***
Арсений одновременно испытал испуг, счастье и даже гордость за себя. Когда Добровольский попросил его провести вечер в честь Александра Сергеевича Пушкина, Попов чуть не забылся и не обнял Павла. Но вовремя сдержал порыв чувств и лишь кивнул в знак согласия. Пятница пробыла в проверке домашнего задания учеников, а затем в волнении перед предстоящим выступлением. Он надел самый лучший из своих костюмов, нацепил очки для пущей серьёзности и, увидев зеркале вполне неплохой образ советского поэта, успокоился. Ну еще раз прочитал анализы произведений Пушкина, на всякий случай. В вестибюль филармонии они зашли, сами того не подозревая, почти вместе. Шастун из-за плохого самочувствия вообще ничего не видел, даже и не заметил брюнета в идеально сидящем синем костюме. Попова лишь подивил рост какого-то незнакомца, а затем его внимание перехватили друзья и товарищи. — Арсений Сергеевич, как вы? Готовы? — спросил Сергей, уведя Арсения в бок. — Моё первое публичное выступление, некое переживание есть всё же. Но я вам благодарен всем своим существом, ваша поддержка бесценна, Сергей Борисович. Тот тепло улыбнулся и похлопал по плечу, вновь передавая жизненные силы. — Арсений Сергеевич, Сергей Борисович, идите в залу скорее. Сегодня у нас очень много гостей новых и интересных. — тоже с улыбкой подошел Павел, приглашающим жестом указывая на толпу. И правда, внутри оказывается приличное скопление людей. Все обсуждали множество новостей, общение лилось рекой и затягивало в себя. Попов старался оживленно поддерживать беседы, но он вскоре понял, что это, пожалуй, не его. Разговоры быстро отняли бодрость, и Арсений устало пытался скрыться от потока народа. Он вернулся в уже опустевший вестибюль и выдохнул. За окнами солнце постепенно скрывалось, убегая на запад, облака становились прозрачными, а звёзды сопровождали рождавшуюся луну. И это было так прекрасно: два гиганта, померкшие, совсем непохожие, но и такие близкие друг другу улыбались, давали обещание снова увидеться завтра в тот же час. Арсений так заворожено подсматривал за их разлукой, что не сразу заметил чужое присутствие. Вошедший, казалось, тоже не замечал его темный, обделённый светом стан. Высокий молодой человек как-то слишком громко выдохнул и резко оперся на стену. Попов мгновенно оказался рядом. — Товарищ, с вами всё в порядке? — обеспокоенно и суетливо спросил он, стараясь минимально придерживать юношу. Тот мгновенно выпрямился. — Со мной всё хорошо, благодарю. Прошу извинить меня, думал, здесь я смогу уединиться. Приятного вечера. — усталость буквально сочилась через каждое слово, и Попов ее отчетливо ловил. — Бросьте. Мы здесь одни. Я помогу. — он усадил длинноного на пуф, стоящий неподалёку, а сам присел рядом на корточки, даже не вспоминания об идеально подготовленном костюме. — Что у вас случилось? Блондин прижался к стене и немного сполз по ней. — Спасибо… — он сделал пару тяжелых трудных вздохов, а затем слегка стабилизировал дыхание. Он открыл глаза и, стараясь концентрироваться, рассматривал помогающего. Чёрные, смолистые, слегка вьющиеся волосы упали на бледноватое для здорового человека веснушчатое лицо, касаясь пышных ресниц. Они в свою очередь обрамляли несильно выпуклые голубые глаза, которые сияли, словно звёзды. — Не благодарите. Все должны проявлять понимание и человечность. — ответил вежливо брюнет и протянул руку. — Арсений Сергеевич Попов. — Антон Андреевич Шастун. — силы были только назвать ФИО, а на прочую вежливость — нет. И Арсений поддерживает данную политику, подсаживается молча рядом. — Вы, кхм, здесь по собственной воле? — решается спросить Антон через какое-то время, улавливая дружелюбные ноты от нового знакомого. Попов мягко, обволакивающие смеётся и скрещивает руки на груди, вытягивая ноги прямо. — Быть здесь — наверное, единственное желание в моей жизни. — он поворачивается к собеседнику и отмечает смешные, взъерошенные кудряшки, хаотично разбросанные по всей поверхности головы, тонкие сжатые губы, травяные радужки глаз и незаметный шрам над правой бровью. — Шрам с войны? — зачем-то спрашивает Арсений. Как же это не этично, безрассудно и неправильно. Иногда он забывается с людьми, точнее только потом вспоминает, что не все готовы об этом говорить, как о куске своей жизни. Он опускает взгляд. — Извините, это не корректный вопрос с моей стороны. — Понимаю вас. — Антон действительно понимает. О войне принято молчать, чтобы не напоминать о болезненных травмах. Но и часть государственного влияния здесь присутствовала: нечего народу грустить и былое вспоминать, когда на носу холодная война, да и новую страну отстраивать надо. — Да, с войны остался. Я тогда санитаром был, да и пуля однажды рядом просвистела. — Антон запинается, пытаясь предугадать реакцию Арсения, но не уловив негатива спрашивает. — А вы кем служили? — Генерал-майором. Сложное время было. Шастун безмолвно соглашается. Действительно, сложное. Даже невозможное. В общем, это первый раз, когда он прямо вот так вспоминал войну. Он всегда заминал разговоры, если речь заходила об этом, или в шутку переводил. А сейчас это было как-то легко, без давления и страха. — Вам, может, в больницу, Антон Андреевич? — спрашивает участливо Арсений, замечая, что Антон бледнеет пуще прежнего. Тот лишь отрицательно качает головой. — Знаете, Арсений Сергеевич, я войну стер из памяти. Даже и не помню, что испытывал там, что чувствовал и чем руководствовался. — он вздыхает и в конец закрывает глаза. — Я не хочу вспоминать. Не хочу… — Ваша душа помнит все раны. Только разум заставляет вас забывать. Не нужно этому поддаваться. Помните все ужасы и делайте всё, чтобы это не повторилось. Антон Андреевич? — брюнет смотрит на Шастуна, а затем резко подскакивает. Антон честно старался, даже почти смог не потерять сознание. Но невыносимые головокружение, усталость и слабость крепко схватили за горло и сжали, не давая остаться в собственном уме. Через тридцать секунд Шастун открывает глаза и видит над собой голубые глаза, напоминающие ни то кристальные озёра, ни то синеву неба. Он завороженно глядит в них, и глупая улыбка расползается по лицу, потому что глаза напоминают мамины. Мама у него и правда замечательная была, он ее так лю… — Антон Андреевич! Антон Андреевич! Вы меня слышите? — расфокусированным взглядом Антон окидывает нависшего над ним Арсения и тупо кивает. Молодец, Тоша, свалился перед первым встречным человеком в обморок. Умеешь ты себя представлять в лучшем свете. — Да. Слышу. — в подтверждении жеста произносит Шастун и облокачивается на всё тот же пуф. Попов встает. — Найду вам стакан воды. Антон Андреевич, вы не вставайте. Дождитесь меня здесь. Но планы Арсения рушатся, как только он оказывается в общем зале. Воля подлетает к нему и под руку уводит на сцену. Он пытается сопротивляться, вернуться и помочь Антону, но Александр Сергеевич сам о себе не расскажет, и вечер сам себя не проведёт. Попов надеется, что возможность извиниться у него будет.***
Не то, чтобы Арсений был прям совестливым человеком. Напротив, он часто заботился больше о своем комфорте. Однако здесь он чувствовал некую вину, за то, что не смог вернуться и помочь Шастуну. Конечно, Попов не думал об этом днями напролет, но вечерами иногда вспоминал, и в качестве извинения на бумагу выливались строчки о зеленых глазах. Арсений плохого в этом ничего не видел, о чем думает, о том и пишет. Но что-то странное он начал подмечать, когда вопрос ему задал Сергей. — У тебя уже третье стихотворение о «зеленых очах». Появилось вдохновение? — Арсений хочет ответить правдиво, что встретил мужчину, с действительно выразительными глазами. И да, возможно, немного им и вдохновился, но что, мало людей с такой внешностью? Но всё же малая толика недоверия ко всем новым знакомым обжигала язык. Вдруг Матвиенко его в каком-нибудь мужеложстве обвинит, а ему такое не надо. — Материны вспоминаю. Они у нее изумрудные были. — Почти и не ложь, хотя у мамы глаза были наполнены синевой, которая и передалась Арсению. — Я очень рад, что ты смог найти себя в творчестве. — философски выдаёт Сергей, поднимаясь с кресла. — Арсений Сергеевич, ты не задумывался о полном изменении в своей профессиональной карьере? Попов хочет рассмеяться от слова «карьера». Уж кто-то, а он то действительно эту сферы своей жизни знатно потрепал и оставил израненной валяться на дороге у леса. Да он в целом всю свою жизнь превратил в тот самый выжженный лес, оставив в ней только бесчувственного отставного генерал-майора. Он не удерживается и хмыкает, с прищуром рассматривая Матвиенко, который, видимо, всерьёз предлагает бросить место учителя. — Хочешь, чтобы дети остались неучами? Нет, Сергей Борисович, стар я для таких перемен. Теперь уже Сергей прыскает. В прямом смысле, половина стакана алкоголя оказывается на казённом американском ковре. — Ты издеваешься? — пылко начинает он, но останавливается и продолжает спокойнее. — Тебе всего лишь тридцать восемь лет! Ведёшь себя как дед, который уже одной ногой в могиле. У тебя прекрасный, понятный слог. Я же читал твои произведения, они достойны того, чтобы выходить в свет. Арс, ты можешь дать этому миру намного больше, чем думаешь. Отпусти уже войну и всё, что с ней связано. Отпусти себя, дай людям возможность наконец понять тебя. Нельзя жить прошлым. — кощунственное сокращение своего имени Арсений пропускает мимо ушей. Он стоит в ступоре и не знает, что можно ответить. Ему никто никогда не говорил подобных слов. Нет, песенка про отпускание прошлого играла еще с 45-го, однако «можешь дать больше» слышится впервые и оседает сладким теплом по всему телу. — Я… — Обдумай это, пожалуйста. Не теряй себя. — Сергей улыбается и, подхватив своё пальто, выходит. Арсений тоже поторопился собраться, дабы скорее покинуть четыре стены и отправился гулять по такой прекрасной ночной МоИ так, Арсений Сергеевич Попов, с учительским стажем более девяти лет, участник ВОВ, и дальше по списку мнее важных статусов, сейчас бежал (как бежал, шёл быстрым шагом, а то милиция в тебе шпиона заподозрит) домой, чтобы в гордом одиночестве отметить освобождение от должностных обязанностей и подписание контракта с издательством. И что, что из этого может ничего не выйти? И что, что Арсений может остаться без копейки в кармане, спиться и доживать отведенный ему срок где-нибудь в сугробе? Это не имеет никакого значения, когда он счастлив. Где-то в сердце разрастается наивная вера в новый день, в светлое будущее. В то же время Антон Андреевич Шастун был готов за такое настроение, или правильнее будет назвать это состоянием души, отдать всё что угодно. Всё то у него не складывалось и не шло: на работе завал, в очереди на квартиру он даже не в первой сотне, Ира Кузнецова таскает по всяким культурным местам, а в коммуналке сломался водопровод. Вот и думай, сглаз, черная полоса в жизни, или ты просто никчемный лейтенант. Антон склонялся к третьему варианту, так как в приметы не верил, в теорию черных и белых полос тоже, а самокопанием заниматься любил. А лучше бы дело наконец закрыл. Где-то в сердце разрастается стойкая уверенность в собственной ненужности и обречённости. Всё совсем поменялось седьмого декабря, после празднования дня конституции. Арсений, все еще счастливый, как и два дня назад, но уже более приземленный шагал к редакции. Погода стояла теплая, градусов семь, не меньше. «Известия» в Москве были довольно крупным издательством, выпускающим всё подряд: и советы для домохозяек, и патриотические тексты, призывающие бороться за коммунизм, и, что самое главное — в нём печатались самые именитые поэты и писатели. Попову безумно льстило, что именно под крылом этой редакции будут выходить и его начинания. Да ещё и редактор на редкость приятный -друг и в некотором роде коллега Сергей Борисович. Настрой угас ещё у входа. Здесь не по обыкновению собралась крупная толпа, что-то бурно обсуждающая. Арсений с нахмуренным лицом постарался протиснуться сквозь толкучку, ближе к дверям. Но застыл в неестественной позе, как только увидел причину столпотворения. Несколько человек в форме разглядывали лежащий на пороге труп. Попов никогда не боялся смерти своей, в конце концов он мужчина, да и после войны к этому относиться проще было. Но почему-то сейчас, только-только оживший Арсений совсем не хотел разочаровываться в этом мире. Удостоверившись беглым взглядом, что трупом казался не Сергей Борисович, а просто незнакомый мужчина, Попов заметил стоящего лицом к нему Шастуна. Губы сами расползлись в мимолётную извиняющуюся улыбку. Антон в знак приветствия кивнул и продолжил разговор с начальником. Через десять минут Антон сам уже нашел отошедшего от входа Арсения и улыбнулся. — Рад встречи, Арсений Сергеевич. Хоть и жаль, что при таких обстоятельствах. — И я, Антон Андреевич, и я. Так вы в МУРе служите? — Да, но на вызовы нечасто выезжаю. Помолчали. Оба были заняты выкуриванием сигар, что заметно скрашивало неловкое молчание. — Как ваша болезнь? — Лучше, благодарю, товарищ. Вы извините, мне нужно идти. Хорошего дня. — Шастун разворачивается, чтобы уйти. — Антон! — останавливает его Попов. — Андреевич. — несуразно добавляет после паузы. — Вы придете еще на поэтический вечер? Неожиданный вопрос ставит Шастуна в неловкое положение. Но в протест своим убеждениям он мягко улыбается и говорит: — Конечно, Арсений Сергеевич. Я всё же надеюсь услышать ваши произведения. Я верю, что они цепляющие и зачаровывающие. Вот такими простыми словами Антон Шастун заставил Попова поверить.