Everything will be fine

      Холодный асфальт под ногами холоден не потому, что идет дождь или снег, не потому, что градусы на улице безбожно опустились к нулю или ниже. Он холоден потому, что для Годжо сейчас все холодное: неприятное и промозглое, пустое и мертвое - прямо как тело его бывшего - друга, - лежащее рядом с носками запылившихся туфель.       Может быть, сейчас идет дождь. Или солнце уже укатилось за линию горизонта, или внезапный смерч и цунами разбушевались в округе, а Сатору каким-то образом сумел упустить это небольшое недоразумение. Он слепо моргает. Если сейчас закрыть глаза, Гето больше не будет видно - проклятой энергии в нем не осталось, поэтому… С губ Годжо срывается судорожный вздох - короткий и тихий, совсем беспомощный, такой, какой он мог издать только перед Сугуру, перед которым не обязан был всегда быть сильным, лучшим, непробиваемым. Перед Сугуру, который лежит сейчас у его ног с пустой улыбкой на навечно спокойном лице.       В груди до одури щемит. Ворочается в клетке ребер, которую Годжо был бы непрочь сам проломить, лишь бы заглушить эту боль чем угодно другим: физическим, низменным, таким, что он отлично умеет терпеть. Терпеть боль моральную он не научен. Это всегда было так больно? Так страшно?       По-хорошему, ему бы сейчас опуститься на землю, окончательно пачкая брюки в пыли, и закрыть Сугуру глаза - зачем они ему открытые, если он уже все равно ничего ими не видит? Сатору хочется рассмеяться - а ему зачем целых шесть глаз, если он даже столькими не сумел разглядеть того самого важного, что все это время было у него под носом? Чужое смятение. Неприятие и непонимание, отчаяние и боль - как можно было пропустить все это, при том смея зваться другом, товарищем… Годжо обрывает свои мысли. С тем, каким хреновым другом он был, называть себя чем-то большим он не имеет никакого права, даже если сильно хочется. Он всегда делает то, что хочется, но сейчас даже его непомерного эго и восхищающей наглости недостаточно.       Он опускается на колени перед безжизненным телом Сугуру и давит странный звук, рвущийся из груди. Это не всхлип и не стон, это самый настоящий вой, который стоит огромных усилий подавить. Чувствовал ли Гето то же самое, когда был на грани своего отчаяния, но никто вокруг не мог помочь ему? Выл ли он ночами беззвучно в подушку, лишь бы не сломаться, не сдаться, не… Он и не сдался. До последнего был за свою правду - Сатору его честно уважает, прямо всем своим скудным сердцем, но он бы предпочел, чтобы Гето, скорее, был жив, чем прав. Сатору слаб. Он хочет сдаться, но уже некому.       Годжо опускает подушечки пары пальцев на чужие еще теплые веки, закрывает раз и навсегда помутневшие то ли в смирении, то ли в неизбежности смерти родные глаза. Склоняется ниже, чтобы своими губами, кажущимися еще более холодными, чем губы покойника, коснуться щеки. Из его груди так и не выходит отчаянное “прости” - нет уже смысла извиняться, когда больше некому слушать.       Годжо резко раскрывает глаза и терпит, пока чувствительную сетчатку нещадно жжет, упрямо и бездумно смотрит в светлый потолок небольшой уютной квартиры, в которой живет. Он смаргивает выступившие слезы, щурится и взглядом неторопливо скользит по помещению. Шторы снова закрыты не до конца - вот почему в комнате так светло, что аж глаза жжет; ноутбук все еще закрыт, значит, еще слишком рано, чтобы работать; на полу валяются футболки Сатору и пара его джинс, а из приоткрытого шкафа торчит… рубашка Сугуру. Годжо резко садится и, будто безумный, оглядывается по сторонам. Кружка Сугуру на рабочем столе, его теплый свитер на спинке стула, чтобы накинуть на плечи, когда станет слишком холодно. Книги по психологии и искусству, которые Годжо в жизни бы не стал читать, а также поблескивающий чистым и ни разу даже не поцарапанным экраном смартфон на краю кровати - это тоже Сугуру, ведь телефон самого Сатору уже давно подвергся зверскому нападению ключей в кармане, падению на пол и трещинам по краям дисплея.       Годжо выдыхает. Медленно дышит, будто выходит из транса или комы, будто получил возможность дышать нормально только сейчас, до этого окунувшись под воду или накрыв собственное лицо подушкой - воздух под нее попадает едва-едва, это они с Гето выяснили совсем недавно, устроив бойню теми самыми подушками. Его понемногу отпускает. Это всегда страшно, как в первый раз, хотя в действительности он видит подобные сны с самого рождения - родители всегда считали его сумасшедшим, а Годжо в этом не видел ничего плохого, ведь если он такой и есть, то чего тут стесняться? И если поначалу ему снились только стены неизвестных комнат и домов, дорогие традиционные одежды и странные уроки от стариков с тяжелыми взглядами, то после во снах появились люди, которые когда-то точно были ему друзьями, товарищи и коллеги, чудовища, которых самостоятельно Сатору точно никогда не смог бы выдумать. Во снах Годжо жил какую-то другую жизнь - свою прошлую, судя по всему. И когда собственная история закончилась, он начал видеть один и тот же сон постоянно - тот самый, который заставлял его сердце отчаянно биться, а сожаления рождаться в груди едкими колючими цветками, разрывающими внутренности изнутри. Из раза в раз ему казалось, что он вот-вот начнет захлебываться собственной кровью, но этого не происходило - странно было чувствовать, как моральная боль приносит настоящие физические страдания.       Сатору не заметил, как в комнате оказался не один: только когда чужие сильные, теплые руки обвили его плечи, прижав спиной к груди, он опомнился, вскинув голову.       - Снова эти сны? - спросил Сугуру тихо, губами почти задевая ухо, а дыханием мягко опаляя кожу.       Это действительно был он. Живой и почти даже горячий, не просто теплый, позволяющий себе такие прикосновения, каких не было в прошлой жизни, принимающий Сатору со всеми его проблемами - вероятно, с головой, - и постоянными утренними трансами.       - Доброе утро, Сугуру, - прохрипел Годжо с легкой улыбкой, пальцами хватаясь за чужие запястья, вжимаясь в тело за своей спиной, - Все в порядке, просто…       - Значит, снова, - вздохнув снисходительно, ласково прищурив глаза, Гето развернул его к себе лицом и вновь устроил в кольце своих рук, провел ладонью по спутанным после сна волосам и щеке, на которой отпечатался ломаными линиями след от подушки, - Возвращайся в реальность, Сатору. Я больше никуда от тебя не денусь.       И Годжо улыбнулся широко и ярко, зная, что это правда, обнял Сугуру в ответ, носом уткнувшись в мягкое место на изгибе плеча. Он точно выбирал эту реальность, а не ту, что настойчиво приходила к нему во снах - тут было гораздо лучше, а еще можно было исправить собственные ошибки, допущенные когда-то по самым разным причинам. У Сатору даже, можно сказать, было преимущество - теперь он знал, как должен был себя вести, понимал, что видеть нужно хотя бы чуть дальше своего носа, впрочем… Сугуру вот справлялся и без подсказок во снах. “Наверное, я безнадежен” - подумал Годжо, щекотно хихикнув в плечо Гето.