А шторм — лишь танец моря и ветра

— Какой-то ты больно хмурый сегодня, сынок, — подмечает старуха Шань Ю, и Хэ Сюань смотрит на нее со смесью удивления и раздражения. На маленький рынок в имперской столице он захаживал редко, лишь когда проводил дни в своем доме, а не в ненавистном Дворце Повелителя Земли, что из-за чертового Ши Цинсюаня с каждым десятилетием случалось все реже. Старая торговка овощами, впрочем, помнила любого выделяющегося покупателя и ласково приветствовала Хэ Сюаня всякий раз, хоть тот никогда и не отвечал ей улыбкой. Ее это, похоже, ни капли не смущало. Однако, обычно он приходил в облике Мин И, который отличался от его настоящей внешности, пусть и не разительно. То ли память старой женщины была плоха на детали, то ли зрение уже знатно подводило. Это было не удивительно. Удивляло то, что старуха обращалась к нему так, будто бы узнала. — Так-то ты вечно хмурый, но сегодня будто сердце не на месте у тебя, сынок, — продолжает женщина свои наблюдения, давая понять, что действительно не обозналась. Хэ Сюань устало вздыхает, закатывая глаза. Он не раз видел, как болтливая торговка лечит своих покупателей, то девицу какую по спине по-матерински поглаживая, то мужику здоровому советы раздавая. Хэ Сюань бы удивился, как с такой привычкой лезть не в свое дело к старухе до сих пор кто-то ходит, но люди существа странные, им, быть может, такое и по душе. — Случилось что? — не унимается она даже под ледяным взглядом. Случилось. Чертов Ши Цинсюань случился и испортил ему все. Вырвал долгожданную смерть Ши Уду из его рук, испортил месть, о которой он грезил все эти годы, смазал чувство заслуженного облегчения мерзким колючим чувством… почти что вины, но ни о какой гребаной вине речи идти не могло. Хэ Сюань не должен ее испытывать — кто угодно, но не он. Он имеет право на все, что сделал, и даже на большее, и ни один глупый маленький бог его не убедит в обратном. Ши Уду должен страдать, биться в агонии, желать собственной смерти и сдохнуть болезненно и мерзко, не оставив после своей грязной души ни единого напоминания. Это знание для Хэ Сюаня безукоризненно и непреклонно, изменить ему ничто не заставит. Воплотить его в действие, впрочем, помешало одно единственное глупое, наивное божество. Хэ Сюань качает головой, осознает прекрасно, что сам виноват. Знал, что так будет уже давно, сотню лет назад уж сообразил, когда в очередной раз переделывал свой план по мести Ши Уду и понял, что незаметно для самого себя ищет оправдания не включать в него мелкого братца. Причина была ясна, как луна на Чжунцюцзе́: если там будет Ши Цинсюань — все обязательно пойдет не по плану. Потому что в этом весь Повелитель Ветра. Рушит планы как дворцы из золотой фольги, легким, небрежным взмахом рукава, так нелепо, раздражающе складывая губы в удивленном «ой», и приторно извиняется, невинно хлопая ресницами и виновато улыбаясь. И ведь еще наглости наберется, за локоть схватит и за собой утащит, уверяя, что это все не страшно, он все исправит, они все исправят, и «вот увидишь, Мин-сюн, я помогу построить новый, и он будет еще больше и еще красивее, ну же, давай, не будь такой букой». Фу. Хэ Сюань морщится, вызывая еще больше подозрений у старухи Шань Ю. — Ничего такого, что я бы не предвидел, — отмахивается он от нее, и торговка благоразумно оставляет расспросы в стороне, принимаясь накладывать ему в корзину овощи по привычному списку. Совершенно ничего, чего бы он не предвидел. Еще с тех пор, как шел на поводу у мелких капризов Повелителя Ветра, с тех пор, как обнаружил, что тот постоянно ошивается где-то рядом, с тех пор, как оставил попытки убедить себя, что ненавидит его так же сильно, как гнилого братца. Старуха покривила душой, или же мудро придержала язык, назвав его хмурым. Он в ярости. Ярости на Ши Уду, на Се Ляня, который влез, когда не надо, и добавил в это и без того запутанное дело лишних узлов. В первую очередь на самого себя за то, что не смог сделать выбор и стоять на нем упрямо, чего бы это ни стоило. Решил когда-то расправиться с обоими Ши, как те того и заслуживали, — доведи до конца и не ведись на эту бесячую, звенящую игривой радостью улыбку, не тащись за цепкими упрямыми руками, не смотри в эти хитрые ласковые глаза. А посмотрел и поверил, что это наивное беззаботное божество ничего не знало, позволил себе допустить мысль, что оно не так уж и виновато, разрешил себе думать, что его боль тебе особой радости не принесет — то ладно, подавись, только разберись с этим так, чтобы основному делу не мешало, будь добр. Избавься от него заранее, убери с глаз долой, выставь в другой мир подальше от себя и своей мести, чтобы тот своими полными боли, дикими от страха глазами все тебе не испортил. А не смог и этого, то хотя бы не смотри в эти идиотские блестящие не от радости ныне, а от слез глаза, когда будешь сворачивать чужую шею. Все ведь так просто. Хэ Сюань не смог ничего. Он знал, что не сможет уничтожить своего фальшивого друга полностью, знал, что не захочет искалечить его тело и душу, знал, что что-то треснет в нем самом, если эти нелепые, беспечные и такие абсурдно теплые глаза посмотрят на него с ужасом и ненавистью. Знал на краю сознания, а сам говорил себе, что это все чушь, и разумеется, так не будет, конечно же ему будет плевать, вне всяких сомнений боль Ши Цинсюаня доставит ему не меньше удовольствия, чем агония Ши Уду, ведь очевидно, как день, что он ее заслужил. Проверять, впрочем, так и не решился. Самым правильным было избавиться от него, лишить силы и выгнать в мир людей, куда-нибудь где сам Хэ Сюань не найдет, чтобы не было соблазна даже мыслями о нем отвлекаться от плана, наказать пусть и не соразмерно Ши Уду, но достаточно, чтобы совесть перед погибшей семьей и самим собой успокоилась. А потом стереть Ши Уду, растоптать, пропитать его грязной кровью все Южное море, не оставив в трех мирах и следа этого выродка. Пусть возможность этого не видеть была бы последним одолжением, которое Хэ Сюань сделал бы Цинсюаню. Допустим, это было бы платой за то, что все эти столетия тот его вкусно кормил. Допустим. А после свершения своей мести, утолив наконец свою вину перед семьей и ненависть, он бы упокоился. А Ши Цинсюань пусть жил бы себе, как хотел и как мог, будучи тепличным божеством в мире смертных. Кто знает, быть может добренький милосердный Се Лянь назначил бы его на средние небеса. Или же тот сдох бы от горя, узнав о смерти брата. В идеальном, не предполагающем никаких отклонений, плане Хэ Сюаня, его к тому времени уже бы не было в этом мерзком раздражающем мире, ему было бы глубоко плевать. Но отклонение было. Одно. Но большое, шумное, прилипчивое, заполняющее собой все пространство вокруг, влезающее под кожу, в череп, клубящееся в легких отклонение. Сам Ши Цинсюань всегда и во всем был одним сплошным отклонением, над которым насмехались все, кому не лень, и даже мерзкий братец. Слишком шумный, непосредственный и простой душой для бога, слишком гордый, упрямый и праведный для смертного. Нахальный и несгибаемый, когда отстаивал то, что ему хотелось или считалось правильным. Эфемерный даже для Бога Ветра, когда рядом был «Мин И», чтобы прикрывать спину. Фривольный, свободный, независимый ото всех, кроме, разве что, своего паршивого братца и того, кого считал своим лучшим другом. Ни одного из этих двоих ему не следовало любить и слепо доверять. Быть может, тогда он бы так и жил в своем спокойном блаженном неведении. Быть может, тогда Хэ Сюань не вышел бы из себя, видя его упрямое намерение спасать и заботиться об этом куске мусора даже после того, как узнал о нем всю правду. Останься Цинсюань тогда в доме Повелительницы Дождя — ничего бы этого не было. Хэ Сюань оставил бы его там, в безопасности и покое, стер бы вместе с Ши Уду и следы «Мин И», оставив его образ для Цинсюаня нетронутым и светлым. Если бы только тот хоть раз выбрал не своего грязного ничтожного брата. Если бы показал, что правда, открытая ему о поступке Ши Уду, имеет для него вес, что он не на стороне брата, что он не такая же лицемерная эгоистичная тварь, как Ши Уду. Но тот пошел за ним. Оставил на губах Хэ Сюаня свое робкое, глупое объявление привязанности и ушел за своим драгоценным братцем. Глупое, нелепое, совершенно абсурдное существо, наивно полагающее, что эти два действия не взаимоисключающие. Хэ Сюань, если уж быть честным с самим собой, был не лучше. Такой же глупец, не способный отказать одному из двух виновников всех своих бед и смертей своих близких ни в одном капризе. Желанию Цинсюаня пойти вслед за братом на его уже давно запланированную смерть он противиться так же не стал, решив в тот момент, что да будет так. Расколоть вдребезги, растоптать и залить кровью брата хрупкую душу Ши Цинсюаня и лишь потом выкинуть в мир смертных, не вспоминая больше о нем никогда. Это не должно было быть сложно, а назад дороги все равно не было, он теперь должен сделать это, что бы ни случилось. Но случилось не что-то, а случился Ши Цинсюань. Нелепый, раздражающий Ши Цинсюань со своими огромными глазами, напуганными, но решительными, с голосом дрожащим, но упрямым, лепечущий что-то столь же абсурдное, как и он сам. Убить его вместо Ши Уду? Ха! Ничего смешнее Хэ Сюань ни в жизни, ни в посмертии не слышал. Порыв рассмеяться ему в лицо смешался с порывом это же лицо ударить, выбить из головы эту больную привязанность к недостойному хоть чьей бы то ни было жизни мусору, не то что жизни Цинсюаня. Упрямого, храброго, сердобольного Цинсюаня, обернувшего всю свою жизнь, весь смысл своего существования вокруг двух несуществующих людей: благородного и достойного старшего брата, и лучшего друга, которому он мог во всем доверять. Как две единственные игрушки в руках маленького бедного ребенка, никогда не знавшего других и цепляющегося за двух кривых и уродливых кукол крепче, чем за собственную жизнь. Одну из них, проклятого Мин И, Хэ Сюань отобрал у него безжалостно и жестоко, вырвал из ослабевших от страха рук, бросил на грязную землю и растоптал в пыль. А затем взялся и за вылизанную до блеска, но полную гнили и червей куклу Ши Уду, но на его руке повис маленький ребенок. Искалеченный и теряющий сознание от ужаса ребенок, у которого кроме этой жалкой, пропитанной кровью и смрадом игрушки не осталось больше ничего, и взмолился тому, кого больше всего боялся, не ломать ее. Желание Цинсюаня умереть за Ши Уду вызывало порыв его ударить. Его уверенность в том, что Хэ Сюаня его смерть вполне удовлетворит и даже порадует, вызвало лишь иррациональное желание приложиться лицом о стену самому. А лучше размозжить по ней голову поганого Ши Уду, вот только… «Поменяй меня судьбами с кем угодно, сведи меня с ума, искалечь, но позволь моему брату жить». Чужие слова, надломленные, но решительные, отдают в висках тупой, давящей болью. Она прошивает череп и мозг насквозь, сдавливает горло, скребет грудную клетку изнутри и наконец-то скручивает желудок спазмом. Нет, этого не будет. Есть таки одна просьба Ши Цинсюаня, на поводу у которой он не пойдет. Осознание того, что это именно то, что он когда-то планировал сам, и когда-то еще совсем недавно пытался себя убедить, что при желании мог бы воплотить в жизнь, а теперь не может выполнить, бьет прямо в солнечное сплетение. Выбивает почву из-под ног сильнее любого пережитого со дня смерти удара, заставляет мысли и внутренности кипеть больнее, чем в Печи горы Тунлу. Гребаный Ши Цинсюань! Порыв стереть с этого бледного изможденного лица беспокойство за недостойного этого Ши Уду выливается в пальцы, сжимающиеся на чужой шее, но даже на секунду лишить кислорода это глупое, отныне смертное по его вине, тело не выходит. Он бросает полный ненависти и презрения взгляд на Ши Уду и с горечью понимает, что все-таки проиграл этой грязной крысе. Просто-напросто провалился, как проваливаются все его планы всякий раз, когда рядом оказывается это нелепое ветреное божество, и теперь жалко торгуется, силясь найти способ провалиться не так глубоко и все же отомстить с максимальной доступной силой, раз уж оторвать голову Ши Уду на глазах у брата он теперь не сможет. Его другая, свободная рука яростно сжимается в кулак, царапая ладонь когтями. Как же он ненавидит Ши Цинсюаня за то, что не может вновь возненавидеть его достаточно сильно. — Будьте добры, госпожа, мне в два раза больше, чем обычно, — устало вздыхает Хэ Сюань, кивая старухе на корзину, которую она успела для него сложить, пока он молча кипятился в собственных мыслях. — Бабушка. Какая ж я тебе госпожа, — отмахивается торговка сухой, сморщенной рукой и принимается добавлять в корзину больше овощей. Хэ Сюань иногда слышал, как она просит молодых покупателей звать ее так, но сам эту просьбу всегда игнорирует. — Надеюсь, это все, чтобы друга угостить, а не горе заесть? — поддевает она шутливо, передавая корзину ему, но Хэ Сюань лишь закатывает глаза. — Это одно и то же, — отрезает он мрачно, вгоняя женщину в ступор. Кладет на прилавок несколько монет и уходит. Эта болтливая старушка всегда вызывала в нем смешанные чувства. Чужое непрошенное участие и фамильярное, родственное почти, отношение Хэ Сюаню казалось лишним и неуместным. Словно бы даже неправильным, будто после смерти матери никто не должен был иметь права называть его сынком, тем более незнакомые люди. Но он не был с ней груб и не отталкивал старческую заботу, зная от самой женщины, что у той когда-то были муж, трое детей и с десяток внуков, но все они погибли. Как именно, он не знал и не спрашивал, догадываясь, что либо в войне, прошедшей лет двадцать назад по соседнему королевству, либо в следующей сразу за ней болезни, либо же от разбоя в обнищалых землях. В любом случае, он чувствовал с женщиной некое крохотное родство на этой почве. Старая и дряблая, но по нелепым обстоятельствам пережившая всю свою семью, неизвестно как живущая после того, как похоронила последнего ребенка. Не умершая до сих пор лишь благодаря помощи десятков почитающих и любящих ее горожан, ими же и закрывающая дыру в груди. «Я уйду на покой, когда всех своих внучков переженю и замуж выдам», — сказала однажды женщина, хотя Хэ Сюань даже не спрашивал. Он было решил, что старая женщина бредит, забывшись от горя в беспамятстве, но та добавила: — «Вон, Сян-эр, кузнецова дочка уж ребеночка от мужа своего ждет. Теперь я спокойна за девочку. Мне еще восьмерых пристроить и можно помирать» — оповестила она с веселым смешком. Странно ли то, что женщина выбрала себе чужих детей для заботы, чтобы выполнить то, что считала важным сделать для собственных внуков, но так и не смогла, Хэ Сюань не брался рассуждать. Не ему судить о способах справиться с потерей близких и почтить их память. Ему вдруг невольно представляется, что было бы, познакомься с ней Ши Цинсюань. Вот уж с кем он точно спелся бы, вот уж кто точно залечил бы старое, больное, но полное любви сердце. А еще это было бы просто уморительное зрелище. Хэ Сюань жестко мотает головой, выбрасывая ненужные образы из головы. Ши Цинсюань уже ничью душу не излечит. Пытался уже, пусть сам того и не зная, да пальцы об нее обломал, ему бы теперь хоть свою собственную по частям собрать. Хэ Сюань заканчивает с покупками по ощущениям раньше, чем рассчитывал, но сразу домой не возвращается, бродит по окраине города какое-то время, давая возможность невольному гостю побыть одному. Невольному не только потому, что того сневолили, но и потому, что сам Хэ Сюань как раз рассчитывал от него раз и навсегда избавиться, а не… вот это все. Но в выборе между тем, чтобы разбить и растоптать Ши Цинсюаня окончательно, отказаться от мести Ши Уду вовсе, и вот этим фарсом выбора у него не оказалось. В конце концов, если привязанность Цинсюаня к своему ничтожному брату так сильна, что он предпочтет общество демона смерти Ши Уду, то так тому и быть. Самому Хэ Сюаню не улыбается ловить на себе чужие взгляды страха и отвращения, но к ним ему не привыкать. Просто не от Цинсюаня, но это… не важно. Не важно. Это шаткий компромисс, к которому они по нелепости пришли. Каждый заплатил свою цену за привязанность друг к другу, которую они не должны были иметь. Когда Ши Уду наконец-то сдохнет, как-нибудь не от руки Хэ Сюаня, Ши Цинсюань уйдет, и его держать никто не станет. Будет первое время вздрагивать, боясь, что за ним вернется демон для завершения мести, или что там у него в голове способно родиться. А Хэ Сюань первые годы будет затыкать уши от звенящей тишины, и вздрагивать от отсутствия нахальных прикосновений. Но в конце концов им обоим станет все равно. Быть может, Хэ Сюань наконец упокоится с миром. А пока у них компромисс. Когда он все же рисует печать сжатия тысячи ли на задней двери маленького и бедного постоялого двора и оказывается дома, его встречает тишина. Ничего другого он и не ожидает, даже Цинсюань не стал бы делать лишних телодвижений в такой ситуации. Хэ Сюань оставляет корзину с овощами, рисом и мясом на кухне и, не найдя его в основном зале, идет в спальню. Там его тоже не оказывается, как и в купальне, где все уже убрано, лишь окровавленные одежды грязным комом валяются в дальнем углу. Он прищуривается и идет на нижний этаж, ни капли не удивленный, что Ши туда полез, но там его не находит тоже, даже в той комнате, где меньше всего хочет видеть, и только тогда начинает волноваться. Он торопится вверх по лестнице и несется обратно в главный зал. Он точно знает: духовных сил у Цинсюаня нет даже на то, чтобы заживить царапину у себя на руке, не то что на печать сжатия тысячи ли. Значит, если его нет в доме, единственное, куда он мог деться, это море. Он корит себя за то, что не закрыл входную дверь за ненадобностью, не подумав о том, что жадный до жизни Цинсюань мог… нет, не мог, вот уж кто точно не мог, не при этих обстоятельствах так точно. Но он мог выйти, пытаясь найти способ уйти, и сорваться в воду случайно. Первое, что Хэ Сюань видит, поравнявшись со стеклянной стеной, — хрупкий на фоне бушующего моря черный силуэт, вполне твердо стоящий на ногах, и его плечи расслабляются. Следом он видит перед Цинсюанем одного из костяных драконов, к которому тот медленно, чуть боязливо, но тянет руку, как к какой-нибудь корове или дикой лошади. Тот, пользуясь отсутствием контроля и приказов хозяина, смотрит яркими зелеными огнями в пустых глазницах на непонятного гостя, сдерживаемый, надо полагать, плотно окутывающей Цинсюаня аурой Черновода, оттого не решающийся напасть. Хэ Сюань мысленно приказывает всем демоническим существам в своем подчинении не причинять бывшему небожителю вреда, и дракон, получив своеобразное разрешение, доверительно тыкается белым костяным носом в такую же белую ладонь. Цинсюань дергается, словно от удивления, и Хэ Сюань невольно копирует этот жест. Такого приказа он не отдавал, но, очевидно, у Ши Цинсюаня просто талант завоевывать доверие способных откусить ему руку демонических тварей. Сама по себе глупость тянуть к ним руки — весьма в его стиле. Он какое-то время стоит, наблюдая через стекло, как аккуратно и ласково чужая ладонь гладит голые, отполированные водой кости, будто бы и нет в них ничего ужасного, будто под пальцами шкурка домашнего питомца. Под ребрами что-то неприятно пощипывает, и Хэ Сюань встряхивает головой, выходя наружу. Он пытается не открывать дверь слишком резко, чтобы Цинсюань не испугался и, чего доброго, не свалился в воду, но проваливается. Тот никуда не падает, но оборачивается на него резко, так что Хэ Сюань может уловить остатки умиротворения на лице, прежде, чем то вновь становится настороженным и тревожным. — Хэ-с… Господин Хэ, — здоровается он, приветствуя его кивком головы и сложенными почтительным образом ладонями. — Простите, дверь была открыта, и я решил, вы не слишком рассердитесь, если я выйду на минутку, извините, мне не стоило, — тараторит он, пряча глаза, и Хэ Сюаню почему-то смешно. — Если дверь открыта, значит я готов к тому, что ты ей воспользуешься, — пожимает он плечами, опираясь спиной о внешнюю стену, и Цинсюань немного расслабляется. — Дом окружен специальным защитным полем, никто не обнаружит его и тем более не сможет войти, если только я сам его не впустил однажды, — оповещает он и видит, как Цинсюань с любопытством всматривается в волны, будто силясь разглядеть печати. — А если ты так глуп, что решишь выйти сюда один, зная, что, если упадешь в воду, то неминуемо утонешь, то не мне тебя останавливать, — добавляет он намеренно небрежно, дабы ни при каких обстоятельствах не добавить что-то вроде «но будь осторожен». Даже разыгрывая дружбу с ним, Хэ Сюань такого никогда не говорил. Просто молча таскался следом, оттягивая от неприятностей за шкирку, чтобы предупреждать о них не пришлось. — А. Понятно, — неловко тянет Ши Цинсюань, смущенно потирая шею. Трудно понять, расстроил его пренебрежительный тон, или обрадовало отсутствие ограничений хоть в этом. — То есть, — мнется он, словно пытаясь подобрать способ спросить ненавязчиво, но не находит, — кроме нас двоих здесь никто не сможет появиться? — Хуа Чэн может, — пожимает Хэ Сюань плечами лениво. — Но он не станет. У нас договор о невмешательстве. Хэ Сюань не знает, прячет ли Ши Цинсюань страх от осознания, что в этом доме его никто не найдет, даже если небожители будут искать, или его попросту нет. Первое кажется неправдоподобным, ведь что-что, а скрывать свои эмоции, даже самые невыгодные, Повелитель Ветра не умел никогда и вряд ли научился бы за одну ночь. Второе тоже бреду подобно. Но тем не менее на теперь уже чистом и не таком бледном лице он видит лишь налет грусти, который обычно появлялся у бывшего небожителя, когда «Мин И» отказывался с ним куда-то идти и ему предстояло провести день в одиночестве. От размышлений его спасает водяной дракон, отпрянувший при появлении хозяина, но теперь снова положивший голову на камни у ног Цинсюаня, словно требуя внимания. — Пф, — презрительно ухмыляется Хэ Сюань. — Только не говори, что ты от скуки приручил кучку костей, — умение младшего Ши расположить к себе кого угодно, просто будучи собой, всегда раздражало его, ровно так же, как вызывало некое уважение. Но раздражало все-таки больше, как ни крути. — Ну… — вновь мнется Цинсюань, неуверенно косясь то на дракона, то на его хозяина, словно хочет погладить, но не уверен, что ему позволят. Дракона, разумеется. — Он кажется довольно милым, — пожимает он плечами и издает нервный смешок. — Несомненно, — насмешливо вздергивает бровь Хэ Сюань. — Тебе повезло, что драконы обладают неким подобием разума и без приказа или прямой угрозы не нападают. Рыбы откусили бы тебе руку. Цинсюань чуть стыдливо опускает голову, как делал раньше, когда «друг» лениво раскладывал ему по полочкам, где и как он мог умереть. А после обычно вис у Хэ Сюаня на локте, нараспев вещая, что все ведь прошло хорошо, так что ни к чему ругаться, и «но я ценю, что ты беспокоился обо мне, Мин-сюн, не знаю, что бы я без тебя делал», на что Хэ Сюань лишь зло отмахивался, стряхивая его со своей руки. — Ты прав, ха-хах, — неловко заправляет волосы за ухо Цинсюань, жестом до боли знакомым, призванным сконцентрироваться на чем-то важном, а не на мешающих эмоциях. Сейчас это нервозность, надо полагать. — Вечно я нахожу интересными вещи, которые могут меня убить, а-ха-ха. Они встречаются взглядами, и Хэ Сюаню так нравится эта ирония, что вместе с насмешливо вздернутой бровью он бросает ему искреннюю позабавленную улыбку. «Именно поэтому я выбрал своим лучшим другом тебя», — повисает в воздухе, практически звенит, настолько оно очевидно и просится на язык. Прядь за ухо уже заправлена, так что Цинсюань вытаскивает её обратно и заправляет вновь, переводит глаза на море. — Я думал, ты будешь держаться от Южного моря подальше, — подмечает Хэ Сюань, благосклонно меняя тему. — Да, я тоже, — пользуется этой возможностью Цинсюань и впервые за сутки смеется не нервно, а вполне искренне, будто готовится рассказать что-то забавное старому другу. — Это же воды, где затонула не одна сотня кораблей, да еще и в самом шторме, и я тут среди этого всего, просто человек. Море поглотит и не заметит, жутко, да, вообще-то, хах. Как бы ни хотелось взглянуть в лицо, понять, что творится в чужой голове, но Хэ Сюань слушает, глядя в море, чтобы не спугнуть своим пристальным взглядом попытку Цинсюаня с ним говорить без опаски хоть на минуту. Друзьями они уже не будут, это известно и неизменно, как факт его смерти, но будет неплохо, если в его присутствии тот не будет бояться лишний раз шевельнуться. Молящий сотни лет о тишине и свободе от докучливого шумного бога демон теперь недоволен столь извращенным исполнением этой мольбы. Пф, привередливый. — Но знаешь, если забыть, что этот шторм может накрыть тебя с головой, то видно, какой он красивый, — продолжает рассуждать Ши Цинсюань. Демону не нужно вглядываться в бушующее море, чтобы знать, что так и есть. Море, тем более в шторм, всегда безупречно. Одна из немногих вещей, о которых Хэ Сюань может так отозваться. Странно лишь, что Цинсюань, любитель утонченной и яркой красоты, это заметил. — А еще… это глупо, наверное, но эти волны как будто напоминают что-то. Что-то далекое, почти забытое, но такое родное и приятное. Хэ Сюань хмурится, неуверенный, что понимает такие мысли. Сколько он знает Ши Цинсюаня, тот никогда не был близок с морем, хоть и уважал любую стихию. А в городе, где он жил до вознесения — Хэ Сюань запомнил все детали треклятой судьбы, которую на него повесили — не было выхода даже к озеру. Он смотрит на волны и невольно пытается понять, что же ему самому они напоминают, кроме сотен лет правления ими. Бесконечная масса воды, перекатываемая мощными порывами ветра. Волны набегают друг на друга, поднимаются, сливаются, смешиваясь между собой, чтобы вновь отпрянуть друг от друга, будто в намерении никогда больше не встретиться, но неизменно возвращающиеся друг к другу. Смешиваются и разделяются вновь и вновь, пока полностью не перетекают друг в друга, становясь единым целым и наконец успокаиваясь. Воспоминание вдруг накатывает на него подобно той самой воде. Он искал его в детстве или юности, но находит в Небесном Дворце. Это все вина Пэй Мина, зацепившего взглядом какую-то новенькую чиновницу средних небес из дворца Лин Вэнь и окучивающего ее на протяжении всей Ночи Фонарей. Лицо девушки, подобно лицу ее начальницы, было скрыто за синяками под глазами недельной выдержки, но бог войны и разврата шептал ей на ушко комплименты ее красоте, и та расплывалась в смущенной, но блаженной улыбке под едкие комментарии самой Лин Вэнь в сторону Мин Гуана. Хэ Сюань мрачно закатывает глаза и посвящает свое внимание куда более интересным вещам — еде вокруг себя, используя воодушевленную трескотню Ши Цинсюаня над ухом, чтобы заглушить все прочие раздражающие шумы вокруг. Гонка фонарей уже закончилась, большинство оставшихся в зале задержались или чтобы напиться и развлечься мелкими глупостями, или являются Хэ Сюанем, который уйдет либо, когда во всем зале не останется ни крошки еды, — что маловероятно, учитывая размах — либо, когда нагуляется Повелитель Ветра. Ушел бы раньше, да только это шумное капризное недоразумение тут же вцепится тонкими пальцами в плечо и повиснет, жалобно ноя и требуя не уходить без него, и Хэ Сюань… Что ж, по крайней мере здесь есть еда и никто кроме не имеющего инстинкта самосохранения Цинсюаня не смеет его тревожить, так что он задержится, а потом доведет подвыпившую катастрофу до дворца Ветров. Увлеченный поглощением супа, он упускает момент, как Пэй Мин, отчаявшись соблазнить на поверку куда более строгую, чем казалось, девушку одними лишь своими сладкими речами, решает поиграть в галантного кавалера и приглашает чиновницу на танец. Пропускает мимо ушей саркастичный комментарий Му Цина о том, что литературных богов следует соблазнять дополнительными часами сна, а не дополнительной активностью, на что девушка смущенно хихикает, а Лин Вэнь в тон ему бросает что-то про то, что хоть один мужчина в зале не туп и знает, чего на самом деле хотят «в отличие от вас» работающие женщины. Он пропустил бы и реакцию Сюань Чжэня, да только тот не успевает ничего ответить, когда глаза Ши Цинсюаня радостно загораются озорством и он, прихлопывая в ладоши от восторга, начинает щебетать, что танцы —это такая прекрасная идея, и уже в этот момент Хэ Сюань невольно ловит себя на мысли, что краем уха следит за происходящим. Бог — а, вернее сказать, богиня на этот вечер — Ветров включает свой излюбленный повелительно-шальной настрой и выталкивает Пэй Мина с той несчастной девушкой в зал, попутно цепляя всех немногих присутствующих девушек, вылавливая им в пары первых попавшихся — не успевших откреститься и сбежать — мужчин. Хэ Сюань даже от супа отрывается на секунду, чтобы посмотреть, как бледнеет Фэн Синь, стоит Ши Цинсюань двинуться в его сторону, и стремительно ретируется прочь, вынуждая ту досадливо взмахнуть веничком. Ши Уду, глядя на повышенную активность брата, неодобрительно качает головой, отпивая из чашечки вина, и Хэ Сюань желает ему подавиться. К его удивлению, местами подвыпившие и ведомые ветреным нравом Цинсюань небожители постепенно все же включаются в эту идею и принимаются небрежно танцевать какой-то из традиционных на фестивалях в мире людей танцев, посмеиваясь друг над другом. Повелительница Ветра выглядит донельзя довольной собой, обмахиваясь веером, будто утомившись расталкивать скучных чиновников — да если бы. Хэ Сюань невольно приподнимает уголок губ, глядя, как та надувает щеки и сдувает с лица тонкую прядку волос, а после топает ногой и взмахивает веером, словно подгоняя музыку звучать бодрее. Чертов беззаботный ребенок, даже злиться на такого получается реже, чем следовало бы. Вдруг она поворачивается лицом к нему и встречается с ним взглядом. Хэ Сюань уже порывается отвернуться лицом в свою тарелку, но слишком поздно — в глазах Богини Ветров с новой силой загораются огни озорства и восторга, и она стремительно подлетает прямо к нему, цепляясь маленькими аккуратными ладонями за руку Хэ Сюаня, и тянет на себя с отнюдь не девичьей силой. — Мин-сюн, Мин-сюн, потанцуй со мной! — восклицает высокий звонкий голос, привлекая внимание доброй половины зала. Хэ Сюань так опешивает, что невольно позволяет вытянуть себя из-за стола, но тут же возвращается в реальность и замирает на месте, не позволяя сдвинуть себя и на миллиметр. — Мин-сюн! — капризно хнычет Ши Цинсюань, после тщетных попыток утащить так называемого Повелителя Земли за собой. Хэ Сюань складывает руки на груди и пренебрежительно хмыкает, позабавленный этим упрямством тонких женских рук. Откровенно говоря, у Ши Цинсюаня и в мужском теле ничего бы не вышло, слишком уж тепличное создание, ни разу не боровшееся ни с кем с помощью физической силы, а не духовной. — Еще чего, — фыркает он пренебрежительно. — Мин-сюн, ну пожалуйста, — Цинсюань капризно надувает нежно-малиновые губы. В этот момент она от чего-то напоминает Хэ Сюаню сестру, пусть та и была совсем уж юной, когда он видел ее в последний раз живой. Это сравнение вызывает в нем воспоминания о былой нежности и порыв сдаться перед этим невинным капризом, одновременно с клокочущей яростью от боли утраты и желанием грубо отпихнуть от себя ни о чем не подозревающего виновника. Приложить парой особо грубых фраз, воспользоваться знанием всех болевых точек, уколоть так сильно, чтобы никогда не подходил. Эти два чувства смешиваются, шипя и пенясь от несовместимости, в итоге оставляя лишь головную боль и раздражительность, и Хэ Сюань делает глубокий вздох, выдергивая свою руку из чужой хватки. — Нет, — отрезает он мрачно. Ши Цинсюань открывает рот, чтобы что-то сказать, но ее перебивает строгий голос Ши Уду. — Цинсюань, не позорь меня, — говорит он холодно, и Хэ Сюань невольно вздергивает бровь от того, до чего же мерзко звучит тон этой крысы. Сам Хэ Сюань даже со злости не позволил себе такого пренебрежения в голосе, и Ши Цинсюань, не обратив внимания на его резкость, хотела продолжить поддевать его, как ни в чем не бывало. От нескольких же слов собственного брата она мгновенно поникла и вжала голову в плечи. — То, что ты надеваешь на себя женское обличье, не дает тебе повода забывать, что ты все же мужчина, и требовать от другого мужчины потанцевать с тобой, да еще на глазах у всех — верх неприличия. Сядь на место. Взгляд Ши Цинсюань мгновенно делается потерянным и несчастным, ее губы дергаются, как будто готовы открыться для возражения, но тут же плотно сжимаются в тонкую линию, и Богиня Ветров стыдливо опускает голову. Утихшая было в Хэ Сюане ярость вспыхивает вновь, но на этот раз обращена она целиком и полностью лишь на одного Ши. Он по определению презирает любой звук, что когда либо вырывался и еще только вырвется из этой грязной змеиной пасти, но это уж слишком. Записав «Мин И» в свои лучшие друзья, Ши Цинсюань слишком часто ошивается рядом, часто настолько, что глаз дергается, и кому как не Хэ Сюаню знать, до чего самозабвенной страстью тот любит свой женский облик. А еще любит веселиться получать и удовольствие так, как ему заблагорассудится. А еще вгрызется в глотку любому, кто посмеет ему это запретить, лишь сам Хэ Сюань и проклятый Ши Уду станут исключениями. И если за Хэ Сюаня он цеплялся, капризно ноя и сладко упрашивая, в конечном итоге практически всегда получая свое, то перед братом лишь сжимается в комочек неловкости и вины, и тихо шагает обратно к столу. Рука Хэ Сюаня дергается быстрее, чем он может ее контролировать, и цепляет пальцами острый женский локоть, не давая сделать ни шагу дальше. Ши Цинсюань смотрит на него вопросительно, моргает длинными ресницами в удивлении, и Хэ Сюань раздраженно поджимает губы. Да чтоб его! Затем все же поддается порыву и притягивает ее к себе. — Ши Уду, — улыбается он со всей своей презрительной лелейностью, на которую только способен, хотя половина тысячелетия знакомства с Хуа Чэном его так ничему и не научила: он все еще безнадежно в этом плох, и его фальшивая улыбка похожа на неприкрытый оскал. К тому же, формально он должен был обратиться «Ваше Превосходительство Повелитель Воды». Плевать. — Если уж с тобой танцевать не захочет не то что мужчина, но даже женщина, то постарайся хотя бы не завидовать так явно. Это тоже не совсем прилично, если на то пошло. Лин Вэнь неподобающе этикету неприкрыто смеется, давая отмашку остальным небожителям за столом сделать то же самое, и принимается ласково, но хлестко подкалывать закипающего Ши Уду, чем позволяет Хэ Сюаню ни на кого не глядя утащить за собой опешившую Цинсюань. — Мин-сюн, ну ты чего? — восклицает та громким шепотом. — Не нужно было, все нормально, — причитает она, неловко взмахивая рукой, но Хэ Сюань лишь ловит ее в свою и закатывает глаза. — Заткнись, — перебивает он небрежно. Плевать он хотел на эго Водяного Самодура и переживания Цинсюаня по этому поводу. — Ты, кажется, хотел потанцевать? Вперед, пока я не передумал, — советует он мрачно, и Повелительница Ветра тут же замолкает, вместо этого с вновь вернувшимся детским восторгом кладет нежную тонкую ладонь на плечо «Мин И». Откровенно говоря, танцевать, да еще и с этим недоразумением — предпоследнее, что хотел бы сейчас Хэ Сюань. Да только последним являлось позволить Ши Уду думать, что он имеет власть и авторитет хоть над чьей-то жизнью, что его поганое мнение хоть кого-то интересует и хоть чего-то стоит. Даже если он ненавидит Ши Цинсюаня, его мерзкого братца он ненавидит в миллиарды раз больше, так что выбора у него сейчас нет. Либо показательная поддержка одного из братьев, либо кровавое убийство второго посреди Небесной столицы, третьего не дано. Поэтому он кладет ладонь на тонкую, опоясанную шелком цвета цин талию и, даже не пытаясь подсмотреть, как двигаются другие, ведет пока что податливое тело в смутно припоминаемых движениях. — Ах, Мин-сюн, да ты ведь совершенно не умеешь танцевать! — звонко смеется Богиня Ветров в его руках, и чужое тело ожидаемо перестает подаваться туда, куда его направляют, не способное предугадать движения, запинающееся и замирающее посреди элементов. Хэ Сюань сам не уверен, что помнит танец правильно, в последний раз он танцевал еще при жизни, но руки и ноги движутся сами по себе, и он слишком раздражен, чтобы думать об этом. — Заткнись, — повторяет он грубее, сжимая чужое тело в своих руках еще крепче, не позволяя двигаться в «правильных» элементах. Будь перед ним обычная девушка с тем же нежным личиком и хрупким телом, что у Повелительницы Ветров, она бы уже пискнула от страха и попыталась освободиться. Будь перед ним какой угодно другой бог, а не покровитель ветра, запнулся бы в ногах, не успев подстроиться под непредсказуемые движения, и упал бы на колени на первом же развороте. Будь перед ним кто угодно другой, а не Ши Цинсюань — обиделся бы на грубость рук и пренебрежение голоса. Но перед ним Ши Цинсюань, самый нелепый, самый глупый, самый раздражающий и самый невозможный из всех живых существ, который по своей убийственно наивной натуре просто не в состоянии поверить, что раздражение и грубость, которые Хэ Сюань даже не пытается скрывать по отношению к нему, настоящие. Этот абсурдно невинный тепличный цветочек налепил на полное презрения лицо «Мин И» бумажку с надписью «мой лучший друг» и довольно игнорирует все остальное. Поэтому лишь весело смеется и с ласково-снисходительным «ладно, не ворчи, будем танцевать, как тебе угодно, главное, что тебе наконец-то весело» вновь расслабляется в чужих руках, становясь податливым, словно ветер. Идиот. Просто невообразимый идиот. Хэ Сюаню почти смешно. — Хм, — сводит Ши Цинсюань тонкие брови к переносице. — Почему твой танец кажется знакомым? — «Угадай» — проносится в мыслях у Хэ Сюаня, но он ничего не отвечает. — Напоминает что-то старое, что было популярно еще до моего вознесения, ха-ха. Пальцы Хэ Сюаня невольно сжимаются от скребущейся под ребрами ярости. «Потому что. Когда ты вознесся. Я умер», — шипит он у себя в мыслях, концентрируясь на фальшивом, ненужном ему дыхании, чтобы не выплюнуть эти слова в лицо. — «Потому что в последний раз я танцевал в родительском доме, когда рядом крутилась сестра. Потому что с тех пор, как ты отнял это у меня, я даже не вспоминал этот танец, а теперь заткнись, пока я не свернул тебе шею прямо здесь». — Ай, Мин-сюн, осторожнее, — хнычет Ши Цинсюань в его сжавшихся от воспоминаний руках, дергая ладонью, намекая «другу» ослабить хватку на тонком запястье. Она все же прикладывает усилие и заставляет Хэ Сюаня остановиться. А затем берет и кладет свободную ладонь ему на щеку. Она теплая и нежная на ощупь, но действует как ушат ледяной воды из Черных Вод, и Хэ Сюань невольно отшатывается от нее, выпуская из своей хватки. Повелительница Ветра же наоборот, ничуть не напуганная грубостью в свою сторону, делает шаг вперед и улыбается мягко и лучезарно, будто бы покровительствует не ветру, а самому солнцу и считает своим долгом согреть каждую больную озлобленную душу. Было время в самом начале, когда Хэ Сюань ненавидел Цинсюаня за это тоже, видя в этом лицемерие похлеще, чем у Ши Уду. Но, исполняя навязанную ему роль лучшего друга, понял простую истину: не лицемерие это, а искренняя беззаботная доброта певчей птички, крутящейся и щебечущей вокруг коршуна. Право слово, лучше бы был лицемерной тварью, как брат. Боль по смертям близких все еще ворочается там, где мертвое сердце имитирует пульс для прикрытия, но убийственное намерение в сторону этого нелепого, сияющего всем своим существом недоразумения мгновенно растворяется, оставляя лишь усталость. Хэ Сюань вздыхает, расслабляя до этого напряженные плечи и губы, и чертова Ши Цинсюань воспринимает это, как какой-то идиотский знак, что все нормально. Ничего не нормально, но это наивное существо поймет это, только если сдавить пальцы непосредственно на тонкой шее. — Ну же, расслабься, — улыбается она ласково, и мягко берет его руки в свои, одну из которых тянет обратно к своей талии. — Как ты там делал? — она легонько хмурится в попытке вспомнить и неуверенно — но все еще изящно, будь она неладна — ведет ногой назад, невесомо отплывая чуть в сторону, а затем так же плавно скользит вперед, вплотную к Хэ Сюаню на миг прижимаясь и тут же отстраняясь подобно воде, и, выпуская его руку из своей, разворачивается красивым полукругом. Только в этот момент, глядя на эту чуть кривоватую, но упрямую попытку повторить то, что сам Хэ Сюань делал по мышечной памяти, он понимает, — вспоминает — что движения танца должны были изображать море. Игривые, неугомонные, страстные волны, то набирающие силу в середине танца, то вновь успокаивающиеся и лишь мерно накатывающие на берег и обратно. Что-то под ребрами неприятно сжимается, но уголок губ совсем не к месту сам собой приподнимается от вида кончика языка между алых губ, высунутого от сосредоточенной старательности. Ши Цинсюань это тут же замечает, но, вопреки своей привычке, не начинает щебетать свои восторженные глупости, а лишь молчаливо улыбается. Хэ Сюань закатывает глаза, но поддается. Сжимает — на этот раз лишь слегка — руку на чужой талии и втягивает Богиню Ветров в тот же самый танец, только на этот раз не столь остервенело резкий и быстрый. Цинсюань, довольная донельзя, подчиняется чужим направляющим рукам и легко подстраивается под теперь уже плавные движения. Держать ее в руках приятно — это Хэ Сюань, скрепя сердце, признает. Как и то, что, когда это нелепое божество не болтает лишнего, так что Хэ Сюань на время забывает, кто перед ним, его не составляет большого труда терпеть подле себя. Если заслушаться беспрерывным радостным щебетом или засмотреться на бесхитростную веселую улыбку и совсем забыться, то и вовсе его общество любому другому члену этого небесного цирка предпочтешь. — Кстати, Мин-сюн, — говорит Ши Цинсюань тихо, когда темп танца — определяемый самим Черноводом по памяти, ведь музыка в зале тому не соответствует катастрофически — временно замедляется, и они танцуют вплотную друг к другу. — Спасибо, — Хэ Сюань хотел бы спросить, за что, но не достаточно сильно, чтобы открывать рот, поэтому просто вопросительно вздергивает бровь, и Повелительница Ветра поясняет: — За то, что поддержал. — Пф. Ты тут ни при чем, — отмахивается Хэ Сюань — почти — правдой. Тот факт, что ему претит видеть Цинсюаня расстроенным, он списывает на то, что за последние столетия привык, что его расстройство выливается для Черновода лишь в еще большую головную боль. — Просто Ши Уду стоит засунуть свое драгоценное мнение туда, откуда его никто никогда не достанет, потому что побрезгует. — Мин-сюн, ну что за выражения! — журит его Цинсюань, но смешок все же срывается с красных губ. — Ты несправедлив. Мой брат просто заботится обо мне, — Хэ Сюань громко цокает языком, но на это не обращают особого внимания. — Я ведь действительно иногда увлекаюсь и забываю, что не все, что мне нравится и хочется, стоит делать мужчине, и женское обличие не сделает это приемлемым в глазах окружающих, ха-хах. Он беззаботно смеется, кружась вокруг своей оси, оттого не видя, как Хэ Сюань брезгливо поджимает губы. Всего лишь от непонимания этого стыда за самого себя перед какими-то бесполезными кусками мусора - не потому что изучил Цинсюаня достаточно, чтобы знать, что этот смех фальшивый, и на самом деле тот глубоко опечален. — Бред, — отрезает он холодно, рассчитывая тем самым закрыть эту нелепую тему, но Повелительница Ветра, в свойственной себе манере находить занятными самые неподходящие для сования в них своего носа вещи, лишь хитро прищуривается. — А ты бы потанцевал со мной, будь я сегодня в своем мужском облике? — вопрошает она игриво, будто бы готовясь подловить на лицемерии и все равно не обидеться на него. — Будь моя воля, я бы вообще с тобой не стал танцевать, — отвечает Хэ Сюань спокойно и не раздумывая, и длинные ресницы напротив хлопают от удивления, а красные губы надуваются в притворной обиде. Сказать ничего в ответ Черновод не дает, вновь притягивая к себе вплотную, — в соответствии с танцем, как он его помнит — и добавляет: — Но если уж ты меня во что-то втягиваешь — мне все равно, мужчина ты или женщина, — говорит он весьма честно. «Мне плевать, как ты выглядишь, ведь мне плевать на тебя в принципе», — так это должно было звучать, но, слушая самого себя и глядя на пораженные, но благодарные глаза напротив, Хэ Сюань догадывается, что вместо этого сказал что-то приятное. Черт. — Ох, Мин-сюн, — выдыхает Ши Цинсюань растроганно, и демон закатывает глаза, жалея, что танцуют они уже и без того неприлично долго, и нет ни одного повода ускорить ритм танца вновь и отстранить небожителя от себя подальше, закружить, чтобы ни слова больше не сорвалось с этих раздражающих губ. О том, что можно просто завершить танец, он вспоминает слишком поздно. — Я так благодарна тебе за то, что ты всегда меня поддерживаешь. Хэ Сюань замирает на месте и Ши Цинсюань, по инерции продолжая идти вперед, врезается в него. В этом облике она ниже демона на голову, так что лбом неуклюже ударяется прямо в острый край ключицы под чужой шеей. Ойкает высоким чистым голосом и потирает лоб рукой, в то время, как Хэ Сюань бесцеремонно отпихивает Ши от себя. Идиот. Просто до невозможного нелепый дурак. До чего же жалким нужно быть, чтобы грубость в свою сторону называть дружбой, а небрежное подыгрывание роли Мин И считать самой большой поддержкой. — Ты чего? — недоуменно поднимает на него взгляд Повелительница Ветра, но Хэ Сюань ее не слушает, у него в ушах шумит. — Не неси чепухи. Нелепость этого человека не знает границ. Да, Демон Черных Вод пристроился у него под боком, позволяя называть себя его другом, позволяя думать, что у него нет никаких угрожающих намерений, скрывая ненависть и презрение. Но отнюдь не раздражение. Да, Хэ Сюань позволял таскать его за собой в мир людей на миссии и всякие бесполезные приключения, что взбредали в голову этому ветреному недоразумению. Да, позволял чирикать себе на ухо без остановки потоком рассуждений и наблюдений, слушая от безделья и иногда вставляя едкие комментарии то тут, то там. Да, позволял касаться себя, хватать за руки и тянуть за собой, прислоняться к плечу, бесцеремонно усаживать на циновку и зарываться пальцами в волосы, собирая их в прически, и даже прикасаться к щекам, когда его взгляд становился слишком убийственным, и Ши Цинсюань наивно полагал, что так сможет его успокоить. Но неизменно закатывал глаза и складывал губы в пренебрежительную ухмылку, демонстрируя предельно ясно, до чего короток волосок, на котором держится его терпение. Да, он таскался на ненавистные ему мероприятия в Небесном дворце — право слово, лишь потому, что на половине из них была еда. Да, после он всегда исправно провожал Повелителя Ветра до его дворца, а на заданиях в мире смертных заводил себе за спину в случае опасности. Но исключительно потому, что вредить Ши-младшему имеет право только он один, и делиться этим правом ни с кем не намерен. Да, он иногда перевоплощается в девушку и сам, когда Ши Цинсюань строит свои по-детски жалобные глаза и «Ну, Мин-сюн, ну что тебе стоит, это же для маскировки, к тому же твой женский облик такой прекрасный!». Исключительно потому, что его женское обличье действительно красиво. В том-то, что никакая маскировка ему не нужна, ведь «Повелителя Земли» и без того почти никто не видел, он осведомлен лучше всех. Одним словом: все, что делал Хэ Сюань, чтобы поддержать образ лучшего друга Повелителя Ветра, — забывал на время, по чьей вине мертвы все, кто был ему дорог, и вел себя с ним, как с обычным небожителем, который по неизвестным причинам выбрал его для компании. Временно забыв о ненависти, но не пытаясь изобразить из себя поддерживающего понимающего друга от слов «совсем» и «никогда». И тем не менее… — Но это правда! — взмахивает невесть откуда взявшимся в ее руке веером Ши Цинсюань. — Ты единственный, кто всегда рядом и всегда на моей стороне, что бы ни произошло, — говорит она как-то совсем уж тихо. Хэ Сюань обреченно прикрывает глаза и качает головой. Как же мало тебе надо, нелепое ты существо. Он бы должен радоваться, что к нему так привязались, тем полнее будет месть, когда он ткнет Цинсюаня носом в правду, тем больнее будет Повелителю Ветра, да только… — Заткнись, — произносит он уже в который раз за вечер, на сей раз тоном усталым настолько, будто спустился на дно Черных Вод и собственными силами выплыл на поверхность. — Ладно-ладно, я тебя поняла, ха-хах, — вдруг смеется Ши Цинсюань совершенно беззаботно и весело, и как ни в чем не бывало хватает его за руку, утягивая за собой обратно к столам. — Пойдем, возьмем тебе еще еды и уйдем. Я понимаю, что ты устал на сегодня, можешь не делать такое лицо, ахаха. Хэ Сюань идет следом и с каждым шагом внутри него что-то скрипит и трескается. Ничего ты не понимаешь, ни-че-го. В ту ночь он терпеливо держит лицо, пока Цинсюань пьет еще одну чашечку вина и прощается с добрым десятком небожителей. Держит лицо, пока доводит ещё больше повеселевшего Повелителя Ветра до его дворца. Держит лицо, пока помогает выпутаться из верхней одежды и не упасть, помогает улечься в постель. Держит лицо на все подвыпившие по-детски капризные бормотания Цинсюаня, о том, что он не уснет, что ему в одиночестве будут сниться кошмары. Он держит лицо, отвечая лишь спокойным твердым «Спи». Он держит лицо ровно до того момента, пока не услышит мерное тихое сопение, а прежде, чем уйти, произносит: — Спи и не бойся, — спокойно, но холодно. — Ты всего навсего подделка. Прекрасная, качественная, дорогая, даже более эффектная, чем оригинал. Но все равно искусственная. Ни один кошмар не потревожит твой сон. Твои кошмары приходят ко мне. Ши Цинсюань на следующий день улыбается ему все так же ярко, как и всегда. Это воспоминание Хэ Сюаню не нравится, он машет дракону рукой, жестом приказывая убраться, и тот покорно скрывается в черной воде. Пальцы сжимаются в кулаки, но тут же усилием воли расслабляются. Все, что должно было быть сказано или сделано, прошло. Теперь впереди лишь последствия, и воспоминания к ним не имеют никакого отношения. — Если голоден, то идем, — бросает Хэ Сюань небрежно, вновь открывая дверь, и слышит, что за ним идут следом. — Ты за этим уходил? — изумленно спрашивает Ши Цинсюань, видя на столе большую корзину полную свежей еды. Его желудок громко и жалобно урчит, и Цинсюань смущенно ойкает. — Твое тело теперь нуждается в еде, — пожимает плечами Хэ Сюань, принимаясь выкладывать овощи на стол. Разве это не очевидный факт? Он проверяет бочку с чистой водой. Та почти полная, он был здесь всего два дня назад, хорошо. Со стороны Цинсюаня раздается смешок, и это настолько неожиданно, что Хэ Сюань резко оборачивается на него и смотрит, высоко вздернув брови. Улыбка с чужих губ поспешно скрывается, а лицо становится виноватым. — Что? — интересуется Хэ Сюань, и младший Ши стыдливо опускает взгляд. — Прости, — говорит он. Боится, что демон разозлится, если над ним смеяться? Как умилительно бестолково. — Просто скажи, — закатывает глаза Хэ Сюань раздраженно. Право слово, с этим надо что-то делать. — Я просто представил, как ты покупаешь продукты на рынке, — признается Ши Цинсюань, и вновь позволяет глазам блеснуть весельем. — Я и раньше бы заплатил сто тысяч добродетелей, чтобы на такое взглянуть, а теперь и вовсе не могу это вообразить. — Пф, — только и закатывает глаза Хэ Сюань, не удостаивая это никаким комментарием. Раньше он бы съязвил, но сейчас позволяет собеседнику понять, что тот может не жаться в угол, а говорить с ним как обычно нормально. — Господин Хэ, вы собираетесь готовить? — вновь перескакивает на почтенное обращение Цинсюань, когда видит, как Хозяин Черных Вод закатывает рукава и достает нож, чтобы нарезать мясо. Тот отзывается ленивым «мгм». — Что вы, я сам, не стоит, — машет руками Цинсюань, и Хэ Сюань устало поднимает на него взгляд. — Во-первых, мне еще в этом доме понадобится кухня и пожар на ней мне не нужен, — говорит он мрачно и видит тень возмущения и притворной обиды на чужом лице. Бывший Повелитель Ветра явно по привычке собирается надуть губы, как делал на любую шпильку «Мин И», но одергивает себя. — А во-вторых, я тоже буду это есть, а как ты готовишь, я прекрасно осведомлен. — Хм, не так уж и плохо я готовлю, ты просто ко мне несправедлив, — все-же не выдерживает Ши Цинсюань и складывает руки на груди, позволяя себе капельку своего привычного тона. Хэ Сюань смеряет его «да что ты говоришь» взглядом. — По крайней мере, мне далеко до Его Высочества, даже ты не можешь это отрицать. — Нашел меру сравнения, конечно, — мрачно кривит губы Хэ Сюань и возвращается к мясу, не говоря больше ни слова. На минуту повисает тишина, а потом Ши Цинсюань подходит ближе. — Позволь тебе помочь? — просит он полувопросительно, и Хэ Сюань смотрит на него недоуменно. — Разве после вчерашнего ты не боишься меня? — без хождений вокруг да около спрашивает он именно то, что думает. Его тон выходит несколько насмешливым, хотя и не задумывался таким, просто так звучит любой вопрос, ответ на который смехотворно очевиден всем. Цинсюань отводит взгляд и теребит в пальцах кончик пояса, но не отрицает. — Зачем тогда все это? — Я просто… — мнется, кусает губу, как делает в те ничтожно редкие моменты, когда не может подобрать слова. — Просто… Я просто пытаюсь быть полезным в этом доме, — объясняет он в итоге, и вопреки простому с виду объяснению принимается теребить пояс еще внимательнее, то ковыряет ногтем вышивку, то накручивает на палец. «Пытаюсь быть полезным» звучит обрубленно и безлико, слишком покладисто и стыдливо для Ши Цинсюаня, и Хэ Сюань вглядывается в его лицо, чтобы понять непроизнесенный смысл этих слов, который, он не сомневается, там есть. «Пытаюсь быть полезным в этом доме», потому что «смысл моего пребывания в этом доме все еще не до конца мне понятен». «Пытаюсь быть полезным» потому что «ты ведь не привел меня сюда просто ничего не делать», потому что «меня пугает неопределенность, но я пытаюсь вывернуть ее в свою пользу». «Пытаюсь быть полезным теми способами, которые не принесут мне дискомфорта». «Пытаюсь быть полезным, потому что боюсь, что если не буду, ты вспомнишь, кто я, и вернешься к причинению мне боли». Все это Хэ Сюань легко читает по не способному скрывать эмоции и под угрозой смерти лицу. Цинсюань, видя это, вздергивает подбородок и смотрит на него в ответ. «Вернешься к причинению мне боли, ведь для этого я здесь, не так ли?» словно заканчивает свою мысль этим взглядом. Хэ Сюань мрачно хмыкает. На деле ему просто хочется тишины и покоя. Хочется в кои-то веки за почти все свое существование перестать думать, а лучше навсегда забыть о братьях Ши. Цинсюань сделал это в корне невозможным, и это раздражает, но вместе с тем и давит усталостью, как толщей морской воды. Он знает, что Цинсюань надумал себе с десяток сценариев, из которых хорошо если хотя бы один будет близок к реальности, и теперь пытается, вопреки привычке спрашивать все в лоб, прощупать почву, аккуратно выяснить, чего ждать. Хэ Сюань не уверен, что тот поверит простому и подозрительно желанному ответу, не уверен так же, что у него самого есть силы на этот разговор. А еще он до сих пор злится на это нелепое божество за то, что своим существованием испортил Хэ Сюаню и жизнь, и месть, и, кажется, способность мыслить трезво и действовать последовательно. — Тогда вымой и нарежь овощи, — пожимает он плечами и протягивает ещё один нож, игнорируя то, что прочитал по чужому лицу. Лицо Цинсюаня невообразимым образом умудряется выразить облегчение и разочарование одновременно, будто он пытался выйти на разговор, которого сам в душе боится. Он кивает и принимается за овощи. Какое-то время они даже работают в тишине, каждый в своих мыслях, чему Хэ Сюань несказанно рад, и хотел бы, чтобы так и оставалось, но ему никогда не везло слишком долго. Руки Ши Цинсюаня не дрожат, но его плечи напряжены, от чего сухожилия в руках ослабевают, не слушаются, как следует. Нож в его руках соскальзывает с морковки и едва не задевает пальцы другой руки. — Осторожнее, — шипит Хэ Сюань чисто по привычке. — Покажи. Лишь когда бывший Повелитель Ветра смотрит на него широко раскрытыми от удивления глазами, но послушно демонстрирует пальцы без новых порезов, он вспоминает, что ему больше не нужно вести себя так. Даже если бы Цинсюань порезался, это была бы не забота демона, и он ни в коем случае не должен бы был ворчать и шипеть на него за невнимательность, но повязывать на поврежденные пальцы бинты. Это была забота Мин И, не его. Хэ Сюань отворачивается, намереваясь вернуться к игнорированию чужого присутствия, но его опять отказываются оставлять в покое. — Я ведь теперь знаю правду, нет нужды продолжать заботиться обо мне, — говорит Цинсюань серьезно и спокойно. — Я не забочусь, — отрезает Хэ Сюань, даже на него не глядя. И душой не кривит, между прочим. — Я для тебя ничего не сделал. — Я мог бы спать здесь, — кивает Ши Цинсюань на софу в главном зале. — Но ты сказал, что я могу ночевать в спальне. — И что с того? — морщится Хэ Сюань. У него начинает болеть голова. — Но это ведь твоя спальня, — говорит он прямо и тут же тушуется. — То есть, эм… я имею в виду, твой дом кажется небольшим, ха-хах, и мне показалось, что, эм… ха-ха. Что вряд ли в нем много комнат помимо тех, что ты мне показал, и… — Не делай вид, что ты не облазил их все, — перебивает его Хэ Сюань насмешливо, и тот замирает на несколько секунд, размышляя, стоит ли отрицать. — Я тебя слишком хорошо знаю, — Ши Цинсюань смотрит на него несколько мгновений, пытаясь понять, не злятся ли на него, но видя спокойно-усталое выражение лица, фырчит и возвращается к нарезанию моркови. — В любом случае, я лишь хотел сказать, что вовсе не обязательно… То есть, вы конечно… То есть… Я имею в виду… Я могу спать здесь на софе, правда, вы… — Это ни к чему, — отмахивается Хэ Сюань, прерывая этот бессвязный поток слов, как только вылавливает в нем более-менее законченное предложение. Этот разговор его утомляет, и он предпринимает попытку его закруглить. — И это не забота о тебе. Ему понятно, почему перспектива того, что демон будет проявлять к нему внимание после того, как едва не убил и не искалечил его брата и его самого, Ши Цинсюаня напрягает. Побыстрее заверит, что это не так, и ни о какой заботе о нем в этом доме не идет и речи, — быстрее тот успокоится. Однако, вопреки ожиданиям, результат удовлетворяет лишь частично. Цинсюань действительно замолкает и перестает задавать вопросы, что не может не радовать. Он смотрит на Хэ Сюаня пристально, но довольно быстро отводит взгляд, вновь возвращая его на морковку перед собой. Но внимание на нарезаемые овощи, кажется, так и не возвращается. Его пальцы на ноже сжимаются сильнее положенного, но руки все равно не слушаются, колечки моркови получаются то слишком тонкими, то длиной с фалангу пальца. Когда морковка заканчивается, он бездумно берет один из таких кусочков и монотонно крошит его в мелкие кубики. Хэ Сюань сомневается, что, если спросит сейчас, зачем он это сделал, тот вообще отведет взгляд от выбранной две минуты назад точки на столе. Плечи Ши Цинсюаня подрагивают, усилием воли расслабленные и тут же снова инстинктивно напрягающиеся. Так страстно желаемая пять минут назад тишина начинает раздражать своей абсолютностью и неестественностью. Хэ Сюань потирает лоб кончиками пальцев и прокручивает в голове последние реплики, чтобы понять, куда на этот раз забрели чужие мысли. Ответ долго искать не приходится. Он издает тяжелый вздох, обращая на себя внимание. — Я демон, и мне не нужен сон, — напоминает он. — Я не планирую пользоваться этой спальней, а ты там хоть под ногами путаться не будешь, — объясняет он, словно маленькому ребенку. Цинсюань ничего на это не отвечает, но его плечи заметно расслабляются, и он тут же бодро ссыпает едва не превращенную в труху морковку в горшок на подготовленный Хэ Сюанем рис. Его действия становятся осмысленнее и увереннее, но взгляда на Хэ Сюаня он все еще не поднимает. Между ними повисает тяжелая тишина, в которой Ши Цинсюань кусает губы с застывшим на них вопросом, а Хэ Сюань не знает, хочет ли он, чтобы тот молчал, или чтобы спросил уже наконец то, что его мучает, и они закрыли эту тему раз и навсегда. Одна часть его, жестокая и мстительная, все еще рассерженная, хочет проигнорировать чужие метания, не помогать и позволить Цинсюаню трусливо — если характер позволит — прикусить язык. Долго он все равно не продержится, кому как не Хэ Сюаню знать, что для него не представлять, чего ожидать, мучительнее, чем окунуться в наихудшие последствия с головой. А соблазн игнорировать мучения человека, из-за которого демон до сих пор не может упокоиться с миром, весьма велик. В конце концов, поговорить с Цинсюанем прямо — значит дать разрешение вести себя свободнее, не как раньше, но без страха и скованности. Задавать вопросы, болтать всякую чепуху, капризно надувать губы и смеяться. Быть тем, кто испортил Хэ Сюаню все его чертовы планы. Тем, по кому он успел за этот день соскучиться, но от кого, без сомнения, снова пожелает избавиться, стоит тому появиться. С другой стороны, то, что происходит сейчас, вызывает лишь усталость, раздражение и головную боль. Цинсюань, тот, что дергал его за локоть и тащил за собой, куда ему вздумается, смеялся звонко, без капли смущения, отвечая на хмурые ворчания лишь ласковой снисходительной улыбкой, напевая, что ему обязательно понравится, пусть только доверится. Цинсюань, прячущий блестящие шкодливые глаза за веером. Цинсюань, смело подкрашивающий персиковым цветом губы в своем мужском обличии, а на мрачное «тебя в таком виде шлюхи в бордель утащат и будут правы», лишь, ни капли не обидившись, пожимал плечами и хлопал ресницами. «Ты ведь будешь рядом, Мин-сюн, ты не позволишь» — мурлыканье столь уверенное, что места и для следа сомнения в голосе не осталось. «Посмотри на свое лицо, Мин-сюн, к тебе ведь ни одно существо с инстинктом самосохранения подойти не решится, не то что забрать у тебя что-то». «Пусть забирают, мне все равно» — отмахивался тогда «Мин И», но ему лишь смеялись в лицо, не поверив. Цинсюань шумный и непоседливый, беззаботно кружащийся рядом, словно ветер. Цинсюань, заполняющий собой все пространство, заменяющий собой все звуки, перебивающий собой все мысли нагло, играючи. Цинсюань, ни на миг не сомневающийся, что ему это позволено, что он в безопасности, что он может чувствовать себя свободно, быть собой и быть принятым, даже когда Хэ Сюань говорил ему, что это не так. Теперь Хэ Сюань молчит, и Цинсюань молчит тоже. Цинсюань, который никогда не затыкался. Хэ Сюань молчит, и с каждой секундой его молчания Цинсюань все больше ломается с тихим, едва уловимым треском. Цинсюань, который всегда все делает громко. — Если бы я хотел причинить тебе больше вреда, чем уже есть, я бы сделал это сразу, — в итоге говорит Хэ Сюань тихо и серьезно. Он на Ши Цинсюаня не смотрит, но боковым зрением видит, как тот замирает, становясь похожим на одну из своих статуй. Какое-то время они просто стоят неподвижно, друг на друга не глядя. — Но то, что ты сказал моему брату… — в тон ему говорит Цинсюань, понимая, что ему дали позволение говорить об этом прямо. Он звучит тихо и на удивление спокойно, будто они говорят о чем-то сокровенном, но отстраненном и размытом, что не пронзает их обоих до самого позвоночника. — То, что я сказал Ши Уду, это моя месть Ши Уду, — отрезает Хэ Сюань. — Если я не убью его, то меньшее, на что готов согласиться, это он, остаток своей жалкой жизни не знающий, где ты и что с тобой, неспособный это никак изменить и пытаемый знанием, что это его вина. Мне нужны страдания Ши Уду, а не твои. — Но ведь на мне тоже лежит вина, — все так же тихо произносит Ши Цинсюань, так что, кажется, волны за окном шумят сильнее. Они все еще оба смотрят прямо перед собой, видя друг друга лишь боковым зрением. — Не меньшая, чем на моем брате, — с этим Хэ Сюань не согласен, но высказывать это несогласие вслух он точно не будет. — Разве ты не хотел отомстить и мне? — А разве коротать дни напролет в маленьком унылом доме посреди Южного моря, без духовных сил и возможностей себя как-то развлечь, в компании лишь угрюмого демона, чуть не убившего твоего брата у тебя на глазах, для неспособного и минуты усидеть на заднице ровно тебя не достаточно жестокое наказание? — уточняет Хэ Сюань насмешливо, и слышит вполне искренний, самоироничный смешок. — Да уж, — Ши Цинсюань неловко заправляет прядь волос за ухо. — Хотя, напомню, я тебя не держу, — пожимает плечами Хэ Сюань. — Я в любой момент могу отвести тебя в мир смертных и оставить в покое, если попросишь. — Но мой брат умрет, — договаривает мысль Цинсюань. — Я не прощу себе, если убийца моей семьи останется без мести, — кивает Хэ Сюань, и младший Ши кивает тоже, как если бы хотел сказать, что понимает. — Не надо, я останусь, — другого ответа Хэ Сюань и не ждал, хотя это идиотское желание Цинсюаня расплачиваться за то, в чем виноват его поганый брат, его все еще злит. — А то, что я сказал ему… — Хэ Сюань устало вздыхает, но все же решает прояснить еще раз. — Единственное, что мне нужно конкретно от тебя, это быть там, где эта крыса тебя не найдет. И не доставлять мне проблем. Больше ничего. — Это может быть сложно, хах, — нервно усмехается Ши Цинсюань. — Если то, что ты говорил мне все эти годы, было не шуткой, а правдой, то, выходит, все мое существо, все, что я делаю и говорю непроизвольно, тебя раздражает. Разве само мое присутствие здесь не одно большое доставление проблем? — Цинсюань вздыхает почти что печально, а Хэ Сюаню смешно. — Я, конечно, пытаюсь себя контролировать, но чем ты снисходительнее ко мне, тем чаще я забываю это делать, — «Я заметил, раз уж ты окончательно перешел обратно на ты» — мысленно комментирует Хэ Сюань. — Но я научусь, не беспокойся. — Нет нужды, — произносит Хэ Сюань быстрее, чем успевает прикусить язык. Ладно, стоит признать хотя бы перед самим собой, что обыкновенный шумный и прилипчивый характер Цинсюаня утомляет куда меньше, чем то, что было сегодня. Краем глаза Демон Черных Вод видит, как Ши Цинсюань поворачивает лицо в его сторону и смотрит на него в удивлении. Что ж, придется продолжать. — Если я не придушил тебя за эти сотни лет, то сейчас мне тем более нет смысла это делать. Я привык, — щекой он чувствует, как ее прожигает чужой пораженный его словами взгляд, и спешит добавить что-то более небрежное. — А твои попытки сдерживать себя просто нелепы, у тебя все равно ничего не выйдет, — уверяет он насмешливо и слышит, как Цинсюань привычно надувает щеки от возмущения. — А вот это обидно! — складывает он руки на груди, и в грудной клетке самого Хэ Сюаня что-то мимолетно ворочается и щекочет легкие, когда он слышит знакомые интонации. — Вечно ты в меня не веришь, молодой господин Хэ, а я, между прочим, в состоянии безупречно себя контролировать. — Ну-ну, — Хэ Сюань все же смотрит на него и позволяет себе немного насмешливо-поддевающих ноток в голосе. — Мне засечь время до первого же глупого вопроса? — Пф, да было бы у тебя что спрашивать, — отмахивается Цинсюань, в небрежной манере Повелительницы Ветров, и напряжение между ними, пусть и не уходит до конца, но ощутимо слабнет. Цинсюань воспринимает его слова как вызов, и упрямо контролирует свой темперамент. Ведет себя чинно и исключительно вежливо, так что Хэ Сюаню на миг мерещится, что он зашел в храм Пу Цзы к Его Высочеству, так что он даже опасливо нюхает еду, прежде чем начать есть, невзирая на то, что приготовил он ее почти что единолично. Едят они вместе, хоть и за максимально далекими друг от друга краями стола. Цинсюань косится на него поверх своей порции, больше неловко перебирая рис палочками, чем поглощая его, будто не уверен, что ему действительно можно поесть, но Хэ Сюань не обращает на него внимания. Он чертовски измотан, и никогда не покидающий его голод от этого ощущается куда сильнее. — Ты не нуждаешься во сне, но как насчет еды? — вот и первый глупый вопрос. Хэ Сюань вполне уверен, что не прошло и получаса, но благосклонно не акцентирует на этом внимания. Лишь бросает в Цинсюаня «а ты сам-то как думаешь, умница ты моя» взгляд, запихивая в рот очередной кусочек мяса. — Я имею в виду, понятно, что ты не умрешь без еды. Но мне казалось, Непревзойденные, подобно небожителям, едят лишь для удовольствия. Ты же, сколько я тебя помню, всегда ел часто и много, даже то, что не было вкусным. — Еда не бывает невкусной, избалованное ты существо, — закатывает глаза Хэ Сюань, и бывший Повелитель Ветра виновато кивает. — А я ем, потому что голоден. — То есть, физические тела Непревзойденных настолько близки к человеческим, что вы чувствуете голод, как люди? — вопрошает Цинсюань с любопытством. Учитывая, что на данный момент в трех мирах список Непревзойденных ограничивается двумя именами, эти рассуждения звучат занятно. — Наши тела способны на все, что доступно людям, — пожимает плечами Хэ Сюань. Когда-то давно, еще на заре их «дружбы», Цинсюань обнаружил, что если он хотел поговорить с «Мин И» так, чтобы тот спокойно поддерживал диалог вместо того, чтобы просто отмахиваться, достаточно было усадить его за стол с большим количеством еды. Пока рядом была еда, которую Хэ Сюань мог положить в рот, он не ленился его открывать, чтобы между делом поддержать разговор с тем, кто ему эту еду дал. Этим маленьким трюком Цинсюань нагло пользовался сотни лет, и сейчас выглядел довольным, видя, что эта вещь никуда не делась. — Мы можем есть, спать, видеть сны, дышать, испытывать плотские желания, можем заставить сердце биться, если очень нужно, или повысить температуру своего тела, — продолжал перечислять Хэ Сюань. — Правда последние два пункта в корне бесполезны: для маскировки просто используется человеческая личина. Но мы не умрем без этих вещей, даже если не есть годами, ни один демон не умрет. Были бы духовные силы. — Но ты испытываешь голод, если долго не ешь, — напоминает Цинсюань. — Я всегда его испытываю, я умер вместе с ним, — пожимает плечами Хэ Сюань, лениво цепляя палочками рис. Чужая голова тут же виновато опускается. На какое-то время повисает тишина, пока Хэ Сюань спокойно ест, а Цинсюань прожигает глазами содержимое своей миски. — Что ж, в таком случае, — говорит он в итоге, легонько растягивая губы в неловкой улыбке. — Наверное, не так плохо, что я так часто затаскивал тебя в рестораны, где бы мы ни оказались, хах. Популярный и богатый Повелитель Ветра с баснословно богатым братцем всегда брал на постоялых дворах столько еды, сколько хватило бы на восьмерых человек, и позволял «другу» съесть семь частей, а то и все восемь, во время этого втягивая того в любые беседы, какие пожелает, даже порой награждаясь активными рассуждениями от довольного «Мин И». И это стало почти ежедневной традицией. Воспоминания эти теперь кажутся странными, словно искривленное рябью отражение на воде. — Да, это было весьма неплохо, — честно кивает Хэ Сюань.