*
26 ноября 2022 г. в 01:54
— Лучше без фотографий, — напомнил проводник, но посмотрел Андрею на руки и все понял. Потянулся, стащил из соседней кучи тряпья оленью шкуру. Сказал, сощурив веселые глаза: — Как побелели. Ну, не отвалятся. Сейчас пристроят твои руки. И руки, и не только.
Андрей хмыкнул, хоть в тайне обо всем уже жалел. Дальнейшее действо явно не стоило мучений, но вахтовки по шестьдесят дней скучны до одури. Когда за два месяца выходит под двести тысяч, а городок слишком мал, чтобы тратить, нужно придумывать новое.
Куда уж новее, думал Андрей, окидывая взглядом стены из шкур и жердей, подпорки в виде досок — чтобы в бурю не сложился чум, накрыв пологом печь, чумазые чайники-кастрюли и странные свидетельства цивилизации, вроде пластиковых бутылок.
Проводник водил рукой, показывал, объяснял то немногое, что и без него всем известно. Хозяйка чума сыпала снег из мешка в таз, поливала струйкой кипятка. Снег терял цвет и таял, смешивался с водой, становился ею. Щеки хозяйки были красные и гладкие, вровень с маленьким круглым носом, уголки глаз смотрели вниз.
Такая некрасивая, старая женщина. Только «Ушастой» её назвали не за то.
За внимательность и терпение, что семилетней позволяли не хуже взрослых рыбаков управляться с сетью, ловить на крючок, подсекать, а в одиннадцать и за рога оленя поймать веревкой. Не Хаута у братьев училась, они у нее!
«Хаута» — третье имя, настоящее, справедливое. Сына зато единожды назвала, как называли только родившихся вместо умершей родни — Ейна.
— А кто у них умер? — оживился Андрей.
— Первый муж Хауты. Потом его младший брат женился на ней, но сыновей больше не получилось. Поэтому важно, чтобы у Ейны родились сыновья.
— Для этого вы искали?..
— Мужчину? — уточнил проводник, и Андрей кивнул. — Можно сказать и так. Тут скорее из-за невестки, но лучше спросить у Хауты.
Хозяйка на имя не реагировала, только моргала короткими ресницами. И Андрей затих, разглядывая и размышляя, не совершил ли напрасное дело.
Мало-помалу поднимался в кастрюлях пар. Хозяйка завела монотонную песню, шлепнула дощечку на низкий стол, обтянутый цветной клеёнкой, поставила на нос рыбу и начала строгать. Нож был острый, стружка шла легко, похожими на лед пластами.
У Андрея смыкались глаза.
Зачем приехал, не лучше ли было на месте кого поискать? Городок в сорок тысяч. Из них, дай бог, десятая часть пригодного возраста женщины. А из тех, в свою очередь, сколько согласных без обязательств? Действительно согласных, чтоб без скандала?.. Нисколько.
Андрей вытащил из-под шкуры ладонь — почесать у виска под шапкой.
— Раздевайся, может, — сказал проводник и широко зевнул.
Андрей послушался, и не зря, по шее вовсю струился пот, куртка отсырела.
— А девушке сколько?
— Каких, может, шестнадцать, — отвечал проводник лениво. — Но это когда замуж идут. А если не замужем?.. Что-то около.
Андрей кивнул. Это он запомнил первым делом: девушка была Хауте и племянницей, и будущей невесткой. Когда сестра Хауты умерла, та забрала девочку себе и растила с четырех лет рядом с шестилетним сыном — ему в жены. «Знающие люди советуют», — объяснял проводник, предвосхищая вопросы. Андрей таращился в пол не в силах скрыть возбуждения: вот это обычай! Что за дикий народец? А ведь сперва он, внук москвички и приезжего, стало быть, сам москвич, удивлялся надымчанам с их неприхотливым бытом при, в общем-то, столичных доходах.
Доходы тратились на покупку квартир. Квартир здесь приходилось не меньше трех на семейство: себе, потомку, в аренду сдать таким вот как Андрей — вахтовикам, приехавшим на заработки.
Андрей планировал квартиру, но не здесь.
Теперь же смотрел за хозяйкой. За пареньком, как видно, тем самым будущим рогоносцем, пришедшим к матери с буханкой хлеба в покрытых бурой коркой руках.
— О, — проводник встрепенулся, — оленя бьют, идём мясо парное есть. Не хочешь? — Андрей покачал головой. — А зря… Это сила.
Проводник поднялся, довольно кряхтя, слился с Ейной в коротком объятии и у «выхода» присел на корточки. Нужно было отогнуть край шкуры, повернуться вокруг оси, чтобы полог лёг правильно и не выпустил прогретый воздух.
Ейне был молоденьким и не слишком смешным на вид: к таким лицам Андрей уже и на буровой привык.
Какова же девушка?
В ночь перед дорогой крутился Андрей, все сочинял и придумывал, как войдет она в расшитом карамелью халате — красавица со смоляной косой. Как сядет на колени, и он сможет халатец распахнуть и осмотреть молодое тело в робком отблеске дотлевающих углей.
Какой она будет? Ласковой?
Брать кого-то силой — вот чего не хватало. Должна же быть она счастлива: с малых лет жить с братом и знать, что мужа самой выбрать не судьба. А тут — Андрей, белый человек. Видела бы она его студентом! Хотя, ухмыльнулся он, сейчас куда интереснее стал: подтянулся, подкачался. Чего только со скуки не сделаешь…
— Мюсена, — сказала хозяйка мужицким голосом. Приблизилась лицом так, что Андрей отпрянул. Повторила: — Мюсена. Так тебя будет звать сноха. На другое имя нельзя откликаться.
Сын стоял за ней и выглядел так, словно ему предстоял поход в цирк, а не Андрею — ночь любви с его невестой.
— Мг, — Андрей прочистил горло, но не сказал ничего: вопросов было больше, чем силы их задавать.
Ужинали вшестером. Андрея и проводника усадили на мешки.
У печки разместились старшие женщины, хозяйка и её ветхая мать. Сын с невестой — и двоюродной сестрой, как Андрею поминутно вспоминалось — на полу, в высоких сапогах из оленьей шкуры.
Ейне говорил на ненецком с редкими ясными вкраплениями вроде «Ямаха», или «Уренгой». Девушка жалась к нему, скуксившись, как отходящая ко сну птица. Тетка-свекровь приказала ей сесть красиво, надеть ма́лицу. Девушка поёрзала и неохотно поднялась.
— Майма, — сказал с укором Ейне, но смотрел тепло.
— «Майма» — радость, — пояснил проводник.
— Настоящая радость, — заверил Ейне и покивал, как нэцкэ под лобовым папиной первой машины. Подождал стоя у стола, принял из рук невесты одежонку, сшитую из шкур этаким широким платьем, и когда она подняла руки, одел ее, как одевают детей. Пробурчал что-то в голову. Преисполненная весельем, она растерла кулаками щеки и уселась за стол. Вместо еды принялась разглядывать Андрея.
Андрей понять не мог, нравится ли она ему. Вряд ли — в том самом смысле.
Андрей больше пил, чем ел. «Строганина из муксуна и щокура, вяленая оленина» — описанные проводником яства — буквально рубленные топором куски, совсем аппетита не вызывали. А вот чай из пакетика, сладкий и горячий, был получше всякой еды.
— Если все, то дном вверх, — сказал проводник и показал пример, перевернув чашку. Женщины поднялись убирать со стола, их гнутые фигуры меняли одна другую, иногда открывая вид на бабушку с зажатым в крупной ладони куском мяса.
Тихая старушка, доживающая свой век. Пристраивала мясо губной гармошкой, посасывала, опускала в подол, открывая сморщенный, «напомаженный» рот. Блестела мелкими глазами.
Андрей бы смотрел, как завороженный, но отвлекся треском поленьев и только тогда заметил пропажу из чума мужчин. Проследил, как и девушка идет за полог.
Наряжаться, решил Андрей.
Когда он открыл глаза, заметил только бабушку у печи. Бабушка тоже спала. Потрескивал огонёк в печи. Спать, в самом деле, хотелось невыносимо.
Что-то скрипнуло за пологом. Завыло, заскрежетало.
Нужно было пересилить сон, найти проводника и удирать, пока целы. Андрей с усилием разлепил глаза и стал искать куртку.
— Бабушка, чёрт, бабушка… — позвал Андрей, но та и не думала просыпаться.
Завывало громче. Хрен бы с ней, подумал Андрей, глядя на старушку. Даже через шкуры, способные глушить мотор снегохода, явно проступал этот вой.
Встав на колени, Андрей перебирался по настилу из досок, что при ходьбе гулял и поскрипывал, а и теперь, хоть падать было некуда, казалось — доски ползут, а под ними яма.
Перло холодом от земли. На шляпки гвоздей наползал иней.
Андрей поглядел через плечо: бабушка спала, заслонка квадратной жестяной печи с трудом удерживала искры, будто кто в них дул.
Шкура полога развернулась и обнажила снег, уходящий в черноту, вспыхивающий под фонарем в разных местах. Фонарь располагался на чьей-то голове, иначе с чего бы ему плясать.
Андрей хотел позвать проводника, но не помнил имени. Никаких имён не помнил.
— Выползай, — потребовала хозяйка. Она и держала полог.
Куда ползти? На снег?
Взяла его за шиворот и протащила, как за ошейник упёртую собаку. Его, мужика в девяносто килограмм, эта тощая, сухая женщина.
Мелькнуло лезвие топора, словило фонарный блик и подсветило лицо.
Лучше бы Андрею не видеть.
С испуганным воплем, едва узнав собственный голос, он ринулся обратно к чуму, но собаки преграждали путь. Бросались, рвали веревками шеи, лаяли наперебой.
Хозяйка гаркнула на своем. Поскуливая, пригнутые к земле собаки попятились в темноту.
Пятак фонарного света бил Андрею в затылок: тень стала четкой, будто оживет сейчас. Встанет и убежит, как сделал бы и сам Андрей, будь хоть немного твердости в ногах.
Хозяйка запела над ним прежнюю песню. Голову склонило на бок ее же рукой, и на оголившуюся шею Андрея шлепнулся лоскут сырого мяса. Шлепнулся и повис. Андрей перепутать не мог: цвет хоть и притворялся черным, но запах этот теплый, молочный...
Как хорошо, что вечером не хотелось есть! Не в силах терпеть, Андрей завалился ничком, уткнулся лбом в колени. Тошнило, но выходить особо было нечему. Только сплёвывался горький чай и слышалось, как за спиной бродили люди.
Зазвучал барабанный нескорый ритм и к голосу хозяйки добавился мужской, идущий точно из Андреевой головы и, главное, так похожий на собственный Андреев голос, что рукой он машинально проверил, не открывает ли рот.
Понемногу придя в себя, попытался подняться.
Удивился ощущению тепла, хотя в ушах гудел ветер — вечный спутник Ямальских земель. Достаточно было вспомнить дорогу сюда из поселка, когда опасался не досчитаться зубов — так дуло. Что же здесь происходит?
Сбежать отсюда как, думал Андрей в ужасе. Вспоминал детство, родню и учёбу, жизнь надымскую вспоминал, вагон-городок, мужиков из смены... Согласен был на любую жизнь. Хоть жениться, хоть одному доживать, только бы оказаться подальше отсюда.
Частил барабанный бой, Андрей изловчился и глянул: голый по пояс человек с запрокинутым широким лицом стучал в бубен из серой кожи.
Майма сидела у его ног, кротко опустив голову. Трепалась коса на ветру, мело белые искры, а ей нипочём.
В два быстрых шага Ейне приблизился к Андрею с чёрным комком в руках. Зверёныш, понял Андрей. Оленёнок, ноги как у кузнечика.
Несчастный глупо бился телом и косил испуганный глаз, словно ища подмоги.
Андрей зажмуриться не успел, как возникла вновь перед ним хозяйка, навалилась плашмя животом на его плечи и проворно отскочила.
На миг показалось, что это его, Андрея, теплая кровь льется по волосам в уши, заливает глаза. Андрей зарыдал в голос, сам нагнулся к земле, где под куполом собственного тела ещё можно было найти чистый снег.
Собирал в ладони оледенелые куски, затаптывал в рот с отчаянной жадностью. И спасения больше не хотел, и пути обратно не видел. Все, чего он мог пожелать — чистоты, что, как ему мерещилось, таил в себе этот снег.
Ушло немало времени, прежде чем он успокоился и смог вдохнуть по чуть-чуть колкий воздух. Открыть глаза.
Топтались вдалеке олени. Шаман растаял, как не бывало. Куда он мог уйти, не волновало Андрея. Он рад был наконец остаться наедине с собой у входа в чум, привалиться к жерди и отдыхать, беспристрастно наблюдая, как несчастному вспарывают живот, как наземь увесисто бухает требуха. Как Ейне с прежним блаженным лицом стоит около матери и держит несчастного за связанные ноги. Как та заносит топор: р-раз, и грушевидное нечто в ее руке изливается кровью.
Майна снимает обувку — высокие меховые сапожки. И вот так, в сорокаградусный мороз, стоит на снегу босиком. С прежним блеянием Хаута отхаживает требухой ноги невестки. Брызги летят в стороны, та жмурится, но обряд длится не более минуты. И вот, босая, бежит девушка к Андрею, помогает встать, стащить потяжелевший от влаги свитер, рубашку мокрую насквозь.
— Лёгкие молодого оленя розовые, — рассказывает она, — но почернеют, стоит матушке их подвесить. Уйдет всякий злой дух: наземный — лесом, небесный — водой, подземный — огнем. Яму вырыли для черного оленёнка, чтобы никакие дикие звери не учуяли, не забрали беду себе. Степной человек приходил помогать, как твой дед, баксы́.
Андрей слова сказать не мог. Буквально — открыть рот, как зашили. Майма посмотрела, показалось, с издёвкой. Бросила в яму его одежду. И стоял Андрей по пояс голый, все мороза не чувствовал. А она и вовсе босыми ножками топтала землю, где не осталось от крови чистого места.
— Рассказывать ты сможешь, — сказала она, снимая через голову малицу, отправляя в яму затем и её. — Такие сможешь сказки баять, все бы заслушались. Но прежним языком говорить не захочешь.
Согласный молчать, он оперся на ее плечи и пошел с нею в чум. Хозяйку не хотел вспоминать и чувствовал новым для себя чувством — не сомнением, не надеждой, а знанием, что больше её не увидит.
Место бабушки оказалось пустым, как и всё жилище. Майма топориком рассекла узкое полено и отколовшиеся щепки по одному отправила в печь. Огонь проснулся, вместе с теплом Андрей почувствовал свое тело, подумал: как дома. Сел в шкуры, устланные расшитой цветными нитками тканью.
В другой раз не вышло бы на месте усидеть: по голым плечам схватывалась, подсыхая, кровь неповинного зверя.
Майма опустилась на шкуру, сказала нежным голосом:
— Мюсена — кочующий человек.
Ладонь мягко положила на грудь, как бы приказывая лечь, что показалось словно бы единственно возможным, и хотелось только этого: лечь, закрыть глаза.
Пока Андрей лежал, ощущая усталость, как после хорошей парилки, пульс уже не тарахтел в висках, и мысли будто бы уснули раньше него.
— Дороги разойдутся, — говорила Майма, двигаясь ближе. — Завтра начнем весеннее кочевье. Женская работа будет собираться в дорогу. Женщина быстро собирает чум, будто проходит мимо него. Потому, наверное, что сама его шьет. Матушка сшила три чума, считай, три дома построила.
— А мужики что? — спросил Андрей, едва ворочая языком.
— Мужская работа запрягать ездовых к аргишам и нартам. Моя нарта вторая, важнее только у Ейне, он самый молодой бригадир. Сейчас он поехал смотреть по следам, не отбилось ли где стадо. Если случилось такое, бригадир должен заметить и отправить туда пастуха. Бригадир слишком важный, чтобы самому за ними ехать! Бригадир скоро станет отцом. Первенцем будет мальчик.
Последнее, что слышал Андрей, её тихий смешок.
Последней силой улыбнулся, будто прикоснулся и сам к «настоящей радости», пока ее пальчик рисовал на лбу его узоры, трогал поочередно скулы, спускался по шее к груди…
Молчали в печи позабытые угли, но сон и без них был жаркий, и не верилось, что можно девушке босой ходить по доскам, чесать полотно волос костяным гребешком, не покрывая плеч и груди не пряча, плавную косу плести-расплетать. Сидеть к Андрею спиной, без стеснения касаться кожей, как касаются мужа.
Снился Ейне, вошедший к ним со свертком-подарочком.
— Редкий мех, — объяснял Андрею Ейне. — Если не подарить, унесешь с собой наше счастье. А счастье у каждого свое.
— Как и дом свой, — сказала Майма и подняла Андрея за руки, будто не отошедшего еще ото сна.
Проводила к выходу. Смело подняла полог, будто не боялась впустить морозный воздух, будто саму холод не брал, хоть и платья на ней только и было, что волосы.
— Не бойся, — сказал Ейне. Набросил шкуру Андрею на плечо. — Не откликайся на прежнее имя и не оборачивайся. Живи, как жили предки, злой дух не возьмет тебя.
— Уже отступил, — сказала Майма, толкнула Андрея за полог и с тихим меховым шелестом опустила его.
Взошедшее солнце оказалось ярким, не позволило сразу открыть глаза. Мюсена только и смог сперва, что под ноги смотреть. Ни следа ночной жертвы на снегу, ни самого снега не увидел. Жженые солнцем травы, пыль, и вдали — кони вольные.
Как ему велели знающие люди, пошел Мюсена вперед бескрайней степной дорогой. За своим счастьем пошёл, к родному дому.