственная «Мин И» усталость, будто бы он вообще не удивлен. — Глупое. Глупое, нелепое существо, — бормочет он, все еще удерживая Цинсюаня за подбородок. — Я соврал, — Цинсюань хмурится, и он снисходительно поясняет. — Не было у вас никакого выбора, я лишь хотел посмотреть, как вы поступите, — он жестоко ухмыляется, скашивая взгляд на бездвижно лежащего в стороне Ши Уду. — Что ж, этот кусок мусора, — Хэ Сюань вдруг тянется другой рукой к шее Цинсюаня, от чего тот невольно вздрагивает, но чужие пальцы, вместо того, чтобы сжаться на горле, лишь мимолетно скользят самыми кончиками посередине шеи. — со своим выбором справился на редкость хреново, — договаривает он, и тогда Ши Цинсюань понимает, что своим прикосновением Черновод очерчивал наверняка проступившие от попытки Ши Уду его задушить синяки. — Но у вас не было никакого выбора, я не собираюсь его вам давать. Потому что эта помойная крыса заслуживает лишь страданий. Тех, для которых и смерти будет мало. — Вот именно, хахах, — вдруг улыбается Ши Цинсюань, зацепившись за эти слова. Хэ Сюань от такой неподходящей реакции опешивает и отпускает его лицо, слегка отстраняясь, будто проверяя, не сошел ли его пленник с ума от пережитого за сегодня стресса. В лице, впрочем, не меняется, по иронии зная Ши Цинсюаня лучше кого-либо, и помня о его привычке смеяться, когда сильнее всего нервничает. Даже странно, что бывший бог не принялся истерично хохотать еще раньше. — Ты ведь сам понимаешь, что, если убьешь моего брата, это принесет тебе мало удовлетворения, ведь он не будет страдать, ахаха, — Ши Цинсюань не имеет ни малейшего понятия, что несет, но за внезапную идею того, как все же убедить демона поступить так, как ему нужно, цепляется изо всех сил. — Мой брат не боится боли, ты не сможешь его убить так, чтобы принести ему достаточно страданий, хах. Но, если я умру, а он останется жить, он будет страдать дольше, не так ли? Ха-ха. Ха-ха-ха. Он перестает смеяться ровно в тот момент, кода Хэ Сюань издает короткий, хмурый, но позабавленный смешок. — Я ведь говорил тебе, что ты и перед смертью будешь себя, как болтливая торговка с рынка, вести? — тон грубый, но знакомый, дружеский почти-почти, от чего сердце Цинсюаня болезненно сжимается воспоминаниями о «Мин И». Он больше не смеется. — Да, именно это и происходит, — шепчет он. — Так охота умереть за этот грязный кусок мусора? — Он мой брат, — произносит Ши Цинсюань серьезно. — Как брат, я всегда буду хотеть спасти его жизнь любой ценой, несмотря ни на что. Ты ведь понимаешь, — говорит он, и тут же осознает, что последняя фраза была ошибкой, когда чужие пальцы вжимаются в его шею под челюстью, напоминая, что это далеко не дружеская беседа. — В отличие от твоего мерзкого братца, моя сестра, — шипит Хэ Сюань, зло вдавливая его голову в каменную стену. — была достойна спасения. Но она мертва, — Ши Цинсюаню хочется зажмуриться и сжаться в комочек страха в чужих руках, но он заставляет себя не отводить глаз от чужого, искривленного болью лица, почему-то выбирая это своей платой за неаккуратные слова. Вдруг, пальцы с его горла пропадают. — Но ты прав. Есть вещи, которые приносят в тысячи раз больше страданий, чем самая болезненная смерть, — он пристально всматривается в лицо Цинсюаня, и на несколько мгновений в его глазах мелькает нечто похожее на тоску и сожаление, наравне с сомнениями. А затем он словно принимает какое-то решение. — Я не убью тебя. Ни в обмен на жизнь Ши Уду, ни просто так. Но я дам тебе возможность выбрать, умрет твой брат, или нет. Ши Цинсюань пораженно хлопает ресницами, не веря, что правильно расслышал его слова. Не успевает он что-либо спросить, как Хэ Сюань поднимается на ноги, вынуждая все еще прикованного и стоящего на коленях Ши Цинсюаня задрать голову вверх. Он инстинктивно вздрагивает и дергается в цепях, когда чужая рука оказывается над его головой, но так и замирает, когда она идет дальше, и дергает на себя оковы, срывая их с помощью духовной силы. Затекшие и обессилевшие ноги тут же подкашиваются, заставляя упасть на такие же слабые руки. Его никто не ловит, лишь смотрят сверху вниз пару секунд, а затем хватают за плечо и тянут вверх, вынуждая подняться. Ноги не держат, но Цинсюань послушно выпрямляется и пытается не шататься, когда его отводят к противоположному концу комнаты, неуверенный, что на него не разозлятся, если он упадет. Лишь когда Черновод от него отходит, он позволяет себе опуститься на пол. Больше всего сейчас хочется побежать к Ши Уду, проверить состояние брата, позвать его, разбудить… Но туда направляется Хэ Сюань, и инстинкты подсказывают, что сейчас лучше лишний раз не двигаться с места. Хэ Сюань грубо хватает Ши Уду за волосы и оттаскивает туда, где только что был Ши-младший. Бывший Повелитель Ветра вздрагивает, но молчит. У его брата больше нет рук ниже локтя, поэтому цепи Демон Черных Вод закрепляет на его шее и груди, крепко пригвождая его к стене. Окунает палец в натекшую рядом лужицу крови и рисует ею на цепях иероглифы, вкладывая в них духовную силу. Зрение Ши Цинсюаня все еще мутное, но он догадывается, что эти символы помешают пленному освободиться, сколько бы разрушительной силы тот ни извергал. И он все еще не шевелится, сидя там, где его оставили. Хэ Сюань пообещал ему выбор, пообещал возможность сохранить жизнь брата. Глупо думать, что ненавидящий его всей душой Непревзойденный сдержит свое обещание, но Ши Цинсюань уже выяснил сегодня, до чего же он глуп. Он верит, что ему этот выбор дадут. А он его сделает, что бы ни оказалось вторым вариантом. Закрепив цепи намертво, Хэ Сюань пинает Ши Уду по ребрам, сильно, но явно не так, как хотел бы. Тот слабо шевелится, приходя в сознание, и Хэ Сюань повторяет действие еще раз. Ши Уду поднимает голову и открывает глаза, а Ши Цинсюань поднимается на ноги и рискует подойти ближе. Почему-то именно сейчас его одолевает страх. Ему было бы проще сделать то, что попросит Хэ Сюань, когда брат был без сознания и не мог пытаться помешать или наговорить еще больше лишнего и уничтожить то, о чем Ши Цинсюань кое-как смог договориться. — Ты! — хрипит Ши Уду едва слышно, но яростно. — Удивлен, что еще жив? — ухмыляется Хэ Сюань неожиданно весело. — Я тоже. Но твой брат, в отличие от тебя, знает, когда стоит быть вежливым, — кивает он на подошедшего еще ближе Ши Цинсюаня. — А еще он умеет торговаться и предлагать интересные вещи. — Цинсюань! — восклицает Ши Уду, заметив брата, пока еще невредимого и без цепей, за спиной Непревзойденного. Тому хотелось бы услышать в этом восклике радость, что его младший брат жив, но слышится лишь злость, а затем Водный Самодур вновь переводит взгляд на Хэ Сюаня, дергаясь в цепях. — Ты! Что ты с ним сделал? На что этот идиот подписался? — Брат, пожалуйста, молчи, — Цинсюаню хочется поморщиться от услышанных слов, но вместо него это делает Хэ Сюань. — Пока ни на что, — хмыкает он таким тоном, будто в душе надеется, что Ши Цинсюань передумает и все же выберет позволить брату умереть. — Лишь напомнил мне кое о чем. Скажи-ка, Ши Уду, помнишь ли ты, как умерла моя сестра? — этот вопрос застает обоих братьев врасплох своей неожиданностью. — Твоя сестра… — мерзко скалится Ши Уду, но его перебивает Ши Цинсюань. — Брат, заткнись, прошу тебя! — почти плачет он, молясь небесам, чтобы с языка брата не сорвалось больше ни слова. Он знает, что случилось с юной госпожой, и может себе представить, какие слова захочет использовать Ши Уду, чтобы уколоть Хэ Сюаня побольнее, после чего тот, вне всяких сомнений, убьет его без промедлений. К счастью, даже если бы Ши Уду не послушал брата, его затыкает кулак Хэ Сюаня, прилетевший ему в лицо. — Это был риторический вопрос, речная крыса, — говорит тот холодно. — Я потерял всю свою семью, я потерял свою жизнь, — его слова звучат на удивление спокойно. — Но больше, чем потеря кого бы то ни было, больше, чем раны от сотен ножей, боль причиняет лишь знание, что твоя младшая сестренка, которая любила тебя всем сердцем, доверяла тебе бесконечно и безоговорочно, та, которую ты должен был защищать ценой своей жизни и даже после смерти, осквернена и убита, запытана до смерти и умерла в боли и страхе. По твоей вине. А ты не смог ничего сделать, чтобы защитить ее. В груди Ши Цинсюаня все покрывается льдом и сжимается, пронзая острыми сосульками сердце. Он невольно роняет взгляд на урны с прахом, силясь попросить прощения и помолиться хотя бы мысленно, но тут же одергивает себя. Вряд ли у него есть на это хоть какое-то право. Ши Уду же все равно на судьбу юной — Маленькой? Сколько лет ей было? — девочки, вместо этого он сверлит Хэ Сюаня полным презрения взглядом и вновь дергается в цепях. — Что ты задумал, тварь?! — бьется он, раздирая шею о цепь. Так яростно, словно уже что-то понял. — Вот он твой обещанный выбор, — игнорируя его, Хэ Сюань поворачивается к бывшему Повелителю Ветров. Его лицо спокойно. — Первый вариант: я убью его прямо сейчас, а тебя отправлю в мир смертных, где ты можешь жить, как хочешь, только не попадайся мне на глаза. — Не слушай дальше, Цинсюань, мы выбираем первый вариант! — дергается в цепях еще яростнее Ши Уду, будто боясь самой возможности того, что его брат услышит второй. — Прости, гэ, но в этот раз выбирать буду только я, — говорит Ши Цинсюань неожиданно для самого себя твердо. Ему мерещится, что уголок губ Хэ Сюаня от этого на краткий миг приподнимается. — А второй? — Второй вариант: я уйду и оставлю его здесь живым. Хуачэновский принц не глуп, когда вы двое не вернулись, он явно все понял, так что минут через пятнадцать здесь будет толпа небесных чиновников, заберут эту шваль, — его губы презрительно кривятся. — Но ты пойдешь со мной, и никогда не увидишь ни его, ни кого бы то ни было из чиновников. — Нет! — кричит Ши Уду. — Я согласен, — не раздумывая выпаливает Ши Цинсюань. — То есть… — чуть смущается он. Так обрадовался возможности оставить брата в живых, что детали уже не интересны. — Ты ведь не убьешь его когда-нибудь потом, если я пойду с тобой? — Тварь! Зачем он тебе? — орет Ши Уду, из-под цепи на шее которого уже начала сочиться кровь. — Не твое дело, — бросает Хэ Сюань, даже на него не глядя, вместо этого обращаясь к Ши Цинсюаню. — Если пойдешь со мной, я не буду убивать его намеренно. Однако, убью, если я еще хоть раз его увижу, так что делать так, чтобы он тебя нашел, тебе следует лишь если передумаешь, и решишь, что не очень-то тебе его жизнь и нужна, — пожимает плечами Хэ Сюань безразлично. На размышления Ши Цинсюаню требуется не больше половины секунды. — Я пойду с тобой. — Больше ничего не спросишь? — Это не важно, — отвечает Цинсюань с собранной серьезностью. Хэ Сюань смотрит на него странным, плохо определяемым взглядом, но лишь кивает. Ши Уду что-то яростно кричит, но цепи крепко удерживают его на месте, а смысл его слов не доходит до Цинсюаня из-за шума в ушах и внезапного транса, сковавшего тело. Черновод взмахивает рукой, пуская в сторону двери поток духовной силы, что сотрясает стены далеко за пределами комнаты. Душевнобольные испуганно шипят, а урны с пеплом исчезают в белесом мареве. Где-то на краю сознания Цинсюань смутно догадывается, что он так переносит важные вещи из дворца в какое-то другое убежище. Точно, ведь скоро здесь будут небесные чиновники. Хэ Сюань небрежно переступает через все еще орущего Ши Уду, и хватает Ши Цинсюаня за запястье, приводя тем самым в чувство, и тянет за собой к двери. Тот не сопротивляется, лишь бросает прощальный взгляд на зовущего его по имени брата, и улыбается ему. — Все хорошо, — говорит он почти своим обычным тоном, от чего лицо его брата перекашивается от смеси ужаса, отвращения и отчаяния. Больше ни на что времени нет, Хэ Сюань выводит его за дверь, и бывший бог не возражает, считая это наилучшим вариантом из всех возможных, и не желая его срывать. Как они идут по коридорам, он не помнит, приходит в себя лишь у той самой злополучной двери с печатью сжатия тысячи ли, войдя в которую, он навсегда потерял «Мин И». Теперь на его месте Хэ Сюань, и тот отпускает его руку, рисуя новую печать. Символы на ней Цинсюаню ничего не говорят. Демон открывает перед ним дверь, пропуская вперед и сам входит следом. Ши Цинсюань прикрывает глаза, набирая в грудь побольше воздуха перед тем, где окажется, выйдя из этой комнаты, и дверь закрывается. Всего на мгновение их двоих окутывает непроглядная темнота, а затем Хэ Сюань вновь открывает дверь, и в крошечную комнату бьет тусклый свет. Демон не смотрит на Ши Цинсюаня, выходит первым, и оборачивается, лишь когда тот медлит ощутимо долго. Цинсюань знает, что оставаться на месте бесполезно, но теперь, когда его брат в относительной безопасности, он не может набраться смелости и взглянуть, где оказался. — Она не сработает повторно, не надейся, — усмехается Хэ Сюань, имея в виду дверь, на которой больше нет печати сжатия тысячи ли. Его голос все еще грубый и усталый, но теперь, когда рядом нет Ши Уду, он кажется немного более обычным, позабавленным даже. Ши Цинсюань чувствует неожиданный порыв расправить плечи, чтобы не выглядеть жалким. Нервозность от незнания, чего ждать от человека, который сохранил ему жизнь, но все еще неприкрыто ненавидит, заставляет пальцы Цинсюаня нервно теребить ободранные края рукавов, а горло —сжиматься от подступающего смеха, который он отчаянно сдерживает. Он больше не знает стоящего перед ним человека, перед ним больше никто не притворяется, с ним больше не будут сдерживаться и церемониться. Он не должен вести себя раздражающе. О, Небесный Владыка, как же бесконечно часто за последние сотни лет он вел себя шумно, назойливо и капризно, на что «Мин И» закатывал глаза и ворчал от этого самого раздражения. Тогда Ши Цинсюань лишь смеялся с этой реакции, воспринимая ее как их общую игру. Теперь под отстраненным взглядом он лишь сжимается. Хэ Сюань, видя это, мрачно хмыкает и отворачивается, уходя куда-то вглубь помещения, скрываясь из виду. Ши Цинсюаню хочется считать это предоставлением возможности выйти и осмотреться, не боясь чужого присутствия, но он тут же одергивает себя. То, что ранее с ним относительно спокойно поговорили и, пусть и в столь странном и жутком контексте, но пошли навстречу, не должно отвлекать Цинсюаня от главного: он больше никогда не должен приписывать людям хорошее отношение к себе, которого у них на самом деле нет, лишь потому, что ему очень хочется, чтобы оно было. Тем более человеку, который его ненавидит и не скрывает этого, говорит четко, по слогам, как для умственно отсталых, чтобы ты уж наверняка перестал цепляться за вымышленного тобой самим лучшего друга. Хватит. Все, на что Цинсюань должен рассчитывать на данный момент: его ненавидят меньше, чем Ши Уду, и, судя по всему, не планируют убивать. Факты, произнесенные самим Хэ Сюанем. Опираться лишь на них и не отвлекаться на глупые иллюзии — вот его инструкция по выживанию. Ведь, как его научил брат: терпение — вещь хрупкая, а ненависть, как показал близкий друг, — долговечная. Ши Цинсюань делает глубокий вдох, успокаивая свое напряженное тело, и на выдохе выходит за дверь, которая тут же сама собой захлопывается за его спиной. Перед ним — просторная комната с темными каменными стенами, освещенная лишь светом из окон позади Ши Цинсюаня, которые, надо полагать, очень велики, раз света из них хватает на все пространство в два или три чжана в диаметре. Внутреннее убранство, впрочем, оказывается скромным и мрачным. Низкий столик с циновками и редкими черными подушками вокруг, на котором не наблюдается ни чашек, ни ваз с цветами, так что отсутствие пыли на нем Цинсюаня скорее удивляет. Длинная черная софа, изящные на вид, но простые кресла, большой стол в дальнем конце комнаты, с аккуратно сложенными на нем свитками, так что неизвестно был ли хозяин дома педантичен, или просто напросто ничего с ними не делал. То, что это именно дом, а не дворец, наподобие того, где он только что был, и тем более не какое-то временное укрытие, Цинсюань понимает сразу. От этого места веет маленькостью и практичностью, наверняка здесь есть несколько других комнат, но в сравнении с дворцом Черных Вод это лишь дом. Здесь довольно холодно и мрачно, преобладают черный и серый цвет с вкраплениями золотого, серебристого и белого то тут, то там, и напрочь отсутствуют классические в любом доме украшения и мелочи уюта, как те же картины на стенах или свечи, но… Но сходство с главным залом дворца Повелителя Земли в Небесной столице не может не бросаться в глаза, и у Ши Цинсюаня невольно сжимается сердце. Его «друг» всегда жил аскетично и мрачно, напрочь игнорируя все причитания Повелителя Ветра и его попытки облагородить чужое жилище, отмахивался, что все равно почти не живет в том дворце, да и ему так нравится. Что ж, теперь Цинсюань видит, где тот живет. Он не знает Хэ Сюаня, но если предположить, что его понятия о комфорте ему не было особого смысла подделывать и они не слишком сильно отличаются от предпочтений «Мин И», то должно быть, его комфорт выглядит примерно так. Ши Цинсюань оборачивается, чтобы посмотреть в окно и пораженно ахает, широко раскрыв глаза. Окно в привычном понимании этого слова в зале отсутствует, как и стена у практически половины комнаты. Вместо этого черный камень стен плавно переходит в… Стекло? Ши Цинсюань не уверен, что стекло может быть таким: плотным, но при том эфемерно прозрачным, с голубоватым переливом, чуть сияющим изнутри под лучами солнца. Это стекло было подернуто легкой неровной рябью, будто бы падающая вуалью сверху вниз вода мгновенно затвердела, не успев превратиться даже в лед, оставшись при этом безупречно чистой. Бывший бог на миг забывает напрочь, где он находится, подходит к стеклянной стене и аккуратно касается ее кончиками пальцев. На ощупь та оказывается гладкой и твердой, как нефрит скорее, и он лишь убеждается, что это чудо было создано посредством вложения огромного количества духовных сил. Разглядев стекло как следует, Цинсюань переводит взгляд за его пределы, и его дыхание замирает в легких. Прямо под его ногами, отделенный магическим стеклом, оказывается широкий каменный уступ примерно в чжан шириной, на котором, при желании можно было бы и прогуляться, но Ши Цинсюань ни за что не решился бы, ведь сразу за ним начинается… Черное море. Темно-серые бушующие волны, поднимающиеся под самое небо, налетающие друг на друга, разбивающиеся о скалы вдалеке, откатывающиеся в сторону дома и лижущие каменный подоконник. Небо над морем серое и тяжелое, штормовое, но солнце на востоке все равно пробивается сквозь облака золотисто-белесой пеленой. Уже утро? Сколько же продлилось все это безумие? Ши Цинсюань вдруг поддается сиюминутному порыву и подходит к стеклу вплотную, прислоняется к прохладной поверхности лбом. По телу впервые за последние недели медленно расходится облегчение, пусть и не моральное, а лишь физическое, но все же. Штормовые свирепые волны, окружающие его своим величественным безжалостным холодом, отделяемые от него лишь тонкой прозрачной материей, которая даже не скрадывает шумного рева их неистовства, вызывают у Цинсюаня смешанные чувства. Он чувствует себя непростительно маленьким, слабым без своих духовных сил, потерянным и покоренным. Здесь даже ветер, столь мощный и свирепый, ему не подчиняется, не подчиняется никому, лишь волнует бесконечную массу мертвой черной воды. Цинсюань всегда любил ветер и воду, но еще никогда они не были так агрессивны по отношению к нему. И при этом так безразличны, не замечая его существования, не заботясь никем и ничем, кроме друг друга. И все же, если отпустить инстинктивный страх перед способной при одном лишь неверном шаге сбить с ног, поглотить, заполнить собой, убить и никогда не выпустить из своей глубины ни искалеченный труп, ни разбитую душу стихией… Если довериться твердости стекла, если раствориться в его прохладе, отвлечься от криков бушующего сердца на шум бушующего моря, то можно ощутить некое успокоение. Чувство безопасности даже. Словно эта убийственная сила во всей своей холодности и беспощадности оберегает тебя от холода и беспощадности твоего собственного разума. Отвлекает все твое внимание на свое разящее опасностью величие, заставляет склонить голову перед собой и наконец-то расслабить напряженные плечи. Слезу, скатившуюся по щеке, Ши Цинсюань замечает, лишь когда она соскальзывает с подбородка, и он выныривает из своего неожиданного транса, чтобы поспешно стереть с лица мокрую дорожку. Так он отвлекается от вида моря и наконец замечает в стекле блеклое отражение высокой черной фигуры у себя за спиной, резко оборачивается, невольно вздрагивая от неожиданности. Кто знает, как давно Хэ Сюань наблюдает за ним, но он стоит в нескольких шагах в стороне, прислонившись плечом к каменной стене, с руками, скрещенными на груди, как обычно делает, когда ему надоедает стоять и ждать, пока Ши Цинсюань закончит с чем бы то ни было. Делал. В его лице, которое раньше Повелитель Ветра оценил бы как спокойное и чуть усталое, Ши Цинсюаню теперь мерещатся самые разные эмоции: от банального раздражения до злости, или, быть может, грусти, или жалости, или ярости, или… Ши Цинсюань признается себе, что больше не может адекватно оценить выражение этого лица, ведь на каждое свое предположение нервно спрашивает самого себя «С чего ты взял, что понимаешь его правильно? С чего ты взял, что знаешь его?». А Хэ Сюань, тем временем, продолжает пристально всматриваться в его лицо, на щеке которого так и застыла ладонь и не до конца стертая дорожка слезы, и почему-то Цинсюаню кажется, что именно эту его странную реакцию изучает чужой взгляд. Он не знает, почему, но чувствует паническую потребность немедленно оправдаться. — Это… — он не знает, что сказать, потому как сам не знает, от чего появилась эта одинокая слеза, ведь он даже ни о чем не думал. — Это очень красиво, — кивает он на море за стеной вместо попыток себя понять. Так он, по крайней мере, не лжет, вид действительно прекрасен, и, по ощущениям, играет важную роль в появлении этой злополучной слезы. Хэ Сюань лишь издает мрачный смешок. — Не знаю даже, что менее правдоподобно: что такой, как ты, посчитает Черные Воды красивыми, или что ты плачешь от красоты, — говорит он задумчиво, явно не поверив объяснению, и Цинсюань немного тушуется. Обидно, между прочим — Цинсюань умеет видеть красоту в любых вещах, а о его эмоциональности кому как не Мин… Хэ Сюаню знать. — Хотя и то и другое весьма в твоем стиле, — будто прочитав его мысли, пожимает тот плечом. — Да и вообще я полон сюрпризов, — неловко улыбается Цинсюань. «Как и ты» — вертится у него на языке, он даже прищуривает на собеседника глаза, как всегда делал, когда собирался невинно поддеть лучшего друга, но тут же прикусывает язык, смущенно кашлянув. Хэ Сюань будто бы понимает, что именно он хотел сказать, приподнимает уголки губ в мрачной, но как будто бы ироничной ухмылке. Они стоят так несколько долгих мгновений, глядя друг на друга, не моргая. Цинсюань в попытке понять, как ему себя вести, а Хэ Сюань — словно бы ища на чужом лице доказательство того, что ему соврали, и причина слез заключалась совсем в другом. Положа руку на сердце, Ши Цинсюань не смог бы, не отведя глаз в сторону, ответить «нет», если бы его спросили, страшно ли ему, больно ли, чувствует ли он отчаяние. Но его об этом никто не спросит, и это хорошо. Хорошо, что Хэ Сюань ненавидит пустые вопросы, ответ на которые и так очевиден. — Идем, — произносит в итоге Хэ Сюань, и Цинсюань на мгновение замирает, колеблясь. Пальцы сжимаются, чтобы убрать дрожь. Его не убьют — напоминает он себе. Хэ Сюань сказал, что не убьет его, да и не стал бы он медлить, если бы хотел это сделать. Этому факту Цинсюань позволил себе верить. Дальнейшие предположения насчет чужих намерений оставались для него пустым свитком, который упрямо разворачиваешь, пытаясь увидеть хоть один иероглиф, но он заканчивается, оставшись белым. Мысли пляшут одна к другой, каждая —натыкаясь на свое весомое опровержение, ни одна не способная умереть до конца из-за банального факта: он одновременно знает этого человека и не знает вовсе. Воспоминания о диком яростном взгляде, полном ненависти, боли и презрения, кровь брата, так и засохшая на чужих белых руках, которые Цинюань видит в двух шагах перед собой. Слова, сказанные Хэ Сюанем прикованному к стене Ши Уду о боли, что он испытал, узнав, что случилось с его сестрой. Суть мести ясна как день — заставить Ши Уду, по чьей вине это произошло, испытать ту же боль. Именно потому Цинсюань здесь; это тоже факт, на который он считает разумным опираться. Дальше же логическая цепочка обрывается, словно веревка, перегрызенная мышью, только вместо мыши столь же маленькая и слабая, но живучая мысль о том, что человек, которого он знал, никогда бы так не поступил. «Ты его не знал» — голос Хэ Сюаня, холодный и хлесткий, звучит в голове, бьет реальностью, как пощечиной, — «Его не существовало». Чуть отросшие ногти больно впиваются во внутреннюю сторону ладоней, но руки все равно дрожат. Правда в том, что моральные устои — не предпочтения в выборе мебели, они у Хэ Сюаня и «Мин И» почти наверняка не совпадут. Мин И, отвечающий на молитвы смертных, даже тех, чьи подношения были скудны; Мин И, уважительно относящийся к девушкам со средних небес; Мин И, накидывающий на плечи замерзшего в слишком легких нарядах Цинсюаня свои верхние одежды; прячущий его себе за спину, когда впереди видится потенциальная опасность; провожающий его, подвыпившего до дворца и ворчливо, но терпеливо укладывающий спать. Все это — Мин И, он лишь маскировка, мираж, он растворился у Ши Цинсюаня на глазах этой ночью. Остался лишь Хэ Сюань, Непревзойденный демон, порожденный болью и яростью, проживший сотни лет на одной сплошной ненависти к братьям Ши и жажде мести. Тут впору не сомневаться, что он не пренебрежет ни одним способом причинить Ши Цинсюаню боль, но удивляться, почему он за эти сотни лет еще этого не сделал. Возможно потому, что ждал удобного случая, чтобы раскрыть свою истинную личность, чтобы отомстить Ши Уду, а не сбросив маску Мин И… было мало вещей, которые он мог сделать с Ши Цинсюанем, чтобы тот при этом почувствовал себя плохо. Чтобы воспротивился этому. Перед глазами вдруг все плывет, а желудок сжимает ледяная когтистая ладонь, когда он вспоминает, что по наивности своей сделал вчера утром в доме Повелительницы Дождя. Как на одну краткую минуту остался наедине с «Мин И» перед тем, как выйти вслед за остальными и отправиться в Южное море. Как его сердце сжалось от нежности к человеку, который всегда приходил к нему, где бы он ни был, всегда был рядом, куда бы он ни влез, всегда поддерживал, как бы при этом ни ворчал, никогда не осуждал, пусть и называл дураком за опрометчивые поступки. И как, поддавшись порыву, встал на цыпочки и прижался губами к чужим твердым и плотно сжатым от недовольства ситуацией губам, которые в тот же миг расслабились от неожиданности. Прикосновение вышло робким, неуверенным, но искренним, и на него Цинсюань не получил ни ответа, ни возражения. Он отстранился и сжался от смущения под чужим прожигающим тяжелым взглядом, не зная, стоит ли извиниться, ведь лицо друга было скорее растерянным, чем злым. А затем их позвали с улицы, и Цинсюань воспользовался этим, чтобы сбежать. «Мин И», впрочем, вышел следом, что Цинсюань воспринял, как хороший знак. А потом услышал это роковое «Не ходи», которому не придал значения, приняв за привычное беспокойство о его жизни. А было это предупреждением. Великий Владыка… Теперь Цинсюань стоял, замерев испуганной ланью перед Хэ Сюанем, не смея сдвинуться с места, как и взгляда от его глаз оторвать, и не мог отделаться от мысли, что было бы, если бы он послушался и не пошел. Убил бы Хэ Сюань Ши Уду, оставив второго Ши в стороне? Позволил ему жить в мысли о том, что брата убил какой-то далекий, незнакомый ему Демон Черных Вод, сохранив образ Мин И нетронутым и непоколебимым? Остался бы он рядом с ним под приросшей к лицу за эти столетия маской, или же растворился в небытие, не терпя больше видеть ненавистного человека, лишь в качестве одной последней благосклонности сохранив его наивное неведение? Это было бы до невозможного щедро с его стороны, Ши Цинсюань, разумеется, этого не заслуживал. К тому же, сохранить рассудок, потеряв брата — не то, чего бы он хотел, потому он и пошел за Хэ Сюанем. Поэтому он сделал этот выбор, хоть и знал, что в итоге окажется именно здесь: застывший, как статуя, в двух шагах перед Непревзойденным, не способный сделать хоть шаг вперед, но и отступить назад не смеющий. Его дыхание не учащено лишь потому, что он не дышит вовсе. Хэ Сюань перед ним смотрит на него все тем же нечитаемым взглядом, сам не приближается, позволяет стоять и смотреть на себя. От этого, откровенно говоря, не легче, ведь Цинсюань предпочел бы, чтобы ему дали хоть какой-нибудь намек на чужие эмоции, пусть не сулящие ему ничего хорошего, но, по крайней мере, позволяющие понять, чего ждать. Губы вновь покалывает воспоминанием о мимолетном поцелуе. Ему не ответили, но и не оттолкнули. Значит ли это, что Цинсюань не был ему слишком неприятен, и потому Хэ Сюаню не захочется причинять ему боль? Или же не быть отвратительным человеку, который хочет причинить тебе боль, как раз таки плохо? В итоге, по иронии, первым взгляд отводит тот, кому не нужно моргать. Хэ Сюань вздыхает, хотя дышать ему тоже нет нужды, и закатывает глаза. Этот жест настолько знакомый, что все тщательно выстраиваемые в голове Цинсюаня доводы в пользу того, что в Мин И не может быть ничего общего с мужчиной перед ним, скрипят и шатаются. — Впрочем, если тебе нравится быть покрытым грязью и кровью Ши Уду, можешь остаться стоять тут, — говорит он безразличным тоном, поведя плечом, и отворачивается. — Нет, подожди! — тут же отзывается Цинсюань, поспешно делая шаг вперед, позабыв даже о почтительном тоне. Впервые за последние несколько часов он смотрит на собственные руки и одежду и приходит в ужас. Некогда белое одеяние Повелителя Ветров теперь ободрано в нескольких местах, сплошь покрыто грязью леса, каменного пола, прижимавшихся к нему душевнобольных бродяг, а также пятнами крови. К горлу подступает плотный комок, когда он вспоминает, что эта кровь хлынула на него, когда Хэ Сюань оторвал пытавшиеся задушить Цинсюаня руки его же брата. Шея, руки и ноги саднят от синяков и царапин, кожа на запястьях стерта практически в кровь, так яростно он пытался вырваться из оков, а грязь на них уже вызвала легкое воспаление. С тех пор, как вознесся, он ни разу не был таким грязным, и уж точно никогда в жизни не хотел отмыться сильнее, чем сейчас. Не только грязь и кровь хотелось смыть, но и пережитый ужас. Однако рассчитывать на эту роскошь в доме Хэ Сюаня казалось до абсурдного глупым. — Подожди, — тупо повторяет Ши Цинсюань, не зная, что еще он может сказать. Мысли о теплой чистой воде заманчивы, но неожиданность подобного предложения и ожидание подвоха никуда не денешь. — И как, долго ждать? Пока вода остынет? — фыркает Хэ Сюань, вздергивая бровь в насмешке. Это глупо, но плечи Цинсюаня сами по себе расслабляются. Он не чувствует от собеседника агрессивного намерения, и позволяет себе на ближайшее время почувствовать себя в относительной безопасности. — Второй раз я ее греть не буду, будешь в море мыться, — говорит Хэ Сюань уже строже и небрежнее, но тем тоном, к которому Повелитель Ветра как раз привык. — Нет-нет, я буду очень благодарен вам, молодой господин Хэ, — тут же произносит он, подходя еще ближе, обозначая тем самым свою готовность идти следом. Хэ Сюань вновь закатывает глаза, но все же ведет за собой. Они проходят сквозь зал, углубляясь в каменную часть дома, и Ши Цинсюань видит, что в той стороне, куда демон уходил ранее, была кухня и узкий коридор. В небесных дворцах таких обычно нет, едва ли хоть один небожитель Верхних Небес будет себя утруждать, но примерно так же кухня выглядела в храме Пу Цзы. Коридор же был с каменными, но гладкими стенами, освещенный слабым золотистым светом всего двух факелов, от огня которых веяло духовной силой, давая понять, что так просто они не погаснут. Впрочем, коридор оказался довольно коротким. В конце него виднелась темная лестница, а посередине простая черная дверь, которую Хэ Сюань и открыл. Помещение за ней оказалось небольшой комнатой примерно в один чжан в ширину и полтора в длину, столь же аскетичную и темную, как и главный зал. Стол и шкаф из тёмного дерева, ковер и кресло с изящной, но простой золотистой вышивкой. Ни ширмы, ни ваз с цветами, ни картин, ни свечей помимо тех, что предназначались для освещения ночью, ни прочих красивых мелочей. Все, за что цепляется взгляд, это довольно большая относительно размеров комнаты кровать, застеленная черным с серебристым рисунком волн покрывалом, и стена напротив двери такая же стеклянная, как и в зале, с бушующим морем за ней. Что ж, желание демона Черных Вод окружить себя морем со всех сторон стало первой вещью, не вызвавшей в Цинсюане никакого удивления за последние сутки. — Спать будешь здесь, — бросает Хэ Сюань небрежно, не глядя на него даже, вместо этого открывая тяжелую на вид дверцу шкафа. Цинсюань повторно окидывает комнату взглядом в удивлении. Шкаф с одеждой и удобная кровать в комнате, которой не пользуются? Ему думается, что на Хэ Сюаня это не похоже, но он тут же одергивает себя. Это на Мин И не похоже, а Хэ Сюань — другой человек. Сам Хэ Сюань, тем временем, машет в сторону открытой заранее второй в комнате двери, непрозрачной, но бумажной, за которой ожидаемо виднеется купальня. — Иди, я принесу тебе ханьфу. То, что на тебе, сожги. Ши Цинсюань в очередной раз вздрагивает от попытки распознать чужой тон и следующего за этим провала. «Мин И» постоянно говорил в подобной манере, когда хотел сказать «это проще сжечь, чем отстирать, даже не пытайся», и Цинсюань это знал. Теперь же, хоть чужой голос звучит точно так же, он слышит в нем приказ, и чувствует подступающую головную боль от неспособности понять: есть ли там этот самый приказ, или же Непревзойденному демону не настолько нечем заняться, чтобы заботиться чужими одеждами, а сам Цинсюань уже настолько извел себя мыслями и попытками не ошибиться, не обмануться вновь, что ищет нападку в безразличии. Хэ Сюань отвлекается от поисков в шкафу и смотрит на бывшего бога вопросительно, когда тот не сдвигается с места. — Я… Если вы так добры, что готовы выделить мне одежду, я лучше подожду, — говорит он аккуратно, зато почти невозмутимо. — Чтобы… чтобы вам не пришлось обременять себя лишними заботами, — наконец подбирает относительно подходящие слова Цинсюань и неловко улыбается. «Чтобы ты не заходил в купальню, пока я там», — говорит эта улыбка, и Ши Цинсюань нервно сглатывает, понимая прекрасно, что как раз таки Хэ Сюань эту улыбку знает лучше всех в трех мирах. Тот вздергивает бровь, давая понять, что услышал непроизнесенное без труда, и весьма вероятно, что ему забавно, ведь Мин И Повелитель Ветров не смущался никогда. А еще не боялся, не испытывал вину, не пытался подбирать слова, не молчал рядом с ним никогда, не держался на расстоянии вытянутой руки. Хэ Сюань кивает и вытаскивает из шкафа первое попавшееся ханьфу, верхнее и нижнее, что, если подумать, он и не должен был делать, не для человека с фамилией Ши уж точно, но делает, и Цинсюань прикусывает язык, решая не напоминать об этом. — Я уйду по делам. Буду через час, — оповещает зачем-то Хэ Сюань, когда бывший небожитель с благодарностью принимает из его рук одежды. Информацию эту он принимает с еще большей благодарностью, стараясь не показать, как обрадовал его этот факт. Демон покидает комнату молча, на Цинсюаня не глядя, и тот злобно отмахивается от наивной, как он вчерашний, мысли, что тот ушел, чтобы дать ему побыть одному в чувстве относительной безопасности и прийти в себя. «Ага, конечно, что еще придумаешь, наивное ты существо?» — звучит в голове голос демона. Ши Цинсюань спешит закрыться в купальне, чтобы не тратить дарованное ему благословение и действительно потратить время на то, чтобы прийти в себя. Внутреннее убранство по стилю ничем не отличается от остального дома, как, впрочем, не отличается и от обыкновенной купальни в каком-нибудь не самом дорогом, но достойном постоялом дворе в мире смертных, где Цинсюань иногда останавливался. С той лишь разницей, что вместо обыкновенной большой бочки здесь оказалась глубокая ванна из черного нефрита. На бортике кусок мыльника, чистая на вид банная тряпица и ковш. Вода, наполнявшая ванну, поблескивала в свете слабо освещающего комнату огня и казалась абсолютно чистой, без каких-либо пахучих масел для тела, какие обычно добавляли в воду небожители. Цинсюань подходит ближе, осторожно прикасается к воде пальцами, неуверенный — ожидает ли, что она будет холодной, но та оказывается горячей. Даже немного слишком горячей для нежной кожи привыкшего к более мягкой температуре небожителя, но это ничего. Цинсюань благодарен, что она не холодная, хоть на краю сознания и мелькает мысль, что лучше бы к нему относились с большим пренебрежением, дабы его не грызло это липкое чувство вины и неправильности. Осмотрев свое белое когда-то одеяние Повелителя Ветров, он с печальным вздохом признает, что Хэ Сюань был прав. Как бы сильно ему ни хотелось оставить себе хотя бы этот маленький клочок своей прежней привычной жизни в этом чужом, до нервных вздрагиваний доводящем доме, сохранить кусочек своей живости и оптимизма, силы и гордости, которые он носил вместе с этими одеждами… их действительно было лучше сжечь. Если порванную ткань при желании можно зашить, а грязь кропотливо отстирать, то кровь брата, пропитавшая ханьфу вплоть до самого нижнего слоя и засохшая, никогда уже не покинет эту ткань до конца и каждой секундой будет вызывать у облаченного в эти одежды тела содрогание. Ши Цинсюань скидывает одежды со своих плеч, слой за слоем, возится с поясами, но все же остается обнаженным, поспешно подбирая испорченную одежду с пола. Куда ее деть сейчас, он не знает, поэтому собирает ее в один комок и пихает в дальний угол, где, он надеется, этот ворох ткани не будет мешать, и, возможно, позже Хэ Сюань позволит разжечь в главном зале камин, куда все это можно будет бросить. Цинсюань зябко ежится и решает не медлить, забирается в горячую воду, которая, когда он усаживается, достигает ему до груди. Сорванное от истошных криков горло неприятно схватывает полный горячего пара воздух, и он закашливается. Ссадины на руках и ногах печет, зато напряженные до предела мышцы в кои-то веки безвольно расслабляются под горячей водой. Цинсюань выдыхает, откидывает голову на бортик ванны и прикрывает глаза, борясь с сильным желанием провалиться в сон прямо здесь и сейчас. Либо проснуться и понять, что все это был лишь сон, либо не просыпаться вовсе. Волосы намокают, липнут к шее, грязь медленно отстает от кожи даже без мыльника, от одной лишь горячей воды, руки без особого участия своего хозяина судорожно трут друг друга, избавляясь от чужой крови. Под закрытыми веками мелькают смазанные образы. Искривленное физической болью лицо брата, искаженное болью душевной лицо некогда лучшего друга. Самые близкие и важные для Цинсюаня люди, по-своему страдающие и желающие убить друг друга, и все это из-за него. Только из-за него одного. Ему хочется соскользнуть вниз по гладкой черной поверхности и погрузиться с головой под воду, чтобы прийти в себя, он так иногда делает, когда особо сильно устает, но сейчас в последний момент себе запрещает. Нельзя. После пережитого стресса, в упрямо подавляемой вот уже который час истерике, со своим чувством вины за страдания Хэ Сюаня, а теперь и брата, он может не смочь заставить себя вновь подняться на поверхность. Его жизнь и без того далась ему ценой пяти смертей. Очевидно, по этой причине Хэ Сюань не хотел его убивать, несмотря на свою к нему ненависть? Другой причины бывший бог придумать не может, потому принимает эту как истину. Образы сегодняшней ночи мучают его еще некоторое время, но в итоге доводят его до дрожащих пальцев и мокрых ресниц. Странно. Еще совсем недавно он бы зашелся рыданиями, как только предоставилась возможность, от воспоминаний, от страха, боли, отчаяния, паники, сожаления, испытанных совсем недавно. Но сейчас лишь горло сдавливает спазмом, дыхание сбивается и руки дрожат, а отложенная, вынужденно подавленная истерика так и не приходит. Это выматывает почти до потери сознания, и Цинсюань трусливо отгоняет от себя воспоминания подальше, чтобы избавиться от этих ощущений, принять которые его тело пока не готово. Возможно, ночью ему приснится кошмар, и тогда он заплачет, а пока он лишь упрямо концентрируется на ощущении теплой воды и твердого камня под собой. Образы перед глазами на минуту пропадают только для того, чтобы смениться другими. — Мин-сюн, я не дотягиваюсь, потри мне спинку! — нарочито капризно зовет Повелитель Ветра. Его купальня в Небесном Дворце Ветров просторна и светла, с большой глубокой ванной из белого нефрита, с которым сливается его кожа и молочного цвета от пахучих мыльных жидкостей вода. Лишь распущенные мокрые волосы, яркие губы и блестящие весельем зеленоватые глаза выделяются в этом царстве белизны и золота. И Повелитель Земли в своих черных одеждах и с черными, строго собранными в высокий узел волосами. Его лицо хмурое, как всегда, его губы кривятся от раздражения, а бровь вздымается в немом вопросе: «Напомни, что я вообще здесь делаю?». Так уж сложилось, что с неопределенных пор, то ли десятки лет, то ли сотни уже, точно понять трудно, он всегда оказывается там, где хочет Повелитель Ветра. Почти всегда это значит — быть рядом с ним самим, в каком бы месте, состоянии или обстоятельствах тот ни был. Причем происходило это всегда обманчиво ненавязчиво и незаметно, словно легкое дуновение ветерка, которому ты с готовностью подставляешь лицо, дабы спастись от жары, а в следующий миг мощный поток ветра срывает твою шляпу с головы и уносит так далеко, что найти ее больше не представляется возможным. Сейчас, к примеру, Повелитель Земли пришел по просьбе Лин Вэнь передать какой-то свиток, а оказался здесь, и его раздражению от сего факта нет предела. — Еще чего, — закатывает он глаза. Не уходит, нет, чужая нагота за сотни лет давно стала весьма обыденной, да и сам Цинсюань, как ни странно, несмотря на страсть примерять девичий образ, своего тела не стеснялся никогда особо. Но идти на поводу у чужих капризов Мин И не собирается, потому лениво опирается на дверной косяк, демонстративно складывая руки на груди. — Ах, ну я отпустил своих слуг, сегодня же праздник, Мин-сюн! — не сдается и ноет жалобнее Ши Цинсюань. У Повелителя Земли слуг не имелось вовсе, потому он лишь насмешливо ухмыляется и с места не двигается. Тогда в ход идет запрещенный прием. — У меня все еще так болит правая рука после последней миссии, совершенно не могу поднять ее к плечам, — его лицо делается до боли печальным, и Мин И знает, что минимум половина этих страданий показные. Но преувеличивать и крутить фактами в свою пользу — одно, а врать в характер Цинсюаня не входит, и это он знает тоже. — Мин-сюн, ну ты ведь мой единственный друг, ну кто же мне поможет, если ты меня бросишь? Мин И обреченно закатывает глаза и вздыхает. — Черт с тобой, только прекрати ныть, — ворчит он мрачно и подходит ближе. Принимает смоченную в воде тряпицу и приседает на край ванны за спиной Бога Ветра, игнорируя чужую благодарную улыбку. Чуть шершавая, но все-же мягкая от масел для тела и мыла ткань ложится меж белых лопаток и ее вдавливают в нежную кожу твердые, не особо церемонящиеся пальцы. Ведут вверх по позвоночнику, до выступающей острой косточки там, где начинается загривок, и скользят ей обратно к середине спины, а оттуда снова вверх, но теперь смещаясь влево. Иронично, но в мужском облике позвонки Ши Цинсюаня выступают сильнее, чем в женском, и банная тряпица немного грубовато трется о них, от чего Повелитель Ветра тихонько шипит. Он ничего не возражает, предпочитая не жаловаться на слишком сильный нажим чужой руки, наученный опытом, что его друг может и уйти. Но тот, к его удивлению, слышит звук дискомфорта и сам ослабляет давление на чужую спину. Тряпка начинает скользить по коже мягче, и Цинсюань невольно прикрывает глаза, по-кошачьи расслабляясь, когда та проходится по его плечу, выливая теплую воду одновременно на спину и на грудь. Склоняет голову, когда мокрая мягкая ткань проходится по боковой, а затем и по задней стороне его шеи, трогает линию роста волос и вновь спускается на спину. Его друг может быть раздражителен и хмур практически всегда, но сейчас он спокоен и сосредоточен, его движения не грубые и не нежные, плавные, но не медлящие. В этом действе нет ничего эротического, но и привычной небрежности Цинсюань на себе не чувствует. В голове мелькает глупая, непосредственная совсем, но все же любопытная ветреному божеству мысль. Будь он сейчас в своем женском облике, двигались ли бы руки на его спине иначе? Воспоминания об этих нелепых, неуместных и — как казалось теперь после открытия правды о чужой ненависти — жутких мыслях, как и о самой ситуации, которая была отнюдь не единственной, заставляют Цинсюаня хлопнуть себя по лицу обеими ладонями да так его в них и похоронить. Сидя в воде и сопоставляя все, что он когда-либо говорил Мин И, просил — даже капризно клянчил, если не требовал — у Мин И, что думал о Мин И, с тем, как сильно все эти столетия тот его ненавидел, к нему с новой силой возвращается соблазн опуститься под воду с головой и не всплыть. Небесный Государь, как же до нелепого глуп, наивен и раздражающ он был. Почему? Почему в тот момент Хэ Сюань лишь кропотливо втирал мыло в его шею, а не сжал на ней свои длинные пальцы и не задушил? Да, небожитель не умер бы, но разве демону могло не хотеться этого? От осознания того, как же сильно в тот момент, должно быть, разнились их мысли, Ши Цинсюаня пробирает дрожь. Вскоре он понимает, что и вода уже остыла, так долго он провел в своих раздумьях, а ни огня, ни духовной силы, чтобы подогреть ее, у него не было. Он быстро и немного остервенело натирается мыльным корнем, смывая всю грязь, кровь и пот с тела и волос, использует ковш, чтобы смыть это все с себя уже почти холодной водой и аккуратно на негнущихся ногах выбирается наружу. Он испытывает облегчение от того, что Хэ Сюань куда-то ушел, и он может не бояться, что тот в этот момент окажется рядом. Хах, удивительно, как совсем недавно быть нагим перед лучшим другом было проще и естественнее, чем дышать, в то время как теперь это вызывает… не страх, пожалуй, нет, больше стыд и чувство неправильности. Одежда, которую ему дал Хэ Сюань, черная, как, надо полагать, и все в его гардеробе, даже самое ненужное и редко надеваемое. В отличие от строгого, украшенного изящной золотой вышивкой ханьфу, которое Цинсюань видел на самом Черноводе, это было с максимально простым и едва приметным узором, зато куда легче и просторнее. Или же так лишь казалось из-за того, что оно предназначалось более высокому человеку. Ткань была благородной, но непривычно жесткой для привыкшей к шелку кожи, но это сейчас заботило Цинсюаня меньше всего. От одежды пахло морем, а кожу фантомно покалывало от плотной энергии зла, которую свергнутый бог мог чувствовать даже не имея больше духовных сил. Все эти годы Хэ Сюань явно тратил много энергии на то, чтобы скрывать ее от небожителей. Как и на то, чтобы казаться живым. Никогда не забывал поддерживать звук своего искусственного сердцебиения, тепло тела, никогда не забывал дышать. Спал и ел. Ши Цинсюаню трудно представить, как же сильны и упрямы были его мысли о мести, что он не жалел столетий на это. Он завязывает последний пояс и подходит к небольшому старому зеркалу, выглядящему так, словно им не пользуются вовсе. В гладкой поверхности отражается бледное даже после горячей воды, измученное лицо с покрасневшими глазами и искусанными практически в кровь губами, от мальчишеской беззаботности на котором ничего не осталось. Должно быть, это лицо все еще можно назвать красивым, пережитый ужас последнего дня не мог забрать этого. Но теперь оно лишено привычной легкой косметики, как и налета блаженной наивности. Теперь оно выглядит строже и печальнее, в сочетании с чужими черными одеждами сдержанного покроя Цинсюань совсем себя не узнает. Он пытается улыбнуться своей привычной лучезарной улыбкой, и у него даже как будто бы получается, но в зеркале она кажется жуткой. Должно быть, всему виной аура на мрачных одеяниях. Носить одежду этого человека ему не впервой, было множество случаев, когда он по собственной безалаберности или неудачливости промокал или замерзал, и тогда «Мин И» одалживал ему свою верхнюю одежду. Но то была одежда Мин И, она не душила Ши Цинсюаня даже ослабленным до предела воротом, как одежды Хэ Сюаня. Сухие, теплые, пахнущие морем, чуть великоватые в длине и плечах, отданные небрежно, но создающие чувство, будто он снова взял что-то, что ему не принадлежало, на что не имеет права. Он возвращается в спальню и его первый порыв — упасть на кровать и забыться обессиленным сном, но он одергивает себя. Вряд ли Хэ Сюань разозлится на него, конечно, но все же Ши Цинсюань чувствовал, что будет правильнее сначала дождаться его возвращения и понять по чужому поведению, как именно будет выглядеть его дальнейшее здесь пребывание, и насколько осторожно себя следует вести. В конце концов, несмотря на эмоциональное и физическое истощение, сейчас он вряд ли сможет уснуть от скопившейся в теле нервозности. А если и уснет, то точно не сможет поспать хоть немного без кошмаров, которые, вне всяких сомнений, вызовут у него истерику. Он не хотел, чтобы его в ней застали, как и прощупывать почву во взаимодействиях с Хэ Сюанем в таком состоянии. Нет уж, лучше оставаться в этом заторможенном подобии искусственного спокойствия, в котором он пребывает благодаря тому, что реальность еще не до конца прошлась по нему всем своим весом. Впрочем, самого худшего, по мнению самого Цинсюаня, удалось избежать, так что давила лишь вероятность того, что это у него отнимут, если он сделает что-то не так. Он так и видит, как выводит Черновода из себя и тот решает, что лучше уж избавиться от него и убить Ши Уду, как и планировалось. Чтобы отогнать от себя эти вызывающие панику мысли, Цинсюань выходит из комнаты и бредет в сторону кухни. Лишь оказавшись на лестнице, он приходит в себя и понимает, что пошел не в ту сторону. Ступеньки освещены слабым светом, как и виднеющийся внизу коридор, и Цинсюаня так и подмывает спуститься и посмотреть, что там, но он не уверен, что ему позволено. Он боится чужого гнева, если хозяин дома его здесь обнаружит, боится найти внизу что-то страшное, соответствующее жилищу мощного водного гуля больше, чем людская кухня и кровать с тяжелым одеялом. С другой стороны, если Хэ Сюань хоть немного похож на Мин И в привычках, то он предельно пунктуален. Не ради других, скорее из-за собственного характера. За сотни лет, что они были знакомы, так называемый Повелитель Земли ни разу не явился ни на одну встречу позже, чем сам заявил, как не являлся и раньше назначенного времени. Конечно, если кто-то другой — чаще Ши Цинсюань — назначал для него время, тот обычно этим пренебрегал, приходя тогда, когда удобно ему. Но если сам «Мин И» говорил, что будет к определенному часу, то так и происходило. Если эта привычка свойственна и Демону Черных Вод, то у Ши Цинсюаня было еще около получаса, минимум минут пятнадцать, и уж точно не меньше пяти минут на то, чтобы поглядеть, что же находится на нижнем этаже, и не попасться. В конце концов, если он посмотрит и не обнаружит там ничего ужасного, он будет чувствовать себя гораздо спокойнее, а это ему точно поможет. Если же обнаружит… Что же, он, по крайней мере, будет готов на будущее. «Сидеть и ждать без дела для тебя хуже смерти, не так ли?» — звучит в голове скучающий голос Хэ Сюаня. Тот подметил это еще в первый год их знакомства и с тех пор неоднократно это повторял, когда Ши Цинсюань тащился в какую-нибудь самоубийственную неизвестность, просто для того, чтобы та больше не являлась неизвестностью. Само по себе слово «неизвестность» на него давит больше, чем что бы то ни было, и бывший Повелитель Ветра всегда платился за это собственной шкурой. Вот и сейчас он торгуется с самим собой, понимая заранее, что все равно спустится посмотреть, даже если будет трястись все то время, что находится там. Он всегда так делал. Разница лишь в том, что теперь он не может потащить за собой хмурого лучшего друга, чтобы тот мрачно оповещал о его глупости, но все же прикрыл, когда это необходимо, и вернул в тепло и безопасность, что бы там ни было. Сердце вновь болезненно сжимается, и Цинсюань начинает спускаться вниз по лестнице, дабы заглушить страхом это ноющее чувство потери. Коридор внизу оказывается точно таким же, как и наверху, с той лишь разницей, что заканчивается он не просторной комнатой, а тупиком. Дверей в коридоре всего две, и Цинсюань с замиранием сердца открывает ближайшую к лестнице. Внутри темно, так что он не сразу понимает, что там находится, и нервно вглядывается в массивные силуэты чего-то неподвижного в слабом свете из коридора. Воображение мгновенно рисует одну страшную картинку за другой, но когда глаза привыкают к темноте, он обнаруживает, что нечто большое и широкое является всего навсего двумя книжными шкафами и длинным столом, беспорядочно заваленным какими-то свитками, металлической посудой, и какими-то мелкими вещами, разглядеть которые в столь скудном освещении не представляется возможным. Ши Цинсюань несмело прикасается к столу и чувствует под пальцами пыль. Стоит только надеяться, что хозяин дома заходит сюда так редко, что не заметит смазанного отпечатка ладони. Он облегченно выдыхает, не найдя здесь ничего крамольного, и самую малость расслабляется, выходя из комнаты и прикрывая за собой дверь. В конце концов, даже если у одного из двух самых опасных демонов в трех мирах и есть чем ужаснуть небожителя, то оно скорее нашлось бы во Дворце Черных Вод, а не в маленьком доме в скале посреди моря, который явно использовался как личное пристанище, куда кроме хозяина ничья нога не ступает. О Непревзойденных глупо думать, как о людях, они априори способны на любой уровень жестокости, если смогли достичь своего уровня среди демонов. Но как показало знакомство с Собирателем Цветов под Кровавым Дождем, им может быть не чуждо и спать на циновке в обветшалом храме и мыть посуду после ужина. Думать о том, что это лишь исключение из правил ради Его Высочества и только, не очень-то хотелось. Дверь во вторую комнату он открывал уже увереннее, без той тревожности, что предыдущую, вполне убежденный, что раз это единственная неизученная им в доме комната, то это должна быть спальня самого Хэ Сюаня. Логику, почему кто-то стал бы спать здесь, имея комнату этажом выше, сам Цинсюань понять не мог, но для отличающегося нелюдимостью морского демона, вполне вероятно, было комфортнее под уровнем моря. Однако, стоило двери широко распахнуться, как все тело Цинсюаня мгновенно напряглось от первобытного страха. Мягкий, как в храмах, свет сдержанно озарял просторную полупустую комнату. Ту самую, в которой какой-то час назад он истерично кричал мольбы и леденел от ужаса, где его сердце едва не разорвалось от паники и отчаяния, как у маленькой птички. Серые стены, алтарь, и четыре урны с прахом. Ши Цинсюань отшатывается, словно провалился в ночной кошмар, в панике смотрит на пол, не понимая сам, что ждет там увидеть. Огромную багровую лужу крови? Оторванные руки брата? Ржавое лезвие ножа, который тот пытался ему всучить, приказывая убить себя? Его труп, ведь все, что было с тех пор, как Хэ Сюань увел его из этой комнаты, было лишь изощренной, особо жестокой местью? Заставить верить, что Цинсюаню удалось что-то выторговать и сохранить брату жизнь, дать время чуть расслабиться и успокоиться, а потом воспользоваться неспособностью Цинсюаня не заглянуть куда-то, оставить здесь эту чертову комнату с обезглавленным, изломанным телом Ши Уду, чтобы Цинсюань наступил в лужу крови, сел в нее из-за подкосившихся от ужаса ног, и орал, орал, орал, пока голос не сорвется, а самому ему не захочется умереть… Но этого не происходит, лишь задушенный хриплый вскрик вырывается из горла Ши Цинсюаня. Комната чистая и освещенная мягким желтым светом. В ней нет ни Ши Уду, ни крови, ни кучки умалишенных, ни толстых цепей на стене, ни окон с решетками, ни даже обломков двух вееров у алтаря. Лишь четыре урны с прахом и несколько тлеющих благовоний перед ними. Теперь, когда испуг прошел, Цинсюань видит, что ничего общего у этой комнаты с той, кроме цвета стен и этих самых урн на алтаре, не было. Это не место казни братьев Ши, всего лишь место чьей-то скорби. Теперь Цинсюань чувствует вину за то, что вообще вошел сюда. И не только за это. Впервые за сегодня он смотрит на этот алтарь, не отвлекаясь на страх за жизнь брата, и тяжесть сожаления и вины давит на его плечи каменными блоками. С тех пор, как умерли его собственные родители, и до недавних пор ему неведомо было это чувство, когда невинные люди умирают из-за тебя. На языке скапливается горечь, и Цинсюань пытается ее проглотить, но она лишь отдается комом в горле. Он чувствует порыв встать перед алтарем на колени и помолиться, но не двигается с места. Знает: он не имеет на это права. Души этих людей вряд ли обрадовались бы такому лицемерию, а о реакции Хэ Сюаня, если он его здесь увидит, можно было лишь догадываться. Просто уйти он себя заставить тоже не может. Поэтому он лишь складывает руки и низко сгибается в почтительном и, по большей части, просящем прощения поклоне, произнося в мыслях самую короткую из молитв, и поспешно уходит, тихонько прикрыв за собой дверь, будто может случайно разбудить чудом успокоенные Хэ Сюанем души.