А шторм — лишь танец моря и ветра

— Не бойся, я не наврежу тебе, — по инерции пытается заверить Хэ Сюань, но опомнившись, мрачно усмехается. — Хотя с чего бы тебе верить моим словам, да? — Много чести бояться, — огрызается Ши Цинюань. Как и надеялся в глубине души Хэ Сюань, гордость бывшего бога слишком сильна, чтобы продолжить сжиматься от страха после этой реплики, и Цинсюань не только выдыхает, чуть расслабляя плечи, но и самую малость вздергивает подбородок. Все еще напряжен, все еще боится неизвестности того, что задумал демон, все еще не уверен до конца, что тот просто играется, а не решит в любую секунду сжать ладонь в кулак, кромсая нежную шею. Но чем дольше они сидят в таком положении, где Хэ Сюань лишь говорит с ним вместо того, чтобы шевельнуть пальцами хоть на миллиметр, тем меньше страха остается на лице Цинсюаня. Хэ Сюань не может с точностью сказать, рад он этому или нет. Потому как, с одной стороны, ему неприятно подвергать только что пережившего с десяток эмоциональных скачков Цинсюаня новой порции сильного страха. С другой же… пусть лучше он переживет его сейчас и избавится от его источника, чем будет мучиться им изо дня в день. А в таком случае напугать все же придется. — Чего же ты руку отдернул? — спрашивает он насмешливо, кивая на так и застывшую в воздухе ладонь Цинсюаня, сжимающую нож. — Сейчас бы не трясся от страха, а имел бы контроль над ситуацией. С такой тварью, как я, нужно держать ухо востро, не так ли? Имея в руке нож, глупо опускать его. — Глупо верить, что ты даешь мне его добровольно, — чуть пожимает плечом Цинсюань, взгляда от глаз Хэ Сюаня не отводя. — И что это не какая-то уловка. Его тело все еще напряжено, а пульс под когтями все еще учащенный, но голос его не дрожит, а в глазах не видно паники. Он словно бы пытается уловить любые малейшие движения Хэ Сюаня, чтобы хотя бы попытаться среагировать и спастись в случае чего, но пока сомневается, что угроза реальна. Скорее видит в этом очередную жестокую игру, где ему не грозит реальная опасность, его лишь дразнят ей, как, очевидно, было в его прошлом. По сути, это оно и есть, с той лишь разницей, что страдание Цинсюаня сейчас — не цель, а неприятный побочный эффект, а Хэ Сюань, в отличие от Пустослова, убежден, что в конечном итоге Цинсюаню потом станет легче. — Нож у горла есть нож у горла, ты держал его в руках, и одной секунды тебе бы хватило, чтобы всадить достаточно глубоко, и значения не имело бы, с какой целью я тебе его дал, — поучает Хэ Сюань, как в свое время Мин И учил не мешкать со всякими ублюдками на постоялых дворах. Цинсюань на его слова кривится, но молчит. Хэ Сюань знает прекрасно, что подобное Ши не по нутру, и, как бы сильно ни страдал он по вине Хэ Сюаня, вот так вот просто взять и убить, пусть и временно, он бы не смог. Не так легко, по крайней мере. — В любом случае, это лишь демонстрация тебе, — переходит он к сути того, что хотел показать. — Ты ослабил бдительность и оказался в ловушке, так опрометчиво доверившись Мин И. — Для этого факта нужна такая радикальная демонстрация? — вздергивает бровь Ши Цинсюань, усмехаясь горько. — Это я уже давно понял. — Демонстрация нужна тому факту, что у тебя все еще есть нож, — объясняет Хэ Сюань. — Ты ведь боишься, что я в любой момент могу прикончить тебя, так почему свое оружие в ход не пустить, пока мы тут болтаем? — Потому что я не верю, что ты отвлекся, и у меня есть хоть какой-то эффект неожиданности, — отвечает Цинсюань, вновь пожимая плечами. Несмотря на напряжение, он вполне спокоен. Их реплики звучат абсурдно, словно они обсуждают, как лучше мухлевать в карточной игре. — Потому что, если я двинусь, ты сожмешь когти раньше, чем я успею до тебя добраться. — Верно, и пока весьма логично, — кивает Хэ Сюань. — Точно так же, как, когда я только привел тебя сюда, ты пытался вести себя тихо, несмотря на страх перед всем, что, по твоему мнению, я мог с тобой сделать, потому что ты боялся, что иначе пострадает Ши Уду, — напоминает он. — Мгм, с той лишь разницей, что у меня не было никакого «ножа», так что твоя аналогия не точная, — подмечает Цинсюань, позволяя себе легкую насмешку. — О нет, вот тут ты ошибаешься, нож у тебя был всегда, и остается до сих пор, — усмехается Хэ Сюань в ответ, и Цинсюань удивленно моргает. Демон, впрочем, это никак не поясняет, лишь продолжает пересказывать события в соответствии с новой аллегорией. — Гора Тунлу наверняка тебя напугала, — он едва заметно сжимает пальцы, усиливая давление когтей на кожу Цинсюаня недостаточно, чтобы повредить ее, но достаточно, чтобы успевший немного успокоиться пульс Ши вновь ускорился. — Но она также дала тебе возможность, — с этими словами Хэ Сюань разжимает пальцы и опускает руку на пару цуней вниз от шеи Цинсюаня. Тот реагирует незамедлительно, отпрянув назад, вскидывает руку вверх и приставляет нож к горлу Хэ Сюаня. Не вплотную, остановив движение руки в нескольких миллиметрах от кожи, и Хэ Сюань даже не пытается уйти от атаки, остается сидеть спокойно, Цинсюаню в глаза глядя. Он бы не был против и того сценария, где холодный металл впивается в плоть, но он, тем не менее, знал, что Цинсюань не решится. — А вот теперь вопрос к тебе, — голос Хэ Сюаня спокоен, но в районе солнечного сплетения что-то сжимается. Он действительно хотел знать ответ, еще с той самой секунды, как, пробудившись после открытия горы Тунлу, обнаружил, что Цинсюань не только не уничтожил его во сне, но даже не ушел, остался в доме демона и еще недоумевает, как могло быть иначе. — Почему ты медлишь? Ты сказал, что боишься пошевелиться, потому что я убью тебя раньше, но вот тебе предоставилась возможность сделать это первым, и ты приставил мне к горлу нож без вреда для себя, так почему же ты остановился? — Потому что у меня нет намерения убивать тебя, — объясняет Цинсюань просто, снисходительно даже, как ребенку. Пф, как будто это столь очевидная вещь, что не стоит не то что ответа, но и вопроса. — Только сделать что-то, чтобы ты сидел смирно и не угрожал моей собственной безопасности. Хэ Сюань на это иронично смеется, подается чуть вперед, едва не задевая лезвие кадыком, так что Цинсюаню приходится чуть отодвинуть руку с кинжалом назад, чтобы сохранить зазор в пару миллиметров. Ну до чего же очаровательно. — Ну и как долго ты сможешь так просидеть? — он ухмыляется криво, пытаясь насмешку выдавить, но чувствует, как силы спорить с этим упрямым, нелогичным существом ускользают сквозь пальцы. Понимание того, что они вообще делают, что до сих пор пытаются друг другу объяснить и доказать, мутнеет и комкается, превращается в непроглядный туман в голове и перед глазами. Хэ Сюань едва ли может удержать при себе знание того, чего он пытается добиться. — Ты же уже решил, что я жестокий демон, охочий до твоих страданий, так как ты можешь быть уверен, что я не нападу, стоит тебе опустить руку? Будешь вечность так сидеть? Цинсюань не отвечает, смотрит на него пристально, но его ладонь остается неподвижной. Кинжал так и замирает в миллиметрах от бледной холодной кожи, не отстраняясь и не приближаясь, даже не дрожит. Хэ Сюань улыбается краешком губ, ощущая в глубине души странное чувство, похожее на гордость. Цинсюань всегда был смелее и тверже, чем кто-либо, включая самого Повелителя Ветра, мог помыслить, пусть никто и не видел этого за образом беззаботного капризного мальчишки, прячущегося за спиной брата. С другой стороны: это его качество сейчас ему же и вредит. Испугаться, не выдержать, психануть, выбрать себя вместо каких-то своих моральных убеждений, не позволяющих избавиться от истязающего его демона, — вот то единственное, что может помочь ему выдохнуть и перестать жить в ужасе и тревоге. Хэ Сюань резко вскидывает руку и вновь приставляет когти к чужой шее. Ши Цинсюань дергается, как и его рука, но, на секунду зажмурившись, вновь открывает глаза и остается спокойным. Кинжал в его руке на мгновение трогает острым лезвием кожу Хэ Сюаня, но вновь отстраняется. Как когти Хэ Сюаня замирают в цуне от его шеи, на такой же цунь он отводит нож. — Если бы ты хотел убить меня, ты бы сделал это сразу, — пожимает Цинсюань плечами. Его голос хрипит, но остается уверенным, почти что невозмутимым. Почти. — Сейчас ты просто играешься со мной. Непонятно только, зачем. — Как это? — вновь иронично хмыкает Хэ Сюань. Весьма вероятно, что в его горле застряла истерика, схожая с цинсюаневской, но он проглатывает ее. Он отводит руку от чужой шеи чуть в сторону, и тонкая ладонь с кинжалом делает тоже самое. Затем он резко возвращает ее в то же положение, и Цинсюань реагирует мгновенно, вновь поднимая нож. На равное расстояние, как в зеркале. — Ты ведь уже решил для себя: я хочу свести тебя с ума, — руку от чужой шеи отвести подальше и вновь вплотную прижать, вновь синхронно. — Жестокий, кровожадный демон пугает тебя, чтобы насладиться твоими страданиями, — лицо Хэ Сюаня, в противовес словам, хмурое. Он отстраняет руку и вновь трогает нежную кожу когтями сосредоточенно, следя внимательно, чтобы Цинсюань не дернулся, и когти его не задели. Тот смотрит на него молча, не моргая, дышит ровно, но Хэ Сюань видит, как плотно сжимается его челюсть от напряжения. — Изнуряющая игра, не правда ли? На мгновение Цинсюань смотрит ему в глаза, словно бы расслышав в голосе сожаление и усталость, но тут же переводит взгляд обратно на их руки. Отстранить, приблизить. Расстояние всегда разное, но Цинсюань всякий раз реагирует незамедлительно и отзеркаливает четко. — Это то, как выглядит все, что было после того, как ты узнал правду, — делится Хэ Сюань мнением, и видит, как недоверчиво взлетает изящная бровь. Конечно, Цинсюань видит аналогию с чередой угроз и облегчений для себя, но не верит, что сам в их больном тандеме мог иметь нож. Но он имеет. Просто воспользоваться им решается только в момент отчаяния. Сам же Хэ Сюань свой надеялся убрать так далеко, как получилось бы, но вышло… Его рука замирает в нескольких цунях от шеи Цинсюаня, так же, как и нож в руке Ши, уже привычно, в предсказуемой последовательности. Но в следующий миг, вместо того, чтобы резко прижать кончики когтей к чужому горлу, Хэ Сюань резко отводит руку далеко вниз, роняя ее на столик между ними, а рука Цинсюаня по привычке в ответ на быстрое движение оппонента дергается вверх. Прямо пропорционально длине движения демона, его рука вскидывается далеко, едва не врезаясь лезвием в горло Хэ Сюаня, замирая камнем до того, как повредится кожа. Хэ Сюань улыбается, а глаза Ши расширяются от шока. В игре на реакцию он был хорош, но все равно проиграл, стоило последовательности нарушиться. Так же, как и в жизни, он запаниковал, стоило произойти чему-то, что не вписывалось в его ожидания дальнейших действий демона. Цинсюань мгновенно порывается отдернуть руку, но Хэ Сюань оказывается быстрее: ловит тонкое запястье и фиксирует его у своей шеи, не позволяя убрать кинжал в сторону. — Нет-нет, куда же ты, это именно то, что я хотел тебе показать, — говорит Хэ Сюань. — Я сделал резкое движение, и ты испугался. Действие, направленное на то, чтобы освободить тебя, воспринялось, как нападение, ведь это было тем, чего ты так напряженно ждал. Это ли не то, что случилось утром? — Прости, я не хотел, — качает головой Цинсюань, пытаясь отдернуть руку, но Хэ Сюань держит крепко, сжимает чужие пальцы на рукоятке. — Зачем ты извиняешься? — поджимает губы Хэ Сюань. Цинсюань выглядит так, словно не прошел какое-то испытание, и теперь за этим последуют проблемы, словно, поспешно отдергивая руку и извиняясь, он пытается исправить какую-то ошибку и сгладить конфликт. — Глупый. Разве стоит бояться сделать неправильный шаг и разозлить монстра, когда тебе в руку вложили способ избавиться от него? — Я не хочу убивать тебя, — Цинсюань отбрасывает извинения и смотрит на Хэ Сюаня со строгим выражением лица, до неприличия похожим на осуждающее лицо Ши Уду. — Почему? — вновь задает вопрос Хэ Сюань. Его тон должен был быть пренебрежительным, но выходит серьезным, напряженным даже. — Ты у нас, конечно, добрый, ратуешь за справедливость и людей идеализируешь знатно порой, — он закатывает глаза, и Цинсюань отражает этот жест. — Но ты был богом шесть сотен лет, пять из которых таскал меня за собой, кому как не мне знать, что у тебя нет проблем с тем, чтобы убивать кровожадных демонов, приносящих беды. — Это не то же самое. Цинсюань пытается вырвать руку из чужой хватки вновь, но Хэ Сюань держит крепко, не позволяет убрать кинжал от своей шеи. В смертном теле Цинсюаня больше нет духовной энергии, и против демона его сил хватает лишь на то, чтобы удерживать свою руку на месте. Почему-то только сейчас, когда самому Ши грозит меньше всего опасности, в его глазах на мгновение блестят слезы. Но стоит ему моргнуть, они вновь исчезают. — Почему? — Хэ Сюань чувствует, как этот вопрос режет язык, но он не устанет повторять его, пока не получит ответ. Все, что до сих пор говорил Цинсюань, им не является, ведь самой сути того, как Ши к нему теперь относится, противоречит. — Раньше ты говорил, что веришь, что я немногим отличаюсь от Мин И, что я хороший человек, что не заслужил, — напоминает он. Ши Цинсюань кивает, открывая рот, но вновь захлопывая. Очевидно, как солнце, встающее на востоке, что он больше не верит в это, но что-то внутри не дает ему так просто от этого отказаться. Ничего, Хэ Сюань поможет. — Но сегодня ты, кажется, четко для себя решил, кто я на самом деле. Подлая, жестокая тварь, которая все это время не была добра с тобой, а лишь играла твоими чувствами, чтобы помучить, тварь, которая пытает тебя, чтобы наслаждаться твоими страданиями, кровожадный демон, который забавы ради сводит тебя с ума, — перечисляет он, и от чего-то Цинсюань хмурится, головой едва различимо качая. Он, тем не менее, на этих словах на мгновение перестает тянуть руку с кинжалом на себя, и Хэ Сюань пользуется этим, чтобы вынудить его приложить лезвие прямо к горлу. Ши Цинсюань дергается, и вновь напрягает руку, противясь этому, но Хэ Сюань отстраниться не дает. Когда-то давно Хэ Сюань мечтал уничтожить этого мальчишку, растоптать вместе с братом, заставить почувствовать боль, равную той, что он сам по его вине испытал. И даже тогда сценарий столь жестокий, как то, что, по мнению Цинсюаня, происходит сейчас, не приходил ему в голову. Теперь же демон четко знает, что вины младшего Ши никогда ни в чем не было, и целиком и полностью осознает свое нежелание причинять тому боль. Но уже поздно, и коль скоро Хэ Сюань потерпел поражение и больше не может убедить Ши Цинсюаня в том, что не хочет его страданий, а все его слова и поступки были искренними; если, что бы он ни сказал и ни сделал, Цинсюань все равно будет искать подвох и мучиться тревогой; если, чем дольше Хэ Сюань будет пытаться вести себя дружелюбно, тем сильнее будет этот страх становиться… Разве есть смысл хотя бы пытаться? Разве не измотает это их нервы только сильнее, разве не доведет это их обоих до точки, когда они оба на самом деле сойдут с ума? В одном Цинсюань прав: если он уйдет и воссоединится с Ши Уду, если Хэ Сюань останется существовать в этом мире со знанием, что виновник страданий и смертей его близких отделался лишь легким испугом и остался безнаказанным, Хэ Сюань действительно не сможет с этим смириться. Он будет мучиться раздирающей нутро болью от чувства вины и злости, топить корабли десятками в слепой ярости, неспособный упокоиться и сжигаемый жаждой, внутренней силой, что до сих пор держит его в этом мире, толкающей сделать то, без чего он никогда не сможет забыться смертью. И благослови небожители, если его нежелания причинять боль Цинсюаню хватит на то, чтобы он не испепелил Ши Уду в забытье этого болезненного безумия. Но если Цинсюань, дабы этого избежать, останется здесь, в его доме, при этом мучаясь одиночеством и вновь возродившимся, невыносимым, вязким страхом, изо дня в день вздрагивая от самого существования Хэ Сюаня… для демона то будет пыткой не меньшей. И осознание этого заставляет сжимать пальцы свободной руки в кулак, дырявя ладонь когтями в сотый раз за день. Он не может забрать назад слов, которые сказал Цинсюаню, не может забрать из его сердца страх и убежденность в том, что Хэ Сюань его ненавидит. Не может вернуть Цинсюаню здоровье рассудка и душевный покой. Но может надавить чуть сильнее, чтобы тот перестал его жалеть. — Так подумай еще раз, — говорит он спокойно, но твердо. — Разве этот монстр, который упивается твоей болью, может быть тем хорошим человеком, который не заслужил твоего предательства и смерти? Разве может вообще быть предательством твой отказ подчиняться обезумевшей кровожадной твари? Разве тварь столь мерзкая, что опускается до такой гнусной жестокости, достойна того, чтобы ты пытался действовать по справедливости и нес наказание, когда мог бы просто избавиться от нее и жить остаток своей смертной жизни спокойно? Он прикладывает чуть больше силы и тянет руку Цинсюаня ближе, так что клинок царапает кожу, оставляет тончайшую ранку, прежде чем Цинсюань делает рывок и с силой отводит ладонь назад. Он пытается разжать пальцы, уронить нож, но рука Хэ Сюаня держит их вместе слишком крепко. — Почему, черт возьми, ты предпочтешь страдать сам, чем просто избавиться от того, что мучает тебя и несет опасность твоему единственному близкому человеку? — шипит Хэ Сюань, по вновь заблестевшим лазурным глазам видя, что осталось надавить совсем немного. — Конечно, меня не уничтожить, не развеяв прах, но если перерезать горло достаточно глубоко, умрет мое тело, и мне понадобятся годы, прежде чем я смогу вернуться в этот мир, — на этих словах дыхание Цинсюаня громко сбивается, и Хэ Сюань не может понять эмоцию, но продолжает в любом случае. — Ты больше не ребенок, Цинсюань, ты гребаный бывший бог, у тебя есть сила, и чем страдать каждый день от страха и отчаяния, ты можешь просто убить пытающего тебя демона. Внезапно что-то в глазах Цинсюаня меняется, становится стальным и хлестким. Лазурное море покрывается льдом, хотя блеск слезинок так и остается сиять в уголках. Но теперь он походит больше на отблески яростного огня. Хэ Сюань отвлекается на мгновение, завороженный этой переменой, и оттого резко хватает воздух по привычке, когда чувствует внезапную вспышку боли. Нет, отнюдь не в шее. Звонкая, крепкая пощечина опускается на его левую щеку. Рука Цинсюаня, которой Хэ Сюань заставляет его держать нож, правая, и клинок прижимается к левой стороне шеи демона. Но хоть свободная левая рука Цинсюаня естественным образом ударила бы по правой щеке Хэ Сюаня, Ши продуманно выворачивает ее и бьет тыльной стороной по левой щеке снизу вверх, так, чтобы, когда голова отлетит в сторону от удара, она двинулась не по направлению кинжала, а от него. От боли и шока, вызванного этим действием, Хэ Сюань ослабляет хватку, позволяя тем самым Цинсюаню вырвать свою ладонь из плена и отсесть от демона на диван, забирая нож с собой. Он больше не поднимает его в оборонительной позиции, лишь держит в руке на своих коленях на всякий случай. То ли чтобы защититься, то ли держа клинок подальше от самого Хэ Сюаня. — Убивать демонов, которые мучают и убивают смертных — долг небожителя, защищающего слабых людей, — шипит Цинсюань, пока Хэ Сюань сидит, не шевелясь, притихнув. — А в деле, касающемся только меня и тебя, я вправе сам решать, что мне делать, спасибо, — отрезает он хлестко и непоколебимо. — Не смей указывать мне, какой веры придерживаться и какие решения принимать. А если ты впал в безумство, и тебе так сильно хочется умереть, можешь сделать это своей рукой, а не спихивать на меня. — Не хочется, — отвечает Хэ Сюань тихо, глядя бездумно куда-то вниз. Щека горит огнем, но это пламя, тем не менее, остужает лучше ведра ледяной воды. Все силы, что позволяли ему гнуть свою линию до этого мгновения, покидают его безвозвратно. — Я никогда не смогу позволить себе умереть, пока не сделаю все, чтобы души моей семьи нашли покой. Но жить с тобой, вздрагивающим от каждого моего слова и действия, медленно тонущем в безумии от моего присутствия, я тоже не хочу. Если твое решение, которое я не имею права мешать тебе делать, заключается в этом, то все же подумай о том, чтобы убить меня. Не только себя спасешь, но и мне душевный покой хотя бы на пару десятков лет подаришь. Но если ты так сильно не хочешь этого делать… значит никто из нас не умрет. — Ты так расстроенно об этом говоришь, — только что будучи рассерженным, теперь Цинсюань убирает руку с кинжала, оставляя его у себя на коленях, и обнимает себя руками за плечи, словно ему вновь стало холодно. Он горбит плечи устало, видимо, поняв по опустошенному виду Хэ Сюаня, что все нервотрепки на сегодня закончились. Его лицо расслабляется и оттого становится таким же, как и у демона — изнеможденно печальным. Если раньше казалось, что они оба устали, то теперь они оба лишены и малейшей крупицы сил, что эмоциональных, что физических. — Если тебе так хочется кровопролития, мог бы сам меня убить, — пожимает плечами Ши Цинсюань. Произнося это, он не кажется ни напуганным, ни дерзким, ни печальным, ни насмешливым. Словно бы разговоров о смерти на сегодня оказалось так много, что он больше не воспринимает их, как нечто стоящее эмоций. Его голос ровный, разве что немного любопытствующий, как когда Мин И объяснял что-то, а Цинсюань спрашивал, почему бы не сделать так или эдак. Знал, что, скорее всего, причина есть, но не видел ее, и идею свою озвучивал на всякий случай, больше из интереса причиной, почему ее нельзя реализовать, чем реально предлагая. Так и сейчас. — Я вообще так и не понял, почему ты этого не сделал тогда, — вздыхает он, потирая переносицу кончиками пальцев. — Ты так хотел убить гэ, но отказался от этого из-за меня. А какое тебе было дело, если даже мне будет больно? — он поднимает на Хэ Сюаня глаза и смотрит спокойно, но пытливо, словно уже и не надеется услышать ответ. Хэ Сюань не уверен, что смог бы его дать, даже если бы захотел, в любом случае. — Ты сказал, что тебе не нужна моя смерть. Много раз повторял, вообще-то, и сегодня опять. А зачем тебе, чтобы я жил? Я много думал об этом, — Цинсюань тихо усмехается, едва заметно качая головой, словно признается в чем-то, что держал в тайне. — Ты существуешь в мире неупокоенной душой по одной единственной причине — ненависть к виновным в смертях твоих близких и месть им. Это то, чего ты хочешь больше всего, то, к чему ты шел веками. И разве стал бы ты вдруг от этого отказываться? Не думаю. Если хоть что-то, что я знал о Мин И, относится и к тебе, то это точно твои упрямство и гордость. На этих словах Цинсюань отчего-то улыбается, и даже не насмешливо или надменно, а мягко, словно мысли коснулись воспоминаний о чем-то приятном и нежно в сердце хранимом. Хэ Сюань чувствует тупую боль где-то под ребрами, и она лишь усиливается, когда эта мимолетная улыбка исчезает. — А если так, значит… — Ши запинается, словно не может подобрать слова, и перескакивает на другую мысль. — Моего брата ты хотел убить, это казалось тебе приемлемой местью, а меня — нет. Моей смерти ты не хотел и не хочешь. Исходя из всего этого, логика простая, — Цинсюань пожимает плечом. — Мое наказание в том, чтобы жить и страдать. Ты только что плевался ядом так, словно тебя оскорбляет сам факт того, что я такого о тебе мнения, если не сказать — «по-детски обижает», — Ши Цинсюань смотрит на Хэ Сюаня выразительно, словно бы и впрямь журит ребенка, и демон не может сдержать самоироничный смешок. Они оба, тем не менее, остаются серьезны. — Но ты не можешь обвинять меня в том, что я просто напросто делаю выводы исходя из фактов и единственной возможной логики. На этом Цинсюань пожимает плечами и замолкает, откидываясь спиной и затылком на спинку софы, смотрит на Хэ Сюаня из-под полуопущенных ресниц, давая тем самым понять, что свою точку зрения он высказал всецело и добавить ему нечего. Хэ Сюань глубоко выдыхает, прикрывая глаза на несколько мгновений. Когти его вернули себе человеческую длину и форму, и он складывает руки на столик, глядя на шероховатости дерева и перебирая их пальцами, как струны гуциня. Он так никогда и не научился создавать прекрасные мелодии. К лучшему ли, или слишком рано сдался? Он не сможет объяснить Цинсюаню все в полной мере. Просто потому, что сам не знает и не понимает многих своих чувств и мотивов, сам так и не смог до конца решить, что с ними делать, и как он хотел бы изменить ситуацию, имей он власть над своими прошлыми поступками и решениями, чтобы стало лучше. Чтобы избежать как можно больше потерь для них с Цинсюанем, чтобы, если не идеально, то хотя бы приемлемо и терпимо. Но он понимает, что здесь и сейчас, когда вернуть назад ничего все еще нельзя, но с последствиями разбираться придется, когда Цинсюань, стойкий и смелый Цинсюань все еще сидит перед ним и впервые за долгое время, кажется, готов послушать, что происходит на самом деле… он должен объяснить хотя бы то, что сможет сам выловить из черных глубин своего сознания. Просто потому что терзать струны чужой души своими кривыми мертвыми пальцами, что и при жизни чуткостью не отличались, он прав не имеет. — Знаешь, чего я больше всего желаю на самом деле? — Цинсюань смотрит на него вопросительно, но без особого интереса, уверенный, что заранее знает ответ. Хэ Сюаню придется его разочаровать. — Нет, не мести. Она держит меня в этом мире, она цель, которой я не могу противиться. Знаешь ли ты, почему жизнь демона — не жизнь, а лишь существование? — изначально это подразумевалось риторическим вопросом, но, задавая его, Хэ Сюань понял, что среди Небожителей, которые не являются генералами богов войны или верховными богами литературы, об этом едва ли кто-то читал. Ши Цинсюань подтверждает его догадку, хмуря брови. — Потому что их душа неспокойна, и лишь негативные эмоции держат их от того, чтобы уйти в другой мир, — предполагает Ши Цинсюань то, что сказал бы любой достаточно вежливый человек. — Некорректное определение, — качает головой Хэ Сюань, на один краткий миг чувствуя себя студентом, спорящим со сверстниками после прочтения очередного трактата. Надо же, он уж и забыл, как это было. — Мало кто умирает умиротворенным, никто не хочет уходить из этого мира, почти все боятся, и, тем не менее, мало кто остается. Не всех демонов держит в этом мире ненависть. Это может быть неосуществленное желание или любовь к живому человеку, например. Конечно, Хэ Сюань не имел понятия, сколько в мире таких случаев помимо самого яркого, но суть остается той же. — Демона в мире смертных удерживает не эмоция, а цель. И невыносимым существование демона делает тот факт, что пока цель, родившая его, как духа, не будет завершена, все существо демона будет стремиться к ее воплощению, — объясняет он, незаметно для себя переключаясь на тон, которым объяснял темы занятий отстающим младшим ученикам за еду. — Пусть разум и воля остаются, но неутолимые страдания будут терзать сознание и тело, пока цель не будет реализована, и внутренние силы будут вечно толкать к исполнению цели, сводя с ума, стоит намеренно отступить от цели в сторону. Демоница, потерявшая дитя, будет вечность искать шанс быть матерью, демон, умерший в обиде и зависти, будет идти по головам, лишь бы всех превзойти. Демон, пожелавший всегда быть рядом с возлюбленным и защищать его, не сможет заставить себя подчиниться и никогда больше не приходить к нему, наблюдая за его благополучием хотя бы тайком, если возлюбленный не захочет его видеть. Ши Цинсюань на последнем примере хмурит брови горестно и губы поджимает печально, словно бы уловив, что этот образ в голове Хэ Сюаня не случайно родился. Хуа Чэн никогда не делится своими страхами, но однажды, лишь один единственный раз, когда они оба были серьезны и прямы друг с другом, ведь так уж случилось, что оба были в отчаянии и душевной агонии сильнее, чем когда-либо, Хуа Чэн обратился к нему с просьбой. Его вера в то, что однажды, хоть через тысячу лет, хоть через две, он встретит своего принца вновь, была в нем непоколебима, но вот уверенность в том, что Его Высочество захочет, чтобы демон был с ним рядом, шаталась, как табурет под ногами висельника. Но его желанием при смерти было всегда оберегать свое божество, и если однажды так случится, что его не пожелают видеть рядом, если попросят никогда не приближаться… Кровавый дождь никогда не стал бы делать что-то, что претит Его Высочеству, скорее умер бы, чем ослушался его просьбы. Но… — Бремя демонов таково, что даже если разум принимает решение отказаться от цели, неупокоенная душа будет ее помнить и толкать к ней со всей силой и яростью, и сдерживать себя от нее может быть физически больно, — продолжает Хэ Сюань. — Так что удержать себя от свершения этой цели можно, лишь умерев окочательно. Но даже здесь сознание, ведомое тем самым смыслом посмертного существования, вновь играет жестокую шутку. Еще ни один демон не смог заставить себя уничтожить свой собственный прах. Отдать кому-то, зная, что человек может пожелать его уничтожить, возможно, порой даже попросить кого-то это сделать, да, но не своей рукой. Хуа Чэн никогда не позволил бы своей сущности толкать его к своей цели существования, если бы его Богу это было бы неприятно и нежеланно. Но и справиться с тем, чтобы больше его не тревожить, он сам бы не смог. Конечно, в его пессимистичных попытках предсказать будущее, если он окажется своему возлюбленному столь сильно неприятен, он сможет просто попросить того избавить себя от демона. Но он также верил и в то, что его принц слишком добрый и милосердный, чтобы выполнить такую просьбу, потому Кровавый Дождь наступил на свою гордость и единственный раз в жизни попросил Хэ Сюаня о личном. — От цели нельзя отказаться, даже если больше не хочешь этого? — подает голос Цинсюань, выглядя искренне недоумевающим, пытающимся разобраться. — Я имею в виду, отпустить и упокоиться с миром? — Можно, — пожимает Хэ Сюань плечом. — Можно избавиться от цели и упокоиться, можно заменить одну цель на другую и продолжить существовать. Если, например, демон, существующий, чтобы снискать признание всего мира, вдруг удовлетворится любовью одного человека. Но, чтобы избавиться от первоначальной цели и не сходить с ума, нужно искренне верить, что не желаешь ее, а не просто внушить себе. Любящий человек никогда не сможет искренне, всем сердцем перестать желать оберегать своего возлюбленного, а я… Прости меня, Цинсюань, я не смогу искренне перестать желать отмщения за души своих родных. — Не проси у меня прощения за это, ты не должен, — качает Цинсюань головой. Его лицо и голос полны смиренной печали. — Я знал это и сам, я понимаю это. — Но чего ты не понимаешь, это того, что посмертная цель существования не всегда является самым заветным желанием демона, — напоминает Хэ Сюань то, с чего вообще начался этот разговор. — Если изначальной целью демона было защищать своего возлюбленного, но его самое заветное желание — чтобы его возлюбленный был счастлив, одно будет противоречить другому, если присутствие демона делает человека несчастным, — Цинсюань беззлобно закатывает глаза. — Я не так глуп, чтобы не понять таких простых вещей. — Тогда поймешь и то, что моя цель в виде мести — не то, чего я на самом желаю больше всего, — усмехается Хэ Сюань, и Ши наклоняется к нему, заглядывая в глаза. — И чего же ты больше всего желаешь? — он почти шепчет, от чего Хэ Сюань невольно вздрагивает. На то, чтобы ответить, ему требуется время. Он сам же и начал этот разговор, чтобы рассказать, но придя к моменту, когда нужно преподнести ответ, он понимает, что ответа у него два. Оба правдивые, но притом и противоположные друг другу. Один объяснить легко, а второй невозможно. Надо же, месть — сама цель существования, влекущая его вперед, но есть сразу две вещи, желанные сильнее нее. Разница лишь в том, что одна из них исключает цель окончательно, а другая лишь частично. А еще в том, что первая неосуществима в принципе. А еще в том, что первую Хэ Сюань не может облечь в слова, не может до конца понять и принять. Он даже осознал ее хотя бы эфемерно лишь совсем недавно. А еще первое желание несколько пугает его сотни лет как мертвое, разбитое в кровавую кашу смертями любимых людей, давным-давно сгнившее сердце. С этой вещью он бы точно никогда не смог справиться — не смог для своих близких, будучи живым и еще небезнадежным собой, не смог даже, когда был хорошим и замечательным, лучшим на свете Мин И. Чего уж говорить о себе мертвом, с истерзанной душой, запутавшемся и жалком, уже потерявшем любое доверие. А еще это определенно точно не то, что нужно Цинсюаню. Быть может, когда-то, возможно, от Мин И. Но определенно не сейчас, не от Демона Черных Вод, который даже своей попыткой что-то исправить и проявить заботу вернул его во все его самые страшные кошмары, которые сам же и породил. Право на реализацию или хотя бы произнесение вслух имеет лишь второе желание, так что его Хэ Сюань и озвучивает. — Я хочу перестать существовать в этом мире.

***

Цинсюань вздрагивает, резко отстраняясь от неожиданности, глаза широко раскрывая. Это не то, что он ожидал бы услышать. Хотя… Может ли он так сильно удивляться этим словам, учитывая, что минутой ранее Хэ Сюань признался, что предпочел бы временную смерть жизни бок о бок с чужими душевными метаниями? И все же, от демона, чье посмертие насчитывало шесть веков, искреннее нежелание оставаться в мире живых было таким неестественным. Какой бы ни была та самая «цель», удерживающая душу среди людей, призрак хочет «жить», чтобы реализовать ее, не говоря уж о тех, чьей единственной целью было банальное нежелание покидать этот мир, и они цеплялись за любые способы в нем задержаться. Конечно, Хэ Сюань никогда не производил впечатление человека, который стал бы бояться смерти или цепляться за жизнь. Даже притворяясь Мин И, он больше походил на мудреца, смирившегося с фактом смерти. Или же безумца, который не будет бояться на смертном одре, а воспримет смерть, как оправданный повод отдохнуть от работы и шума мирской суеты. Но он также никогда не был тем, кто искал бы смерти сам. Из всех небожителей он, по мнению Цинсюаня, был самым осторожным из всех, кто не был попросту трусливым. Теперь же его заявление звучит подобно… что ж, подобно желанию душевно нездоровых людей окончить свою жизнь. И это, пусть и не было Ши Цинсюаню не знакомо, но не было и тем, что он ожидал бы от этого конкретного человека. Он привык думать, что «Мин И» сильнее него, и, оказавшись в состоянии нескончаемой душевной боли и отчаяния, не подвергнется таким шуткам разума, как мысли о том, что смерть могла бы быть легче. — Не смотри на меня так, я не хочу умереть, — словно прочитав его мысли, усмехается Хэ Сюань, выделяя последнее слово, давая понять, что вся суть в формулировке. Верно, он ведь сам ранее сказал, что ему не хочется умирать. — То желание тех, кому есть от чего бежать, у кого есть боль, которую невозможно перекрыть ничем, кроме смерти. Если тебе так угодно, свою я смертью уже перекрыл, — улыбается он криво, почти пугающе из-за циничного изгиба губ, но вместо страха вызывает лишь сожаление, потому как его пренебрежительная жестокость направлена на него же самого. — В посмертии же у меня больше нет боли, от которой хотелось бы сбежать. Но, вместе с тем, нет и причин хотеть жить, — добавляет он, а затем взглянув Цинсюаню прямо в глаза на короткую долю секунды, едва уловимо губы поджав, добавляет: — Не тех, которые были бы мне доступны, уж точно. Цель в виде мести вам с Ши Уду — единственное, что держит мою душу здесь, и я потратил на нее слишком много лет. Слишком долго ждал, планировал, перекраивал планы снова и снова, управлял сотнями двойников, шпионя для Кровавого Дождя, управлял водными демонами, чтобы те не несли хаос, работал на Небеса как долбаный образцовый небожитель, даже отчеты писал. Из горла Хэ Сюаня вырывается хриплый тихий смешок, словно он сам только что осознал всю абсурдность того, что перечислил. Цинсюань, хоть и поглощенный в чужие слова, внимательно выискивая ответы на все множащиеся вопросы, не может не отвлечься на мгновение на мысль об этом. Хэ Сюань, Демон Черных Вод, один из Четырех Бедствий и один из двух единственных в мире непревзойденных демонов… Пять сотен лет отвечал на молитвы смертных, работал больше, чем многие боги, достигнул места в десятке лидеров в гонке фонарей ничем иным, как каждодневным тяжким трудом, лично занимался бумажной работой, закатывал глаза на поручения из дворца Лин Вэнь… пять сотен лет он выполнял больше обязанностей небожителя, чем некоторые настоящие боги, и все для чего? Безграничное внимание и весьма неплохое доверие Цинсюаня у него было уже в первые десятилетия с момента их знакомства. А когда их «дружбе» перевалило за сотню, Цинсюань и вовсе был готов пойти за ним куда угодно с завязанными глазами, и даже брата уломать на практически что угодно. Подумать, сколько за эти пять веков у демона было возможностей заманить минимум одного, а то и вовсе обоих братьев куда-то, просто напросто используя доверчивость Цинсюаня по отношению к нему — и голова кругом пойдет. Чего он ждал, разгребая кучу отчетов и слушая мольбы строителей и фермеров? Для чего ему были нужны все эти годы притворства и ежедневного общества ненавистного ему человека, если мог свернуть тому шею, всадить в спину нож, выпотрошить когтями, задушить… Да сделать буквально все, что только можно вообразить, в абсолютно любой момент, в любой самый обыкновенный вечер, когда Повелитель Ветра в очередной раз так беспечно лежал головой у него на коленях, беззаботно рассуждая, куда они вместе пойдут завтра. Почему в те моменты демон лишь бездумно водил пальцами по его распущенным волосам, а не повернул голову вбок до хруста? Неужели все это время он вынашивал планы, как сделать месть слаще? И после этого Цинсюань должен поверить, что Хэ Сюань от нее отказался? — И что нелепее всего: каждый гребаный день смотрел, как вы с Ши Уду живете себе счастливо и беззаботно, в роскоши и спокойствии, — продолжает Хэ Сюань, кивая на хмурое, в сущности, потерянное лицо Цинсюаня, правильно угадывая его мысли. — Вежливо говорил с Ши Уду, запихивая желание сломать ему шею куда подальше, и… чего только не делал с тобой, чего бы тебе ни вздумалось. И угадай что? За половину тысячелетия я действительно приблизился к исполнению своей цели лишь сейчас, когда больше не мог выносить откладывать ее, а когда попытался ее совершить, оказалось, что ждал так долго, что теперь полученный результат вызывает тошноту и головную боль. — Что ты имеешь в виду? — Проводя века в твоей компании, я не переставал думать о том, что потерял из-за тебя, и ненависть пожирала меня изнутри. Но чем дольше я наблюдал за тобой, слушал тебя, узнавал, тем чаще задумывался, что вряд ли ты знал о том, что сделал Ши Уду, — объясняет Хэ Сюань, опуская голову обессиленно. — Слишком выбивалось осознанное преступление против нескольких невинных душ из твоего вечно праведного, злого на любую несправедливость «я». Я долго сомневался, менял планы мести сотню раз, то включая тебя в нее, то прикидывая, насколько меньше должно быть твое наказание, в сравнении с Ши Уду. В последние несколько десятков лет я окончательно поверил, что ты никогда не знал о том, что произошло, и начал думать о способах исключить тебя из мести. Хотя все еще не знал наверняка. — Тогда в Башне Пролитого Вина, — Цинсюань хватается за мысль, чувствуя, что наконец-то понял хоть что-то из мотивов демона. — Ты рассказал мне правду, чтобы увидеть мою реакцию? — Когда ты отказался от божественности и сломал свой веер, я убедился, что ты не допустил бы того, что произошло, если бы знал. Услышав эти слова, Цинсюань вдруг чувствует, как в его груди разжимаются тиски, что все эти дни сдавливали его сердце, легкие и душу с невиданной силой, мешая нормально дышать. Он даже не подозревал, как на самом деле важно для него было, чтобы Хэ Сюань это знал, чтобы поверил, что Цинсюань скорее умер бы, чем допустил бы страдания и смерти невинных ради собственного спасения, что ему так чертовски жаль. — Забирая тебя из Небесной Столицы, я собирался оставить тебя с Повелительницей Дождя, оставить в стороне от всего, — продолжает тем временем Хэ Сюань, и душа Цинсюаня уходит в пятки, когда он представляет себе такой исход. Что гэ умер, а он не смог ничего сделать, чтобы это предотвратить. — Но ты так рвался защитить Ши Уду от всего подряд, вплоть даже до заслуженного изгнания с небес, стремился скрыть его преступление, лишь бы он остался на своем нагретом месте, что я решил — так тому и быть, следуй за ним, куда пожелаешь, хоть на казнь, раз на то твоя воля. — Разве ты не пошел бы на казнь вслед за сестрой? — вырывается у Ши Цинсюаня прежде, чем он успевает себя одернуть. Он поджимает губы, коря себя за несдержанность, ведь этот вопрос он уже задавал, и толку с него не было, кроме чужой злости, но все же продолжает. Терять ему нечего. — Разве ты не положил бы голову на плаху вместо нее, даже если бы знал, что она виновата в чем-то? — слова оставляют горечь на языке, а веки едва уловимо щекочут проблески слез. — Да, — к его большому шоку отвечает Хэ Сюань спокойно, почти печально. — Когда ты спрашивал это в прошлый раз, я мог думать лишь о том, что это не сравнимо, ведь моя сестра никогда не опустилась бы до поступков Ши Уду, но на самом деле ты прав. Что бы там ни было, мне было бы плевать, я бы отдал жизнь за нее, что бы она ни натворила. — Тогда почему… — шепчет Цинсюань, чувствуя, как слезинки на веках становятся больше. — Я ошибся, — Хэ Сюань перебивает его, и глаза Цинсюаня пораженно расширяются, а дыхание перехватывает от такого признания. — Я был зол и ослеплен болью, я запутался и не желал оценивать вещи справедливо, ведь это означало пойти против посмертной цели и того, на чем держалось мое существование шестьсот лет, предать родных. Я не должен был приписывать тебе грехи брата и считать таким же, как он, лишь потому, что ты не можешь позволить ему пострадать. И за это я прошу твоего прощения. Цинсюань перестает дышать и чувствует, словно время на несколько мгновений останавливается, пока он пытается поверить в то, что только что услышал, что это не было галлюцинацией. Но лицо Хэ Сюаня сосредоточенно серьезное, а глаза уставшие, с многовековым сожалением на дне зрачков. — Правда в том, что ты на самом деле не заслужил быть здесь сегодня пленником, не заслужил бояться за жизнь единственного дорогого тебе человека, не заслужил сходить с ума из-за меня, — продолжает Хэ Сюань, и горло Цинсюаня сжимается. — Посмертная цель в виде мести за страдания моей семьи сводит меня с ума, я устал существовать в мире, откладывая ее реализацию, все, чего я желаю, это упокоиться. Но при этом я так долго выжидал рядом с тобой момента для лучшей мести, что мое желание заставить тебя почувствовать на себе все те страдания, что ты принес, переросло в чувство, что… если причиню тебе больше боли, чем ты заслужил, то не смогу упокоиться никогда. Слеза срывается с ресниц Ши Цинсюаня, разбиваясь о лезвие кинжала, что покоился все это время у него на коленях. Сердце болезненно сжимается и бьется заполошно, а руки начинают трястись. Несмотря на слова, которые должны принести ему облегчение, Цинсюань чувствует лишь боль под ребрами. Вторая слеза бежит по щеке, но он не находит в себе сил ее стереть. Каждая мышца в его теле расслабляется и становится мертвым грузом, давит на его плечи, прибивая к земле. Если еще недавно его намерение держаться гордо и не проронить больше ни единой слезы не могли пошатнуть ни угрозы, ни пытки, то в этот момент он чувствует, как что-то внутри него ломается, и его грудную клетку заполняет лишь желание упасть в чужие руки и выплакать все то сожаление и отчаяние, что копилось в нем с той самой ночи в Башне Пролитого Вина. Когда слеза повисает на подбородке, готовая упасть, Ши Цинсюань видит, как чужая белая рука мимолетно дергается, как по старой привычке — вытереть влагу с лица Повелителя Ветра, но Хэ Сюань тут же одергивает себя, возвращая ладонь обратно себе на колени, поспешно возвращая когтям человеческую форму. От этого боль в груди Цинсюаня лишь усиливается. Он ему верит. Верит во все, что тот только что ему рассказал, верит по-настоящему, а не пытаясь себя в этом убедить, впервые за эти дни. И от этого ему больнее, чем от предательства и жестокости. Он яростно стирает слезы с лица, ловя себя на мысли, что понимает, что имел в виду Хэ Сюань, когда сказал, что ненавидеть Цинсюаня и убеждать себя в его виновности было проще, желаннее, чем поверить в его непричастность. Хэ Сюань, пусть и способен на хладнокровие и убийства, не лишился до конца свойственной ему при жизни морали, и просто не может не чувствовать вину, казня невиновного. Если бы он совершил свою месть сразу, до того, как узнал младшего Ши, ему было бы проще, ведь он мог просто расправиться с обоими братьями и уже несколько сотен лет как покоиться с миром, быть может даже уйти на следующий круг перерождения, воссоединиться в новой жизни со своими близкими. Но стоило ему засомневаться, что Цинсюань действительно заслужил наказание, как посмертие превратилось для него в пытку постоянных сомнений и невозможности принять решение. Его душа не могла быть спокойна, пока виновные не получат свое наказание, а в виновности Ши Уду сомневаться не приходилось даже на миг, даже сам Цинсюань не мог бы оправдать его с чистой душой. А раз так, то выходит, что Хэ Сюань никогда не сможет отказаться от уничтожения старшего Ши, что сознательно, что душой, и та будет болеть и терзать его разум, пока он не сделает то, что должен. И если чувство справедливости все еще не умерло в нем до конца, если невиновность Цинсюаня не позволяла ему наказать его без груза вины на плечах, то выхода из ситуации, в котором уже израненной, воющей от агонии душе не пришлось бы страдать, просто не было. Потому что не было способа отомстить Ши Уду, не причинив боль Ши Цинсюаню, даже если бы тот был оставлен в стороне, это было бы большим проклятием, чем благословением. Когда ему пришло бы известие о смерти брата, он пожелал бы умереть сам, но что хуже всего — страдал бы от невыносимой вины, ведь он догадался бы, почему гэ умер спустя пару дней после того, как он сам узнал правду о подмене судеб. Он бы не знал ничего о Мин И, но он бы знал, что сам виноват в смерти брата, лишь он один, ведь это из-за него тот накликал гнев разъяренного демона, и даже не смог ничего сделать, чтобы это предотвратить. Он бы молился, чтобы демон, кем бы тот ни был, пришел и за ним тоже, забрал его жизнь, прекратил его страдания. И как бы много страха и боли он ни пережил в ту ночь во Дворце Черных Вод, он благодарен судьбе и Хэ Сюаню за то, что он был там в тот день. За то, что получил возможность спасти брату жизнь. И теперь он сидит здесь пред Хэ Сюанем, льет слезы на нож, которым тот недавно пытался заставить Цинсюаня его же убить, и чувствует, как в груди все трещит и рвется с болезненным воем. Хэ Сюань действительно не врал, когда сказал, что не может винить Цинсюаня достаточно сильно. Если бы он смог убедить себя в виновности младшего Ши по-настоящему, он бы не загнал себя в угол, не выбрал бы зависнуть между двумя приносящими страдания вариантами. Он обрел бы покой. Но он не смог, просто потому что не захотел, не смог себя заставить принести кому-то незаслуженные страдания, поступить с кем-то так же, как с его близкими когда-то, которые тоже в свое время прошли через боль и погибли лишь из-за того, кем был их любимый человек. И в этот конкретный момент Ши Цинсюань понимает демона, чувствует, что сам загнал себя в тот же самый угол. Он никогда не смог бы допустить, чтобы с братом что-то произошло: потребность защищать его, что бы ни произошло, панический страх его потерять, любовь к нему — все эти вещи всегда были сильнее него, сильнее чего бы то ни было в мире. Но на другой чаше весов был Хэ Сюань, чья боль в прошлом уже была на совести братьев Ши, а теперь он еще и невольно стал причиной неспособности души демона получить облегчение этой боли и покой. Как нежелание Хэ Сюаня причинять Повелителю Ветра боль не позволяло ему совершить свою месть, так и нежелание Ши Цинсюаня причинять еще большую боль Хэ Сюаню разбивается о его маниакальную потребность защитить гэ любой ценой. Поверить в то, что Хэ Сюань озлоблен своими страданиями достаточно, чтобы потерять все следы человечности, жесток и кровожаден, возненавидеть его было бы проще. Все еще больно от знания, что он — причина, по которой некогда хороший человек стал таким, но Цинсюаню было бы легко принять сторону. Теперь же он остервенело трет щеки, избавляясь от слез, а те вновь проливаются на его пальцы. Хэ Сюань — хороший человек. И Цинсюаню придется снова быть причиной его страданий, потому что он не сможет избавить его от них ценой брата. Никогда не сможет. Но чужая боль, на которую он тем самым обрекает своего дорогого, так горячо любимого и, как оказалось, глубоко израненного и сломанного друга, сдавливает его сердце, разрывая его на куски. Их история не имеет счастливого конца, всем троим ее участникам суждено страдать. Если только… Цинсюань отбрасывает нож в сторону и соскальзывает с софы на пол, чтобы быть на одном уровне с Хэ Сюанем. Тот поднимает голову удивленно, и, кажется, впервые за весь этот изнуряющий разговор они смотрят друг другу прямо в глаза, не отводя их. Руки Цинсюаня дрожат, и он сжимает в них подол ханьфу, чтобы собраться с мыслями, и произнести уже твердо и уверенно: — Но если я останусь с тобой, это сработает? — спрашивает он, брови скорбной дугой выгибая. — Это компромисс, не так ли? Это может быть той минимальной местью гэ, которая успокоит твою душу, но при этом не принесет страданий мне, — в его голосе дрожит надежда, когда он уточняет: — Ты поэтому начал давать мне поблажки, чтобы мне не было здесь плохо? — Да, — Хэ Сюань выглядит больше, чем просто усталым, кажется, словно из него выпили всю духовную энергию. Он пожимает плечами. — Как видишь, это не сработало и имело обратный эффект, так что я больше не знаю, что с тобой делать. — Это сработает, — заявляет Цинсюань пылко, так что Хэ Сюань шокированно вскидывает брови и даже назад подается от удивления, когда Ши, переполненный неврным возбуждением, подается вперед. — Я… Я обещаю, я… Он запинается, комкая ханьфу в своих руках, и губы кусает, но глаз от лица Хэ Сюаня не отводит, полный решимости больше не допустить между ними таких чудовищных недопониманий и выразить свою позицию как можно четче и искреннее. — Я верю тебе, — он слышит резкий вдох со стороны Хэ Сюаня, обозначающий, что эти слова — последнее, что тот ожидал услышать, но Цинсюань не останавливается. — Я понимаю тебя, и мне так жаль, что все получилось так, как оно есть, и больше всего я бы хотел… Чтобы мы нашли способ минимизировать боль друг друга, насколько это возможно. Мне жаль, что не поверил, что ты тоже этого хочешь… — Ты в этом не виноват, — перебивает его Хэ Сюань, и Ши Цинсюань на мгновение тушуется, прежде, чем может продолжить. — Ох… В любом случае, я очень хочу, чтобы наша изначальная договоренность снова была в силе, — заключает он. — Если тебя устроит такая месть гэ, я не могу просить о большем, это лучший выход из ситуации из возможных. — Тебе же здесь плохо, — качает головой Хэ Сюань. — Меня не устроит этот вариант, если каждый день я буду вызывать у тебя страх одним своим присутствием. — Я не буду бояться тебя, — отрезает Цинсюань твердо. — Я… я выбираю поверить тому, что ты только что мне сказал, а раз так, то буду верить и в то, что буду здесь в безопасности. Хэ Сюань всматривается в его лицо пристально, словно пытается разглядеть любые, даже самые крошечные признаки неуверенности, но Цинсюань распрямляет плечи и вскидывает подбородок, чтобы не допустить никаких сомнений в его решимости. — Конечно, я буду нуждаться в том, чтобы ты с пониманием относился к моим вопросам, неуверенности, что с моей стороны позволительно в этом доме, а что нет, к тому, что я буду перескакивать от лишней зажатости к неуместной фривольности по старой привычке, и прошу не злиться на меня за это, — признается он максимально честно, чувствуя, что лишь так они смогут построить хоть какое-то подобие мирных взаимоотношений. — Но я обещаю, что не буду бояться тебя. Он не строит иллюзий насчет отношения Хэ Сюаня к нему, понимает прекрасно, что отсутствие злых намерений в отношении кого-то не равноценно симпатии, и даже если разумом Хэ Сюань признает невиновность Цинсюаня, это не отменяет того факта, что само существование Ши служит ему напоминанием, из-за кого он потерял всех и все, что имел. Это константа, и лучшего отношения к себе ждать Цинсюань права не имеет. Но его не хотят убивать, не хотят мучить, Хэ Сюань общался с ним дружелюбно, позволял выходить из дома и даже планировал дать ему возможность видеться с Се Лянем. Даже если глубоко в душе Ши Цинсюань ему неприятен, все это уже больше, чем он заслужил, больше, чем вообще можно было в здравом уме надеяться в их обстоятельствах. Цинсюань благодарен за это и намерен сделать все, чтобы жизнь с ним под боком не доставляла Хэ Сюаню лишних проблем, чтобы они могли жить вместе в мире, несмотря на причины, почему вообще оказались привязаны друг к другу судьбой. Хэ Сюань хмурится и открывает рот, словно хочет что-то возразить, и Ши Цинсюань успевает напрячься, но тот смотрит в его глаза и со вздохом качает головой. Какое-то время он молчит, как если бы сомневался, стоит ли вообще что-то говорить, и если да, то что именно. А затем поднимает на Ши Цинсюаня глаза вновь. — Я не буду на тебя злиться, можешь не переживать, — произносит он в итоге серьезно. — Но ты сам-то уверен, что хочешь этого? Если так будет проще, я мог бы просто реже здесь появляться, когда закроется гора… — Нет! — перебивает Цинсюань раньше, чем успевает подумать, хватает демона за рукав отчаянно, и лишь спустя пару мгновений понимает, что только что сделал, и одергивает ладонь. — То есть, если тебе неприятно мое общество, то разумеется, ты в праве поступать, как считаешь нужным, но… — он запинается, на секунду сомневаясь, что признаваться в своих слабостях — разумно, но тут же вспоминает, что принял решение не бояться, что их используют против него. Произносит он, тем не менее, тихо, с волнением, скручивающим внутренности: — Но я бы очень не хотел оставаться здесь один. Хэ Сюань замирает, моргает медленно, несколько мгновений лишь глядя на вновь обнимающего себя за плечи, смущенно в пол глядящего Цинсюаня, а затем произносит: — Я предложил только на случай, если ты сам бы этого хотел, — поясняет он, и голос его звучит неожиданно мягко, словно он, так же как и Цинсюань, пытается не допустить возобновления недопониманий случайной грубостью. — Если моя компания тебе предпочтительнее одиночества, тогда все будет так, как до сегодняшнего утра? То, что это не утверждение, а вопрос, Цинсюань понимает лишь спустя несколько долгих мгновений чужого вопросительного взгляда. Он поспешно кивает. — Да-да, именно так, — он улыбается, все еще немного нервно, в душе не веря до конца, что все действительно разрешилось, и даже без кровопролития, что все позади. Но он действительно хочет своими улыбками наконец перевести разговор в более расслабленное русло, перевернуть страницу и поскорее сбросить с них обоих удушающее напряжение, в котором они пребывали последний час. И к его великому облегчению, Хэ Сюань смотрит на эту его улыбку, и в его глазах блестит узнавание — он знает ее, понимает, чего Ши пытается ей добиться. И Хэ Сюань подыгрывает, как всегда делал Мин И. — Что ж, полагаю, тогда ты можешь отправляться в город за едой, — ведет он плечами, которые все еще напряжены, что от привыкшего различать это за сотни лет глаза Цинсюаня не укроется. Но Хэ Сюань, тем не менее, негласно соглашается с Цинсюанем, что им обоим сейчас нужно отвлечься на рутину. Они еще оба обдумают этот разговор, как и дальнейшие действия, в стороне друг от друга, но сейчас им лучше временно закрыть тему на одним чудом положительной ноте, чтобы случайно не зайти на новый круг недопониманий из-за эмоционального и физического изнеможения. — Верно, прекрасная идея, — смеется Ши Цинсюань. Сам не зная зачем, он проводит ладонью по собственным волосам. — У меня как раз волосы высохли, как удачно, — он смеется. Видя, что Хэ Сюань все еще на него смотрит, добавляет серьезнее и чуть тише: — Я вернусь через пару часов, ладно? Хоть ранее утром Хэ Сюань и говорил, что он может погулять по городу подольше, прямо сейчас Цинсюаню не кажется хорошей идеей начинать с этого их новую-старую договоренность. Они оба еще только прощупывают эту почву, и лучше им не давать друг другу лишних поводов беспокоиться о ее твердости. Сначала лучше заверить Хэ Сюаня, что Ши действительно не намерен никуда уходить и ни с кем самовольно встречаться, а потом уже пользоваться той добротой, что ему готовы дать. — Мгм, — Хэ Сюань кивает ему, но больше ничего не говорит. Он вдруг прикладывает пальцы к вискам и чуть морщится. Цинсюаню думается, возможно ли, что все это время он не замечал боль от зова Тунлу, потому что был поглощен в разговор с Цинсюанем, а теперь, когда тот позади, боль нахлынула на демона с новой силой. Хэ Сюань поднимается на ноги и идет в сторону коридора. — Я выдам тебе денег, купи побольше, я очень проголодался, — бормочет он. — Конечно, — Цинсюань с готовностью вскакивает на ноги и делает несколько шагов вслед за демоном, но в тот же миг останавливается, когда перед глазами стремительно чернеет. В ушах раздается шум, как если бы он погрузился под воду, а к горлу подступает тошнота, и он мгновенно понимает свою ошибку. Ох, нельзя было так резко вставать, нельзя, он ведь так и не поел со вчерашнего вечера, а его смертное теперь тело такое слабое… а он еще и так сильно перенервничал… — Или, пожалуй, я сначала перекушу, — бормочет он и разворачивается в сторону кухни, упрямо игнорируя черноту перед глазами. Голова кружится, его ведет, но, вне сомнений, он сможет это исправить, если сейчас же попьет воды и поест, да, надо только… шаг, второй. Он слышит голос Хэ Сюаня, но не может разобрать, что он говорит. Если бы он мог сейчас думать, он бы вспомнил, что когда-то при смертной жизни он уже вел себя так же перед обмороками, наивно отказываясь сразу сказать брату, что ему плохо, вместо этого делая вид, что все нормально, и торопясь исправить ситуацию самостоятельно. Ни разу не сработало. Ши Цинсюань чувствует, как все мышцы тела расслабляются против его воли, и он остается в сознании еще на одно мгновение, достаточное, чтобы смутно почувствовать руки, подхватившие его под спину почти у самого пола, а затем сознание отключается.