(Не) быть собой.

                   Это было самое дождливое утро из всех, что удавалось лицезреть маленькому мальчику: траву прижали к земле тяжёлые слёзы небес, пачкая изумрудную зелень грязью, а тёмные тучи затянули собой всё пространство, серостью закрашивая небесную лазурь.       Небо и правда проливало горькие слёзы скорби, тоскуя по небольшому городку, именуемым как «Вольгван» — это место воистину заслуживало к себе трогательного отношения, чаруя собой любого, кто окажется в сумеречное время вне дома. Кажется, что ты попал в иллюзорный мир, где есть лишь бесконечные поляны высоких энотер, в розовых лепестках которых отражался лунный свет, превращающий ночные цветки в волшебные свечи, прокладывающих своим светом путь к безмятежному прекраснодушию. Тут каждый мечтатель, видящий в самых обычных вещах что-то невообразимое и восхитительное. Казалось, что счастье существует в реальности, приобретая облик различных природных явлений: пение птиц, журчание ручья или бойкий звук бега дикой реки, вой вольного ветра, барабанные капли тёплого дождя, красные лучи закатного солнца, горные вершины и цветы, очень много ярких цветов, оживающих вечером, когда семьи выходят на улицу, чтобы вместе, тихонько сберегая своим молчанием волшебный момент, насладиться и раствориться в этом удовольствии, лицезрея всю красоту своего уютного родного края. Сердца вольгванцев определённо когда-то были наполнены чудесами. Но ключевое слово «были»…       Это было самое дождливое утро, но свои слёзы роняли не только посеревшие облака.       Землю напитала вампирская кровь, окрашивая нежно-розовые лепестки в тёмно-алый цвет, буквально превращая волшебный цветок в мёртвый, в могильный. Энотеры навсегда закрыли свои бутоны, склоняя «головы» перед безжалостным, беспощадным и страшно неоправданным гневом белокрылых рыцарей. Жизнь покинула некогда очаровательный город, забирая с собой все мечты, надежды и счастье его жителей. А после от самих вольгванцев ничего не осталось: одни смогли бежать, пускай и очень-очень малое их количество, а другие были стёрты с лица земли холодным огнём, уничтожающим всё живое и выжигающим почву на десяток метров вглубь, чтобы здесь наверняка больше ничего не смогло появиться на белый свет.       Соседний город частично зацепил своими границами ужасную участь Вольгвана, обжигаясь об неё. Буквально обжигаясь, поскольку пламя синего огня слишком быстро перебралось по высоким деревьям опасно близко к территории, густонаселённой вампирами. Повезло лишь из-за быстрой реакции жителей Наму — городок, имеющий общую границу с пострадавшим городом. Вампиры избавились не только от вражеского огня, пожирающего всё, на что он только наткнётся, но и от самого врага, гоня того со своей земли.       Паладины отступили, когда вампиры очнулись, направляя свои войска прямиком на руины красивого поселения. Жаль лишь, что было совсем поздно — от жизни на той земле ни осталось и следа.       — Папа, почему? — шепчет любопытный мальчик, упираясь руками в стол. Он всматривался в лицо сосредоточенного взрослого, который трудился над приготовлением обеда.       — Что «почему»? — отзывается родитель, устало вытирая тыльной стороной ладони испарину с высокого лба.       — Почему все вдруг замолчали? Неужели известна причина нападения? А почему нельзя тогда заходить за границу? Почему дождь без конца идёт над Вольгваном? — слишком много вопросов, на которые ужасно необходимо получить ответ юному вампиру с пронзительным взглядом.       — Хосок, — строго осаждает пылкий интерес своей интонацией омега, поднимая глаза на ребёнка, — ты помнишь, что я тебе говорил?       Мальчик задушенно вздыхает, опускаясь на стул, но полностью успокоиться так и не может:       — Из-за запрета ты никому не говоришь, что мы нашли его?       — Хосок, — качает недовольно головой родитель, убирая руки от противня с душистым мясом, кусок которого столь старательно смазывал медовым соусом, — пойми же, что это важно для безопасности, не только для его, но и для нашей собственной. А теперь не расстраивай меня, лучше иди чем-нибудь себя займи.       — Но, пап, — отчаянно взывает мальчик, отклоняясь на спинку стула, — я уже не маленький, почему ты не можешь по-взрослому со мной поговорить?       Быть новой ссоре между родителем и ребёнком, если бы не мышиный писк, принадлежавший в самом деле не крохотному грызуну, а не менее крохотному вампиру — тот самый найдёныш, который не даёт покоя бедному Хосоку.       — Иди, — кивает подбородком в сторону омега, — посмотри, как малыш.       Юный вампир закатывает глаза и замучено вздыхает, ударяя ладонями по краю стола, чтобы оттолкнуться от него и спрыгнуть со стула. Ноги неохотно понесли тело по узкому коридору. С каждым новым шагом голос становился всё громче. «Плачет» — делает вывод Хосок, а после толкает дверь в комнату.       Сколько прошло? Две недели? Может быть три? Ах нет, прошёл уже целый месяц с самого дождливого утра в жизни маленького вампира. В тот день это всё и случилось: они с папой обыденно пошли собирать хворост в лес, чтобы растопить печь в своём небольшом доме, но ступая по узкой тропинке, протоптанной не за один год, острый слух уловил еле слышное улюлюканье. Должно быть, кто-то решил погулять рано утром с ребёнком, хоть это и очень странно, поскольку погодные условия не особо располагали к подобному роду занятий; ботинки так и норовят слезь с ноги и остаться в сырой земле, прилипая к грязи, а над головой шумел дождь, своими огромными каплями отбивая темечко. Порывы ветра смещали поток небесной воды, делая дождь косым и застилающим глаза, направляя его прямо в лицо. Да, весьма странно гулять в такое время с маленькими детьми.       Хосок ищет взглядом источник звука, но меж толстых стволов деревьев лишь густой туман и совсем нет возможности разглядеть то, что находится дальше пяти метров. Приходится игнорировать голос, который, кажется, звучит лишь в его голове — папа никак не реагирует, будто и не слышит вовсе. Может тоже предпочёл сделать вид, что ничего странного не происходит?       — Детский писк, — кратко информирует родителя мальчик, следя за его реакцией.       — Ты о чём? — омега смотрит под ноги, продолжая пробираться дальше, чуть скользя на мокрой и грязной траве.       — А ты не слышишь? Где-то рядом чей-то ребёнок, — качает головой Хосок, изгибая от удивления брови. Папа и правда ничего не слышал.       — Ребёнок?       Как назло, все тихие звуки перебивает усилившийся дождь: природа будто пытается кого-то спрятать, не позволить обнаружить. Но маленький вампир слишком упрямый. Он должен доказать родителю, что не выдумывает от скуки всякие странности, а также найти источник звука.       Омега поправляет на спине вязанку хвороста, успевшую собраться за весь их короткий путь, но при этом и весьма утомительный, и тяжело выдыхает, смахивая пальцами с длинных ресниц осевшие на них капельки дождя. Он очень устал, но отказать сыну в поисках просто не мог, особенно тогда, когда его мальчик так увлечённо рыскает по лесу, словно ищейка, отыскивающая пропавших вампиров. Ребёнок игнорирует насквозь промокшую одежду, неприятно сковывающую его движения, игнорирует крылья, чьё оперение напиталось водой, становясь в разы тяжелее, и упрямо тянет тело к земле — каждый шаг даётся с большим трудом.       — Малыш, — зовёт папа сына, когда тот скрывается за высокими и колючими кустами, — нам нужно возвращаться, пока хватит того количества веток, которое мы уже успели собрать, а потом ещё вернёмся, но уже после того, как дождь…       — Папа! — доносится крик Хосока.       Напуганный родитель чуть ли не прыгает в копну густых веток, цепляясь за их иголки не только одеждой, но и кожей. Боль совсем не ощущается, отходя далеко на задний план, так как все мысли и чувства сосредоточились на безопасности ребёнка. Какого же было его удивление, а также и облегчение, когда он обнаруживает мальчика целым и невредимым, стоящим напротив огромного колодца. Почему удивление? Он знал эту территорию леса, как себя самого, но впервые видит это каменное углубление в земле.       — Боже, Хосок, — машет руками омега, — ты меня так напугал! Почему ты кричал?! Я же говорил тебе, что это просто так делать нельзя, тем более в лесу…       — Там, — маленький вампир указывает пальчиком в колодец, смотря стеклянным взглядом в глаза папы, — там кто-то есть.       Взрослый ведёт плечами и опускает взгляд на это нечто — сооружение, что буквально взялось из ниоткуда. Длинные ноги медленно шагают вперёд, сокращая расстояние до каменного края. Там внутри — тьма, затянувшая весь свет в себя, и рассмотреть, что она скрывается никак не получается, сколько бы омега не щурил глаза.       — Ты уверен? — не спрашивает, а пытается развеять заблуждение своего сына, понимая, что бурная детская фантазия сыграла с ними злую шутку.       Омега отклоняется назад и выпрямляет спину, пожимая хрупкими плечами. Никакого живого существа там не было. Зато тут были холодные порывы ветра и замёрзшие под ледяным дождём вампиры, которые, вообще-то, собирались шустро собрать необходимое им количество хвороста и вернуться домой, но вместо этого они бегают по лесу, как ненормальные, и ищут кого-то. Ладно ещё маленький мальчик, только и выдумывающий чудеса с приключениями, которых ему так не хватает в скучной реальности, но взрослый и рассудительный-то куда? От этого осознания родитель мысленно бьёт ладонью себя по лбу. Буквально в это же мгновение от самобичевания его отвлекают тихие вхлипы, но поднимая взгляд на сына он понимает, что эти звуки раздаются где-то позади — их эхом выталкивает наружу колодец.       Дрожащие пальцы накрывают изогнутую рукоять ворота, а после сжимают и пытаются её провернуть, но сил оказывается маловато — очень старая конструкция, да и по влажной древесине соскальзывает ладонь. Приходится прибавить вторую руку, но даже так, поднять то, что колодец прятал на своём дне — безумно сложно. Ветер вдруг волком завыл, раскачивая кроны деревьев, а в небе начали мерцать яркие вспышки света — молния, за которой следует первый раскат грома. Действовать нужно быстро, хоть грозы и были редкостью — погода в Наму благоприятная, но если беспощадные тучи всё же затянули свод небес — быть беде.       Хосок подгоняет папу и пытается помочь, но лишь мешает и путается под ногами. На его памяти погода впервые ведёт себя столь агрессивно: срывает своим диким ветром листву с деревьев, раскачивая их из стороны в сторону, отчего жалобно скулят длинные стволы, переходя на глухой треск. По ушам бьёт грохот грома и шум крупных капель дождя, что ударяясь об землю разбрызгивали грязь. Птицы вдруг поднялись с пушистых ветвей и ринулись тёмной тенью по небу — прочь от этого места, явно чего-то пугаясь, иначе бы не покинули свои гнёзда в такую ужасную погоду.       Мальчик в шоке смотрел на крошечные ручки, бледность и серость которых была сравнима разве что с кожей мертвецов. Папа бережно держал на руках обладателя этих маленьких конечностей, прижимая его к своей впалой груди, внутри которой звонко билось горячее сердце, сокрушаясь от тихого плача ослабленного малыша. «Бросили. Оставили умирать», — единственное, что думалось омеге, глядя на ребёнка.       Колени вампиров подогнулись, провоцируя их присесть, а виной тому — страшные удары, вызывающие звуковой вибрацией неслабое землетрясение, эхом разлетающиеся по всему лесу. Паутина корней начала подниматься на поверхность земли, когда ураган цеплял своим вьющимся невидимым телом ветви деревьев, ломая и заваливая их стволы.       В широко раскрытых детских глазах отразились искры синего огня, поразившего высоких дуб, что стоял напротив: старый великан сбросил свою листву, а порыв ветра подхватил её и унёс в неизвестном направлении. Кора обуглилась и начала покрываться трещинами, издавая при этом болезненный скрежет: смотришь на бурелом и кажется, что рушится и сам мир, разваливаясь точно также, как и некогда крепкие деревья.       У основания дуба лопается кора, разлетаясь острыми осколками во все стороны, но даже это не может заставить оторвать взгляд Хосока, упивающегося моментом гибели могучего деревянного столетника. Надо же, жить столь долго, чтобы свалиться от подлого удара молнии. Разве это справедливо? Неужели ради этого он рос долгие годы, всё глубже зарываясь своими корнями в почву, из которой его безжалостно вырывают, чтобы просто пасть?       Серое небо заслонилось над головой ребёнка, будто вросшего в землю ногами, и из приоткрытого рта вылетел хриплый вздох осознания: возвышающийся над ними великан падает в их сторону.              Животный страх натянул все мышцы в теле мальчика, связывая тугим узлом их глубоко внутри — там, куда он не сможет пробраться, чтобы освободиться от сковывающих его конечности оков. Ему остаётся лишь наблюдать, как тень разрастается, не оставляя и кусочка просвета. Уже ничего и не слышно — наверное, от ужаса заложило уши. Скоро наступит конец, который он отчётливо ощущает щипающими нежную кожу мурашками.       Свист и звонкий лязг над головой отрезвляют помутневший рассудок, возвращая частичный контроль над телом юному вампиру: его взгляд загнанно бегает по небу, улавливая лишь яркие вспышки и искры, но уже не только синего огня, но и родного — красный, который при столкновении с молнией превращается в едкий и густой дым. Там в небе что-то происходило. Что-то, что вызвало страшную бурю.       Древо цепляется своими массивными и длинными ветками за стволы соседних деревьев, замедляя своё падение, о котором, собственно, мальчик уже и забыл, всё пытаясь рассмотреть, что же там в небе. Его отвлекает рывок, с силой утаскивающий в сторону, да так быстро, что он только и успевал, что махать безвольно руками и рыхлить ногами влажную землю. В итоге дуб свалился прямо перед его лицом, будь он метром ближе и пришлось бы из этого дерева вырезать маленький детский гроб.              Ребёнка грубо разворачивают за плечи и пихают в руки холодное тельце малыша, которое он прижимает рефлекторно к торсу, чтобы ненароком не уронить. Омега хватает ладонями Хосока за лицо и поднимает его голову, вынуждая посмотреть на себя.       — Беги домой, так быстро, как только сможешь, — пытается говорить спокойно родитель, проникая своим взглядом чуть ли не в мысли сына, заставляя внимать своим словам, — и прячься, прячься вместе с ним. Быстро, — хлопает по плечу папа, а затем подталкивает Хосока идти вперёд.       Вечно сопротивляющийся и любопытный мальчик послушно срывается на отчаянный бег, слушая в ушах не только громкие взрывы, но и удары собственного сердца. Он крепко держит ребёнка в руках, хоть для маленького вампира его вес достаточно тяжёлый, и боится опустить на него взгляд. Хосок, в принципе, боится смотреть куда-либо, кроме как перед собой — нельзя отвлекаться, нельзя упасть и нельзя подвести папу.       Уже дома замёрзшие дети спрятались под кухонный стол, слушая скрип оконной рамы, как её хрупкие деревянные створки из последних сил удерживали дикие порывы ветра, а по стеклу стучали капли дождя, всё пытаясь пробиться внурь.Там — снаружи, где остался единственный родной вампир, природа обрушила свою разрушительную мощь, снося бурей всё без разбора: деревья, высокие ветхие постройки, широкие поля, огороды и дома. И как маленькому Хосоку спокойно сидеть, ожидая своего папу? А вернётся ли он? Сможет? Ему ничего не остаётся, кроме того, чтобы верить. Верить, что эта дверь откроется и на пороге окажется его любимый родитель, тот, кто всегда-всегда был рядышком, тот, кто всегда был его защитой и опорой. Ах, как же мальчик сейчас себя винит, ведь именно из-за него они задержались в этом чёртовом лесу, из-за него они не попали вместе домой, из-за него вовремя не ушли, а ведь папа его звал, просил возвращаться, но Хосок упрямый, Хосоку нужно доказывать, Хосоку необходимо себя проявить и не дать в себе усомниться. Но чем это всё обернулось?       Некто вжимается в шею, вызывая крупную дрожь по всему телу. Промокшую рубашку на груди стискивают короткие пальчики: малыш вдруг весь напрягается, а после издаёт булькающий всхлип и расслабляется, чуть ли не растекаясь в трясущихся руках вампира. Это пугает Хосока ещё больше. «Неужели найдёныш умер?» — всплывает на поверхности сознания мальчика, вызывая слёзы, дорожки которых обжигают замёрзшие щёки.       — Папа, — прикрывает глаза маленький вампир и стонет от боли, но от боли не физической, а от той, что внутри сердце мучает, заставляя метаться загнанной птицей в клетке, от той, что дышать лёгким мешает и мысли светлые все прогоняет, оставляя жестокость реальности, — прошу тебя, пожалуйста, папа… — шепчет молитвой ребёнок, взывая всем своим естеством к силам Всевышнего — тому, к которому раннее обращался лишь из-под палки, лишь в те моменты, когда требовал его верующий родитель. А сейчас этот некто, властвующий над небесами — последняя надежда.       Весь дом ходил ходуном от того, что происходило за его стенами: ураган добрался до поселения и своими мощными вихрями пытался сорвать крышу. Вся мебель задрожала от подземных толчков, что вибрацией расходились по поверхности.       Посуда слетала с полок и столов, звонко разбиваясь об пол, а осколки разлетались на несколько метров, попадая и в Хосока, колени которого поджались к животу, инстинктивно защищая не только себя, но и малыша, не падававшего признаков жизни. Кожа не выдержала выстрела острых обломков и по ногам юного вампира полилась кровь. Это должно быть очень больно, но Хосок.. ничего не чувствует?       Нет. Не так.       Конечно же, мальчишка всё ощущает: чувствительность никуда не делась, вот только сосредоточилось его сознание совсем на другом: его папа, никак не возвращающийся в дом, который, к слову, скоро превратится в руины, и ребёнок — мёртвое тело, безжизненно-покояющееся на его руках. Впервые так ужасно страшно, впервые хочется сомкнуть изо всех сил веки, приказывая силой мысли душу покинуть своё укрытие из плоти и крови. Но, как бы Хосок не желал собственной смерти — освобождения от суровой реалии жизни, в которой он совсем один, юное сердце упрямо сокращается в груди, ударами отсчитывая прошедшее время.       Когда отчаяние начало граничить с безумием, тяжёлая деревянная дверь отлетела в стену, громко ударяясь об неё. Послышались частые и быстрые шаги, скрипом половиц разлетающиеся по помещению — кто-то ходит по дому, кто-то ищет. Да и пускай найдёт, ведь, если папа всё равно уже не вернётся, терять мальчику нечего. Неправильно, что ребёнок сдаётся, отказываясь жить без родителя, но он даже представить не может себе, что за жизнь такая будет, в которой ты совершенно никому не нужен. Закончит он её наверняка также, как и найдёныш — выкинутый вампир, живым погребённый в древнем колодце. Видимо, кто-то надеялся, что эту ошибку никто не обнаружит в ведре на дне каменного углубления. Настолько он ненужным оказался. Возможно, что он остался сиротой и от него избавились не родители вовсе.       От осознания того, что сам Хосок может повторить чужую судьбу — его накрывает волнами жалости к самому себе: голос срывается с дрожащего и шумного дыхания на искристые рыдания, перебивающих своим громким звоном звуки грожения грома, ветра и молнии, слившихся в одно стихийное бедствие — грозовой смерч.       Под стол ныряет рука и её пальцы впиваются в худое плечо, буквально вытягивая ребёнка к себе. Хосок боится открыть глаза, боится взглядом встретиться с лицом того, кто за ним пришёл. Он лишь крепче прижимает к себе маленькое тельце и скулит сквозь слёзы, обжигая горло вырывающимися из груди звуками.       — Хосок, — льётся родной голос рекой, вызывая табун мурашек, пробегающих вдоль позвоночника, — мой мальчик, испугался? Всё хорошо. Папа здесь, папа с тобой.       Ребёнок вперёд подаётся и чуть ли не падает в тёплые руки, утыкаясь хлюпающим носом в изгиб между плечом и шеей: любимый запах проникает даже сквозь влажное препятствие в пазухах, попадая не просто в лёгкие, а прямо в сердце, и успокивает истерику буквально через минуту.       — Папочка, прости, — тонко шепчет мальчик, медленно отстраняясь от родителя, чтобы раскрыть руки, показывая найдёныша, — я его не уберёг…       Омега скользит взглядом вниз и, чуть замескавшись от вида ребёнка, тянет к нему ладони: пальцы слегка касаются кукольного личика, обводят круглые щёчки, мягко перемещаясь по коже к носику.       — О, сынок, — дрожащими губами улыбается родитель, ощущая колючие слёзы облегчения в глазах, — он живой, вот, сам попробуй…       Тонкое запястье обхватывают длинные пальцы и тянут детскую ручку вверх, ладонью невесомо прислоняя к лицу ребёнка: Хосок начинает вновь плакать и кивать, пытаясь что-то сказать, но с губ срываются лишь громкие всхлипы и мычание. Он ощущает кожей чужое дыхание — в его руках все ещё живой малыш.       В небе всё никак не прекращала бушевать искусственная гроза. Искусственная она потому, что создали её воины с белоснежными конечностями за спиной: целая армия вошла на территорию земель, принадлежавших вампирам, и своим синим огнём, что являлся, ничем иным, как смертоностной и страшно быстрой молнией, они превращали дышащий цветами город в пыльные развалины. Теперь в Вольгване можно было лишь задохнуться. Задохнуться не только от отсутствия свежего и чистого воздуха, но и от боли: хоть рой, хоть землю переверни, хоть полей водой, хоть освети это место — ничего не сможет воскресить почву, ставшую за одну ночь братской могилой. Надо же, стереть целый город, перебить всех его жителей, напоив их же кровью любимые энотеры, росшие буквально в каждом дворе, отравить землю настолько сильно огнём, чтобы она перестала быть живой, превращаясь в обугленные камни. И довершить это всё немым уходом, оставляющим после себя лишь вопросы: «Почему?» и «Зачем?».       Молчание — это то, что осталось от Вольгвана. Тишина заменила улицы, заменила леса, заменила тропы, заменила реки и озёра, поля и луга, заменила собой всё, что было до неё. У последней ночи отрезали язык и сожгли, точно также, как и сам город. «Никто ничего не знает, никто ничего не видел» — служило ответом на все вопросы жителей Наму, которые, как никто другой, были близки к вольгванцами, чуть ли не считая их своими братьями. Хотя, скорее всего, так и было: два поселения были родными, имея общую границу, часто преодолевая которую спокойно и уютно себя ощущали на инородной земле. Общение было очень тесным, так что неудивительно, что многие имели родственников по обе стороны реки — Мансу, что, собственно, и выступала в роли той самой границы, она хоть и неглубокая, но очень длинная и безумно красивая. Её бег можно было лицезреть и слушать бесконечно долго, сидя на каменистом берегу, который резко переходил в густой лес, причём по обе стороны. Вода волшебно пенилась, унося своим течением со дна гравий и ил, а также разнообразные листья и хвойные иголочки смешанных видов деревьев. Никто не знает, как так вышло, но этот лес — богатое наследие, доставшееся от предков, решивших высадить ровные ряды всевозможных древ, чтобы они в будущем умудрились сдружиться, став полноценной лесной чащобой, имеющей в своём арсенале среднествольных и высокоствольных деревянных красавцев, защищающих от сильного ветра ветхие постройки тех жителей, которым не хватало средств и сил на каменные дома.       Паладины нанесли сильный удар, а после, даже не сопротивляясь и позволяя вампирам себя изгнать из своего дома, —ушли. Спустя месяц расследование закончилось, но истинные мотивы никто так и не выявил, холодно махнув рукой в сторону обгоревших пней на правом берегу Мансу. И лишь жители Наму, которые никак не могли забыть своих милых соседей, приносили специально выращенные цветки энотер, застилая ими чёрную землю. Мир сгнил, а после иссох и от слабого дуновения разлетелся пылью. Вольгвана больше нет и на карте он заштрихован чёрными линиями угля — иронично. Забудь и молчи, забудь и перестань ждать, что лунный цветок вновь раскроет свои лепестки, освещая тебе путь — этого больше никогда не будет. Смирись и не пытайся понять — не сможешь, ведь истинну унесли с собой в могилу те, кому было суждено окунуться в пламя синего огня.       Жизнь, идущая плавно, почти легко и непринуждённо, вдруг оставливается, а после начинает загнанно кружить, беря нити судьбы в свои руки, путая их точно также, как и дорожки. Перемены — этого многие бояться и ведь не зря: возможно ли подстроиться под иной лад? Особенно, если понятия не имеешь, что от тебя хочет тот, кто уселся на пушистых облаках. Он лишь всё больше путей рисует, наблюдая, как тяжёло тебе выбирать, каким же пойти: возможно этот окажется тем самым… А что, если в будущем я пожалею? Тогда вернее не идти, стоять на месте. А что? Это ведь тоже выбор.       Хосок разбивался мыслями об стенки разума, пытаясь подавить желание взорваться и вылить весь гнев на кричавшего ребёнка, который лежал в кровати у окна: светлый балдахин развивался на ветру, проникающего через слегка приоткрытое деревянное оконце. Шифоновая ткань красиво переливалась под тёплыми лучами дневного солнца, переодически цепляясь за края детской кроватки, задерживаясь на месте. Под ним прятался неугомонный мальчишка. Деток всегда укладывали спать в обеденное время и они спокойно поддавались требованию своего малолетнего тела — основное время тратить на укрепляющий сон, в котором малыш, собственно, и растёт, но этот найдёныш был исключением из правил: он никогда не спал днём, переодически лишь дремал. Если вспоминать его поведение ночью, то можно сделать вывод, что этот вампирёныш — негожий, поскольку даже после полуночи издаёт странные звуки и пытается привлечь жалостливым плачем к себе внимание. Хосока это бесило больше всего, ведь он получал внимание в лице его папы, подрывающегося в первые секунды тихих всхлипов, чтобы скорее поднять бедненького дитёныша на руки и качать его до самого утра, пока он от бессилия (тяжёло ведь мешать спать всю ночь) глаза не закроет.       «Пак Чимин» — красивым гобеленовым швом было вышито на детской сорочке, предположительно, являясь именем ребёнка. Красиво, совсем по-весеннему ложилось на слух, срываясь с губ прикосновением нежных лепестков примулы — только-только проснувшийся первоцвет, дарящий после долгой, холодной и суровой зимы замёрзшим вампирам своё тепло. Имя звучит, как песенка, возможно, даже как любовный романс, что несёт певчей птицей одна душа другой. Да, пускай звук у имени незабываемый, но красота в глазах смотрящего, а в нашем случае — голосе говорящего, что подразумевает под собой началичие сильных чувств...       Сколько бы папа не нахваливал найдёныша, поражаясь нежностью кукольного личика с огромными глазками, Хосок не хотел даже смотреть в его сторону, не хотел слышать этот противный, звонкий, эхом отбивающийся от любых поверхностей, и слишком громкий голос. Юный вампир не принимал то, что сам нашёл — чья-то ошибка, которую он собственноручно загнал себе занозой под кожу, а та благовольно втянула её, как можно глубже, и закупорила выход. Сам же услышал и сам искал, причём так упрямо, усердно, наплевав на собственную безопасность и на безопасность своего дорогого родителя, имея все шансы остаться в одиночестве. Оно того стоило? Вряд-ли.       А в скором времени всё стало ещё хуже: Чимин не рос, как полагается, а сильно оставал от своих предполагаемых ровесников, которые уже умели свободно ходить. Дети отзывались на голоса осознанным взглядом, сообщая о том, что они всё прекрасно понимают и слышат, а найдёныш глупо бегал глазами по потолку и реагировал лишь на громкие звуки, просто дёргаясь, но ни о какой осознанности и ясности ума — не могло идти и речи. «Он ещё и больной», — думалось Хосоку, но в слух озвучено не было, поскольку папа не одобрит столь резкого высказывания в сторону ребёнка, которого он, судя по всему, уже успел принять и полюбить. Бесит жутко, но кроме тяжёлых вздохов, громкого топанья ногами, когда очередной раз просят присмотреть за Чимином, и ненавистного взгляда — ничего не воздавалось обиженным на родителя вампиром.       Стало невыносимо, когда внимание окружения начало цепляться за странного мальчишку, неожиданно поселившегося в семье Чонов. Невыносимо, ведь папа, под страхом того, что Чимина могут у них забрать, узнав, что он может быть ребёнком погибших вольгванцев, а всё, что касалось хоть как-то исчезнувшего города — стиралось, решил бежать, как можно дальше от Наму. Хосок не разделил этого желания с папой, сильно ругаясь и бодаясь, как бык, пытаясь отбиться от жестокой судьбы, поскольку в родном городе у него вся жизнь: здесь друзья, здесь любимая школа, в которую он только недавно пошёл, здесь любимые реки и горы, здесь каждая травинка знакома, каждая тропинка ногами быстрыми топтана, каждая песня птиц услышана и аромат цветов изучен, здесь — дом.       Но что может сделать маленький мальчик? Противостояние было прекращено спустя пару громких фраз и капель слёз:       — Я твой родной сын, а ты думаешь только о нём, — стенает Хосок, срывая хрупкие голосовые связки, и указывает пальцем на своего родителя, — не хочу никуда уходить! Не хочу ничего делать для него, не хочу ради него менять свою жизнь! Только всё начало немного налаживаться, как он всё портит!       — Прекрати орать! Во-первых, у него есть имя! Во-вторых, как ты и сказал, ты — мой сын и обязан слушать меня, принимая молча и охотно все мои решения, которые я озвучиваю! Не дорос ещё, чтобы перечить! — гаркает надрывно омега, впервые говоря такие жестокие, возможно даже деспотичные слова своему мальчику.       Ребёнок смотрел в глаза с минуту, роняя на пол крупные капли слёз, а затем — развернулся на пятках и ушёл в комнату. Папа готов был ругаться, лишь бы его послушали и сделали так, как он хочет, то есть правильно. Вот только совсем не нужно больше ничего доказывать, поскольку, заглянув в щель приоткрытой двери, он увидел, как сын собирал свои вещи, громко всхлипывая и периодически хватая ртом воздух, который не в силах втянуть хлюпающим носом.       «Канг» — название нового пристанища, весьма говорящее, если брать в учёт прямое значение - река. Подходит, как нельзя кстати, а всё благодаря речным жгутам, прочно затягивающих собой территорию чудного города: каждая тропа, дорожка, каждый извилистый путь вёл к водному потоку, имеющему множество источников. Такое в этом месте богатое разнообразие речных обитателей, которых уже, к сожалению, не встретишь в водоёмах других городов — настолько они привередливы к чистоте и условиям водных каналов. Место и правда красиво, пригодно для хорошей жизни: влажность почвы гарант отличного урожая и роста всевозможных растений; дышать здешним воздухом приятно и даже полезно, так как лёгкие наполняются влажностью, защищая организм от различных инфекций и помогая укрепить здоровье; трава и цветы здесь особенно яркие, высокие и живучие, что, опять же, говорит о хороших природных условиях; солнце не пытается испепелить своими горячими лучами землю, а лишь нежно согревает, относясь ко всему живому бережно; горных вершин практически нет, как и густых лесов, в которых можно было легко заблудиться, но зато были роскошные и широкие поляны, покрывалом застеленные дивной флорой.        О, здесь и правда прекрасно, здесь и правда можно жить, должно быть, даже много возможностей, должно быть, и перемены к лучшему, но… Лёгкий порыв дикого ветра касался щеки, совсем мягко, будто пытаясь обратить на себя внимание, совсем ненавязчиво, но этого хватало, чтобы неустанно скучать, смотреть туда — назад, где лес ветки широкие раскинул и макушкой крон кивает — зовёт обратно и тянет, тянет душу желанием вновь пробежаться по тонкой тропинке, задрав непокорную голову, что гудела чудесами и мечтами, и, смотря прямо в небо, смешно корчить лицо от попадания в глаза ярких лучей, пробивающихся сквозь листву… Но тоску в сердце схоронить, ибо не видать в реальности родных простор, в которых и затеряться не страшно, ведь дорожка сама под ногами прокладывается — ведёт прямо к дому, возвращая целым и невредимым.       Но лес — это не единственное достояние Наму, а как-же горы? Безумный горный ландшафт, позволяющий почувствовать силу крыльев, устроив соревнование с беркутом — вольная птица, обладающая хоть и узкими, но довольно длинными и мощными крыльями, что делает её отличным соперником. Над городом парить, вдыхая в лёгкие разрежённый воздух, было подобно снам или сказке, в которой молодые и пластичные крылья запоминали чужие движения, наблюдая за хищным спутником, что будто позволял следовать за собой, держась донельзя близко, и несли тело дальше — выше, позволяя глазам утонуть в удовольствии, рассматривая с высоты птичьего полёта богатые просторы родного края. Таким он был — свободным, огромным, немного диким, но при этом безопасным, поскольку стражи, коими являлись сильные альфы, оберегали всех жителей, защищая от напасти агрессивных существ и отгоняя тех от своих территорий.       Пенаты благословили эту землю, наполняя каждый дом счастьем и уютом.       Маленький вампир смотрел на воду и всё равно упивался небом, что отражалось вольной синевой на речной глади. Каждый день проведённый в Канге считал, записывал в своих мыслях, всё мечтая вырасти, сбросив с рук и ног оковы, и обрести свободу, вернувшись на родину.       Но чем старше Хосок становился, тем больше прирастал к инородной земле, пуская в её глубины свои корни, оставляя крылатые желания и мечты пылиться далеко позади — может когда-нибудь вновь расправит за спиной, падая в небесвод, но… Звонкий крик беркута растаял в памяти и больше не звучал вольной песней, вовлекая тело и сознание в полёт. Жизнь тащит за руку — ведёт размеренными ударами циферблата в будущее, отдаляя всё дальше и дальше от прошлого, оставшегося где-то там — в чаще густого леса, сбросившего перед зимованием свой пожелтевший покров.       Новый дом уже не вызывал сильного раздражения, да и мальчик перестал задыхаться от незнакомых стен, поначалу которые давили невидимыми руками на его грудную клетку, провоцируя каждую ночь выползать через небольшое оконце на крышу, чтобы устремить взгляд влажных глаз в ночное небо, мысленно успокаивая себя: пускай вампиры здесь иные, пускай незнакомые реки, озёра, пускай трава пахнет как-то иначе, пускай нет хвойного леса, пускай птицы поют менее звонко, но есть же одно, что не меняется вовсе... Звёзды — яркие и крохотные точки на иссиня-чёрном полотне, складывающиеся в хорошо узнаваемые созвездия, соседствуя с огромным шаром — луной. Хосок ночью находил мотивацию в высоте, а утром — силы, что поднимали его тело с кровати.       Ненавистная деревушка на окраине города уже не была настолько чужой, а шум бегущей реки не сбивал ход собственных думок в голове, постоянно отвлекая, как это было ранее. Сейчас стало легче, стало проще. Адаптация — вот что это было, привыкание и принятие. Маленький вампир пошёл в местную школу, вроде как без особых проблем влился в новый коллектив, который представлял собой толпу шумных детей, почти таких же, как и он сам. «Почти» — это пропасть, что изначально была всего лишь трещиной по имени Пак Чимин, но она вскоре разрослась, отдаляя от окружающих Чона, всё сильнее размазывая его облик, разрывая мир на две стороны: одинокая, на которой находился подросток, и живая — сторона всех остальных.       Ребёнок подрос и всюду таскался за своим старшим братом, коим Хосок себя считать наотрез отказывался, так и не сумев принять найдёныша. Изначально постоянное присутствие рядом глупого малыша не сильно тяготило, ведь ему было запрещено выходить за пределы двора, где старший ребёнок дышал полной грудью, упиваясь вкусом свободы от надоедливого «братца». Но время шло и приближался день, который стал точкой невозврата — Чимин покинул территорию дома и ступил на порог школы вместе с Хосоком: один увлечён, активен и радостен, а второй не знает, как держаться от заряда положительных эмоций Пака подальше. Младший чуть ли не преследовал старшего, будто думая, что с ним играют в долбанные прятки, которые подросток ужасно ненавидел. Окружение остро реагировало на странности вампира, который выдумывал чудные истории, развлекался один, рисовал мелом на стенах учебного заведения существ, воплощённых с помощью своей бурной фантазии. Пак пытался говорить на языке, который мог понимать лишь он один, а в середине занятия мог спокойно встать и выйти из-за парты, чтобы лицом зарыться в цветы, стоявших в горшке на подоконнике, и долго-долго дышать их ароматом. Также многих смущало, что мальчик общался с животными чаще, чем с другими детьми. Не то, чтобы с ним кто-то яростно желал поговорить, но такое поведение, как минимум, расценивалось, как ненормальное, то есть — отклонение.       Сбитый режим давал о себе знать, рисуя под глазами Хосока тёмные тени недосыпа. Подросток не желал даже домой возвращаться и после школы трусливо сбегал к друзьям, лишь бы не сталкиваться с занозой — Чимином. Чон даже не догадывался, что младший мог часами стоять на крыльце старого здания, ожидая старшего, чтобы вместе отправиться домой. Нет, ему ведь это неинтересно, куда веселее развлекаться с ровесниками и не спать ночами, что сказывалось на его внешнем виде. Папа, пропадающий вечно на работе, никак не мог отследить траекторию движения своего ребёнка, находя в себе силы лишь приготовить поесть и прибраться, после чего завалиться и поспать буквально пару часов, чтобы в итоге отправиться на вторую работу. Переезд дался тяжело не только Хосоку, которого вырвали с корнями из родной земли и пересадили в новую, но и родителю, бегством пытающегося спасти найденного мальчика, а тот даже догадываться не мог на какие жертвы ради него идут. Или же мог?..       Только Чону улыбнулся лучик удачи, указывая на нормальную жизнь, только он задумался о том, что, наконец-то, смог перешагнуть с чёрной полосы на белую, как его утянуло в омут кромешной тьмы — Хосока сняли с роли. Что за роль? Совсем недавно подросток заметил, что многие из его класса ходят в творческие кружки, чтобы развивать талант, ну или хотя бы найти его — приобрести, и у него страшно загорелось в груди желание открыть и в себе что-то особенное. «Каждый прячет внутри себя чудо, которое требует, чтобы его обнаружили» — считал Чон, ища с этими мыслями то место, где бы он смог раскрыться. Из всего, что только могла ему предложить их небольшая школа, парень выбрал театральный кружок, вспоминая, как дома вслух читал книги и ходил по комнатам, воображая себя одним из героев выдуманного мира. Хосок не ошибся с выбором, поскольку по истечении пары недель смог убедить всех в том, что именно он достоин получить роль главного персонажа в предстоящем выступлении на важном празднике — День города, который выпал на выходные дни. Чон чуть ли не летал по коридорам учебного заведения, преодолевая расстояние до зала, в котором состоялась репетиция. Его встречали радостно, необычно тепло, и парень чувствовал себя на своём месте: он всем нравится, с ним охотно общаются, на него смотрят с интересом, в его игру влюбляются остальные ребята, учитель нахваливает, увлечённо помогает исправлять мелкие недочёты, совершенно не критикуя, а лишь мягко подсказывая. Казалось бы, что должно такого случиться, чтобы явно талантливого парня сместили с главной роли, предлагая ему второстопенную? «Унизительно и нечестно, несправедливо и обидно» — атаковали бедного подростка, которому даже не удосужились объяснить, почему его место досталось пареньку, игравшему до этого обычных животных.       Хосок сидел в своей комнате и читал в слух сценарий, но дойдя до реплики героя, которого он должен был сыграть, в его голосе начала усиливаться дрожь, а в горле разбух ком, сбивающий дыхание. Чон сдерживал слёзы, запрещая им покидать нижнее веко, отчего строчки смазывались и парень произносил слова по памяти, уже и не разбирая напечатанный текст.       — Хосок, — раздался еле слышный шёпот.       Подросток вздрогнул плечами и резко обернулся, смотря в тёмное пространство между дверью и стеной. Керосиновая лампа распространяла свой тусклый свет лишь в пределах стола, поэтому даже предметы в углах комнаты рассмотреть было крайне проблематично, не говоря уже о том, чтобы глазами увидеть того, кто стоял за дверью, шепча сквозь щель его имя.       — Чимин? — интересуется Чон, сощуривая глаза, будто так зрение чудным образом станет кошачьим, что позволит ему видеть в темноте.       — Прости, что я тебя отвлекаю, но, — старые и скрипучие дверные петли издают неприятные звуки, после чего в проёме появляется тёмная и лохматая макушка, — твой голос такой красивый, можно мне немного ближе его послушать? Обещаю быть тихим.       Подросток смотрит на маленького вампира и искренне удивляется, ведь ранее младший никогда не говорил ему ничего подобного, а просто извечно лез без разрешения, нарушая границы его личного пространства. Просит? Реально что-то новенькое и Хосок даже немного теряется, но тут же приходит в себя, как вдруг ощущает на щеке влажное прикосновение — это была его собственная слеза, удержать которую он так и не смог. Чимин оказался на удивление внимательным мальчиком и заметил блестящую капельку на лице старшего, в эту же секунду реагируя, подходя к нему: мягкие подушечки пальцев давят на кожу и мажут в сторону, смахивая солёную влагу.       Вампир желает дёрнуть головой и уйти от нежелательной нежности со стороны найдёныша, но тот будто мысли читает: поджимает губы и опускает маленькую ручку вниз, пряча её за спиной, словно совершил что-то плохое и запрещённое. Наверное, так оно и было, поскольку он мог распознать негатив в глазах старшего брата.       — Почему ты не спишь? — выдавил из себя Чон, чуть ли не морщась от воздуха, выходящего из лёгких и царапающего дрожащее горло.       Пак отводит взгляд, опуская его в пол, и слегка покачивается из стороны в сторону, явно пытаясь придумать какое-нибудь оправдание позднему визиту на территорию старшего, который, к слову, запрещал ему тут появляться.       — Не спится, — почти не врёт Чимин, не затрагивая основной причины, да и Хосок сам всё прекрасно знает — нет нужды лишний раз объясняться, — я побуду немного с тобой? Я могу сесть в угол, чтобы не мешаться.       Наверное, если брать в учёт частую реакцию на младшего, то Чон должен был его грубо взять за шкирку и вытолкать за дверь, при этом накричав, чтобы он больше никогда не смел соваться к нему, но… Маленький вампир отчего-то очень тихий, почти прозрачный, если так можно выразиться, и старший тушуется, открывая рот и закрывая его в этот же момент — нечего сказать. Голова кивает и Чимин счастливо улыбается, надувая и без того круглые щёчки, похожие на два спелых персика. Странное сравнение, но очень подходящее.       Ребёнок разворачивается и делает шаг в сторону, но его останавливает горячая ладонь, что упирается в грудь:       — Сядь со мной рядом.       Пак поворачивает голову и смотрит на профиль своего брата, который нахмурил брови, упираясь тяжёлым взглядом в лежавшие перед ним на столе листы. Прочитать мысли старшего неймётся ужасно, но маленький вампир послушно присаживается возле него, предварительно подтащив стул, что стоял около большого окна.       Руки сложены аккуратно на коленях, кончики пальцев немного нетерпеливо и волнительно трогают швы на ткани домашних брюк, явно пытаясь отвлечь Чимина от размышлений насчёт блестящих под тёплыми светом лампы глаз Хосока. Подросток перекладывает листы в изначальном порядке и неловко прочищает горло — волнуется, что не укрывается от сосредоточенного на нём взгляда младшего: он губы пухлые кусает и подсаживается ближе, плечом касается плеча брата — попытка поддержать. Возможно, даже удачная — Чон лёгким выдохом выпускает изо рта тихие звуки, складываемые в слова — текст предстоящего выступления. Поначалу голос звучал совершенно бесцветно, будто Хосок в одночасье потерял дар чувствовать, ну или желание вкладывать эмоции в свою речь, что на выходе становилась прямым потоком разнообразных фраз и предложений, в итоге никак не подхватываемых фантазией, визуализирующей иллюзорный мир. Серо и даже скучно. Чон был уверен, что Пак даже не вслушивается в его нудное чтение, ковыряясь взглядом в каких-нибудь предметах, что лежали на столе, думая о чём-то более занятном, но… Тёмные глаза отрываются от строчек и скользят в сторону, натыкаясь на два больших зеркала души, на дне которых горел неподдельный интерес.       — Хосок, научишь меня так же читать? — с придыханием произносит Чимин, умоляюще склоняя голову и надламывая внутренние кончики бровей, поднимая их у переносицы вверх: его взгляд такой глубокий, наивный и просящий.       — Ам, — теряется старший, сжимая повлажневшими пальцами бумагу, — что значит «так же»? Вас разве не учили читать в школе?       — Никто не умеет это делать так, как делаешь ты, — смущённо мурчит мальчик, слабо бодая головой плечо Чона, — даже учитель.              Хосок молчит и отводит взгляд обратно на листы, но буквы расплываются на бумаге — отчего-то стало невыносимо больно, вот слёзы вновь и начали наполнять собой глаза. Каждый день, что шёл после того, как замёрзшего ребёнка достали из колодца, Чон проводил в ненависти, считая, что найденный им мальчик разрушает своим присутствием его жизнь. Разве это не так? Чимин появился так неожиданно и то, что было до него — неважно, ведь стало просто необходимо его защищать и от чего-то прятать, но как юному вампиру смириться с этим? Смириться с тем, что главную роль отдали другому. О, это так иронично, настолько смешно от повторившейся истории, что подросток хочет рассмеяться и смять листы. Хочет и делает: хватает длинными пальцами ничтожную бумажонку, потерявшую свою ценность ещё днём, и без капли сожаления мнёт, после чего сразу же разрывает на множество маленьких кусочков, разбрысывая вокруг стола.       Чимин внимательно следил за действиями старшего, боясь даже выдохнуть воздух, камнем осевшего где-то в животе. Страх липко прикоснулся к коже, вызывая табун мурашек, покрывающих неприятно все тело, незабыв в заключение дёрнуть за шею сзади, чтобы хрупкие плечи встрепенулись от колкого ощущения.       — Ты специально? — спрашивает Чон, не ожидая услышать ответ — уверен, что его даже не понимают.       — Что? — дрожащий детский голос эхом раздаётся в голове, раздражающе зацикливаясь, отбиваясь повтором об стенки разума.       Хосок картинки видит своей жизни и лишь сильнее уходит в свои же раздумья, погружаясь в полное одиночество — дно, с которого наблюдает развитие настоящего у всех, но только не своего собственного. Так вышло, что доставая из тьмы Чимина — поменялся с ним местами: сидит теперь один в промокшем ведёрке, смотрит на влажные каменистые стены вокруг, скребёт по ним короткими ногтями — всё выбраться надежды не отпускает, но голоса крикнуть не находит — совсем ослаб. И оттуда слышит смех — это вампиры, живущие своей спокойной жизнью — той, которой никчёмному и выброшенному ребёнку не видать. Сколько бы Чон не пытался, сколько бы не тянул за чёртову верёвку, сколько бы не срывал свой хрупкий голос, сколько бы не молил — никто не придёт, никто не спасёт его, а виной тому — гадкий найдёныш, сидящий сейчас прямо под его боком. Сорваться бы сейчас, наконец-то уже, да воздать за все скрытые страдание вдвойне, нет — втройне, чтобы повадно больше не было приближаться к измученному подростоку. Однако, вместо тысячи выдуманных пыток, Хосок лишь поворачивается корпусом в сторону Пака и толкает ладонями в грудь, опрокидывая мальчишку вместе со стулом на пол. Тот хоть бьётся болезненно затылком и крыльями, привыкшими брать на себя все удары и падения неуклюжего ребёнка, но даже и ни пискнул, плотно сжав губы.       — Хосок, — тихонько выдыхает Чимин, упираясь руками позади себя, — мы разбудим Хюнки, — мальчик поднимает немного влажные глаза на старшего.       Чон тяжёло дышит, втягивая ртом воздух и непонимающе смотрит на младшего. Слух резануло имя родителя, которым дети его раньше никогда не звали. Ну Хосок точно, иногда лишь, когда слишком злился и хотел папе сделать неприятно, проводя тем самым между ними невидимую границу, разрывая связывающую ребёнка и родителя нить. Но почему Чимин сказал именно так? Разве он не считает, что папа заслужил своё, пускай и не кровное, но отчасти родное признание? Да и откуда бы ему знать?       — Что ты сказал?       — Хюнки спит, он с работы пришёл очень поздно и…       — Нет, — выставил руку Хосок, тем самым давая команду: молчать, — почему ты называешь папу по имени?       Мальчик приподнимается и садиться на полу, всё также смотря на старшего. Он не торопится с ответом, который вскоре все жё озвучивается:       — Потому что он не мой папа, — слегка кивает Чимин, а затем опускает взгляд на свои ручки, сжимает их в кулачки и к груди прижимает.       — Откуда ты знаешь? — на грани отсутствия звука шепчет старший.       — Я… Много раз слышал, как ты называешь меня «Найдёныш» и мне стало интересно почему, — тихо признаётся младший, не поднимая взгляд, — и я спросил об этом у твоего папы, он мне всё рассказал.       — Что именно?       Чимин поджимает губы и медленно поднимает голову, заглядывая Хосоку прямо в глаза:       — Ты нашёл меня и спас.       Тонкое пламя лампы вдруг начинает щёлкать и вытягивать своё огненное тело пером в сторону Чона, а тот весь напрягся, услышав слишком сильные слова о спасении маленького ребёнка. Дело в том, что это правда лишь отчасти, поскольку, хоть Хосок и услышал тихие звуки, что исходили со дна колодца, он сильно жалел, вспоминая тот безумно серый, холодный, пахнующий смертью и страхом день, что смог уговорить папу следовать за ним. Стыдно ли ему за эти тёмные эмоции? Скорее нет, чем да — он слишком много получил негатива, чтобы винить себя за плохие мысли. Но… почему, смотря в глаза мальчику, чьи стеклянные глаза настолько прозрачны и чисты, что в них можно разглядеть даже самые тусклые эмоциональные узоры, ему так жутко? Жутко, ведь мальчишка смотрит с благодарностью, так трогательно, так пронизывающе, так оголяюще пристально, что душа у бедного Хосока наизнанку выворачивается. Но и этого оказывается недостаточно…       — Я так и не сказал тебе, — дыхание Чимина дрогнуло, но взгляд его по-прежнему упирается в самое нутро — держится за хосовское естество, не давая тому отвлечься даже на незаметный хлопок век, что глаза слезящиеся немного успокоит, — Хосок, спасиб…       — Не надо, — останавливает старший Пака, — ты не должен этого говорить.       — Но… Ты же спас мне жизнь, — заламывает бровки у переносицы младший, качая непонимающе головой, — а я даже этого не знал и ни разу тебя не поблагодарил.       Хосок желает просто сбежать из дома, взять камень, да потяжелее, на грудь себе его уложить и спиной упасть в реку, чтобы с течением потока унесло не только листву и ил, но и все эти угрызения совести, ощущаемых сейчас подростком невозможно сильно и ярко, а причиной всех терзаний вновь является чёртов найдёныш, своими ясными тёмно-карими глазами превращающий внутренности в кашу.       — Хосок…       — Ну что? — глухо взрывается вампир.       — Почему ты плачешь?       Переломный момент врывается неожиданно, ударяя Чона по чувствительному сердцу, сбивая его и без того сбитый ритм. Больно, а ещё ужасно противно от самого себя. Горячие ладони впиваются в лицо, зажимая глаза до ярких кругов несуществующего цвета, и голос, заглушенный собственными руками подростка, срывается на дикий вой. Крылья за спиной дрожат и дёргаются, а мягкие и гибкие перья создают неслабую комнатную бурю, ветревые вихри которой стряхивают со всех поверхностей всё то, что не было к ним прибито.       Чимин пытается брата успокоить, в глаза ему заглянуть, оттягивая руки за запястья вниз, но разница в силе не давала мальчику возможности добраться до лица дрожащего Хосока. «Если бы ты знал, боже, Чимин, если бы только ты знал всю правду, — грызёт свои же внутренности Чон, хватая не только пульсируюшую плоть вытянутыми клыками, но и монаду, особенно жестоко обращаясь именно с этим своим внутренним наполнением, которое в ответ истязало его грудь и голову, — ты бы не просил меня; не подпустил бы к себе, и уж точно не благодарил. За что? За то, что я ненавидел тебя всю твою жизнь? За то, что искренне ночами, когда ты плакал и мешал нам спать, желал, чтобы гроза направила свою смертоностную мощь в твою маленькую кроватку, одним ударом молнии решая все проблемы? За это? Я ненавижу тебя, Пак Чимин. Почему ты такой глупый?! Почему не чувствуешь, что чувствую я? Почему продолжаешь тянуться ко мне?! Я не понимаю тебя, должно быть, ты, как и все говорят, — странный чудак».       А маленький чудак упорно жался к названному братцу, невольно пытаясь высосать всю ту боль, что истязала его нутро. Мальчик касался горячими и влажным губами костяшек рук старшего, чью конечность всё-таки смог опустить и протянуть к себе. От нежного жеста на сердце Чона будто вылили ведро расплавленного металла, шипя который проникал всё глубже в пульсирующий кусок плоти, а после — застывал острыми иглами, пронзая грудь при каждом вздохе. Невыносимо, но Хосок не мог отстраниться от Чимина, а причина — неизвестна. Он лишь позволил себе приблизиться и самостоятельно притянуть младшего поближе к себе — к груди, болезненно пульсирующей при каждом ударе молодого сердца.       Осознание — это то, что вмешалось в поток мыслей, подчиняя всё сознание себе. Чон, будто вышедший из столетней спячки, наконец-то, смог увидеть перед собой не зложелателя и не врага всей жизни, а крохоткого мальчишку, непонимающего в этом грубом мире порядок обыкновенных и естественных вещей: Чимин тянулся ко всему, что видел и, не разбираясь ни в чём, обжигался каждый раз. Так ведь поступают все дети? Как бы не так. Пак создан из наивности и веры во всех: либо ребёнок и правда глуп, либо слеп ко всему тому дерьму, что носят в себе окружающие. Иначе он и близко не подошёл бы к собственному брату, да? Ну конечно… От того и мурашки на коже подростковой проступают и пóтом холодным обливает — обвинил, да не того. А в чём, собственно, была вина найдёныша? Неужели в том, что на грани слышимости, борясь за свою только начавшуюся жизнь, звал на помощь? Или же в том, что на фоне других вампиров выделился столь ярко и контрастно, что они вдруг обратили всё внимание к нему? Хосок всё понимал, но боялся себе признаться. «Чимин не виноват ни в чём», — прошептал внутренний голос в голове Чона, замеревшего в объятиях младшего.              Многое изменилось: Хосок смахнул с глаз пелену ослепляющей ненависти и Чимин открылся для него совершенно с другой стороны; оказывается, что маленький вампир очень любит цветы, практически зависим от их запаха; игра на различных музыкальных инструментах не оставляет его равнодушным, помогая заглушить ненадолго шумные мысли; животные также попадают в список полюбившихся созданий этого мира; но а самым важным, как оказалось, и нужным для ребёнка является голос брата, которым он читает книги или учебники. По словам Пака, ласковые звуки чтения именно Чона помогают ему пережить более спокойно страшные ночи, которых младший боится, каждый раз мальчик умоляет свои глаза не закрываться, не отдавать его в лапы кошмаров. Но ночь — есть ночь, противиться её тьме у Чимина никогда не получалось.       Хосок стал замечать и иные особенности младшего — синяки и крылья, постоянно перетянутые бинтами. Не тяжело было догадаться, что Чимина обижали в школе, отчасти Чон был раньше одним из тех, кто реагировал на милого мальчонку взрывным интересом, несулящего ничего хорошего: постоянные подколы насчёт слишком мягкой внешности и звонкого голоса; замечания, что задевали излишнюю открытость перед другими; его регулярное погружение в мир собственных фантазий, когда вокруг бурлит настоящая жизнь. Таких вампиров никто не понимал и считал странными. А что делают со странными? Именно — им напоминают об этом постоянно. Возможно, словами. Возможно, что к словам добавятся лёгкие прикосновения. Да, а после прикосновения перейдут на толчки, а толчки в удары, а вот заключением станет — выброс в окно. О да, с каждым годом жизнь маленького мальчика становилась всё хуже. Это как неизлечимая болезнь, симптомы которой прогрессируют с каждым днём, захватывая всё больше здоровых участков тела, раскрашивая их в свои любимые оттенки синего.       Чимин ломал не руки и ноги, а крылья, кости которых срастались очень долго — иногда уходили на заживление не пару недель, а пару месяцев. Хосок пытался помогать, пытался братцу подсказать, что нужно делать, но младший лишь улыбался, качая головой и уверяя, что он в полном порядке, да и в целом у него в жизни всё отлично: его никто не обижает и не бьёт, а все ранения у него из-за рассеянности и неуклюжести. Возможно, этим можно было удовлетворить интерес уставшего родителя, но старший сын слишком много времени стал проводить с Паком, чтобы поверить в эту чушь.       Чон за короткий срок превратился в идеального брата, который присматривал постоянно за младшим, но только теперь это добровольное желание, а не наказание от папы. Оба стали друг для друга отдушинами, они неосознанно отстранились от остальных, более не нуждаясь в одобрении нормальности от общества.       Удивляло Хосока в Чимине больше всего то, что младший будто никогда и не страдал по его вине, но даже не это пик странности, ведь Пак относился к старшему, как к богу-спасителю, так будто он ему жизнь даровал. Шатену от этого не по себе всякий раз, когда найденный им малыш смотрит на него своими глазищами, расплываясь в своей невинности и милости. Ну что сказать? Ну что сделать для этой прелести? Не исправить того, что уже успел натворить, но в будущем старший брат сделает всё для младшего: он станет для него опорой, станет защитой, собой закроет от любых ненастий, отразит любой удар, прикроет от дождя, от боли, он станет для него домом, где бы они оба не находились. Так и было. Так и есть по сей день.       Ревность — первое, что испытал вампир, когда за открытой дверью в комнате увидел пару, нежно прижимающуюся друг к другу. Чимин ведь никогда и никого не подпускал к себе так близко, как Хосока. Теперь же многое изменилось, должно быть, стоит радоваться, поскольку Пак стал открытие, менее закомплекован, менее напуган. Да, стоит, но ведь этот весенний цветок — его любимый Чимин, его братец, он его найдёныш. Душа разрывается и Хосок слегка склоняется, неловко прочищает горло и подаётся назад, чтобы уйти:       — Простите, я не вовремя.       Пак резко оборачивается и громко просит подождать, остаться:       — А? Хосок? Погоди-погоди, зайди.       — Я правда не хотел мешать, зайду позже.       — Нет, зайди сейчас, — чуть ли не с психом приказывает сероглазый, а после смягчает тон, — пожалуйста.       Бета тяжело выдохнул, но просьбу выполнил. Стоило перевести взгляд на младшего, как от шока отвисла челюсть. Объяснять и успокаивать Чона пришлось долгое время. Старший всё твердил о том, что это его вина: я не уследил, я не уберёг. Но Чимин точно был уверен, что ничьей вины здесь нет. Тэ стоял в стороне и перебирал нервно пряди своих кучерявых волос, он тоже страшно переживал за друга. А ещё разбитый вид его брата сильно усугублял всеобщее состояние.       — Так, — вскочил Пак и начал прыгать на месте, размахивая крыльями, и так он делал когда-то давно в детстве, всякий раз, когда его могло что-то сильно огорчить или разозлить, ага и такое бывало, — прекрати сейчас же! Я ценю, что все со мной возятся, но вам не кажется, что это уже слишком?       Ким и Чон оба поняли, что обращаются именно к ним двоим, поэтому чуть кивнули, как бы соглашаясь, но не полностью.       — Я, — начал бета, чтобы сменить тему, — пришёл не просто так, у меня есть хорошая новость, хотел ею немного тебя порадовать, ну точнее теперь вас двоих, — кивнул он в сторону Тэ.       — О, о чём пойдёт речь? — искренне интересуется Пак, меняя злой взгляд на свой обычный.       — Победившие в турнире команды отправляются на вылазку в лагерь, представляешь? На целую неделю, там никаких правил и запретов нет, ну точнее таких, которых придерживается сама академия, по сути, полноценный отпуск, — улыбается и качает головой Чон.       Чимину прилетает лёгкий удар в плечо, но от неожиданности его слегка отталкивает в сторону. Парень в культурном шоке переводить вопросительный взгляд на друга.       — Ты выбил нам неделю отдыха, — счастливо улыбается Ким.       — А, я лишь поставил заключительную точку, а не вывел группу к победе, — тушуется Пак.       — Не скромничай. Я уверен, что альфа на твоём месте, увидев перед собой соперника намного больше и объективно сильнее, просто бы дал заднюю, — усмехнулся Тэхён, — так что, голову выше, дружище. Ты это заслужил.       Чимин поджал в скованной улыбке свои пухлые губы и обернулся к Хосоку, который молча за ними наблюдал:       — Твоя группа тоже победила, не так ли?       Чон приподнял уголок рта, чуть прикрыв глаза:       — Агась.       — Значит и там будем вместе, да?       — Конечно, как иначе, братец?       Пару слов нежным голосом было достаточно, чтобы маленький омега поплыл. Пак прильнул буквально на пару секунд к тёплой груди брата и отстранился, неловко кончиками пальцев потирая нос.       — У тебя получилось меня порадовать.