Когда с нами была Сесиль

Эрнест поправил на шее ужасно тесную бабочку и в сотый раз проверил пуговицы на рукавах. Он нервничал сильнее, чем мог себе признаться, и это было заметно. Во-первых, несмотря на то, что официально мероприятие начиналось в семь вечера, и им всем дали неделю после экзаменов, чтобы отоспаться и прийти в себя, Эрнест вскочил в четыре утра, потому что из-за нараставшего возбуждения не смог заставить себя остаться в кровати более ни минуты. Во-вторых, он не смог заставить себя позавтракать, и у него получилось впихнуть в себя стакан молока и бутерброд с фруктовым желе только когда голод напомнил о себе головокружением и дрожью в мышцах — около двух часов дня. Всё время до этого Эрнест наворачивал по дому круги (настолько тихо, насколько мог, чтобы не разбудить отца), собираясь и мысленно повторяя созданный ещё в начале мая план. Он принял душ целых четыре раза, оделся, уложил отросшие волосы, проверил содержимое рюкзака, который собирался взять с собой, и трижды почистил зубы, но когда он замер посреди комнаты, вкусно пахнувший, собранный и одетый, часы показывали только половину четвёртого. Ожидание было мучительным. Конечно, останься Эрнест в полупустом общежитии, ему было бы куда легче скоротать день перед торжеством за игрой в карты или чтением журналов, или ещё какой-нибудь ерундой, но поступи он так, обязательно нарвался бы в стенах кампуса на Ноа, и это пустило бы под откос все сегодняшние планы. Гридвери засунул руку в карман и в сотый раз нащупал там маленькую квадратную коробочку. Окей, он достаточно долго учился на юриста, чтобы знать, что в том, что он собирался сделать, не было никакого смысла, но это не умаляло его желания. Он также знал, что не сможет сделать это так же торжественно, как это было в его голове. Но он всё же чертовски хотел. К половине пятого проснулся отец; они выпили по бутылке пива на кухне, молча посидели на крыльце. Они не смотрели друг на друга. Эрнест задумался об этом уже потом, много лет спустя, но, возможно, это молчание в тот день было просто лучшим, что отец мог ему дать. Они слишком отдалились, чтобы он мог подобрать нужные слова, поэтому Гридвери-старший, поняв, что больше ничего не сможет дать сыну, решил просто не забирать у него минуты уединённого спокойствия. Лишь один раз, когда Эрнест сказал: — У меня выпускной бал сегодня, знаешь? Отец поднял на него взгляд и ответил: — Я знаю. И улыбнулся. И, может быть, это было лишь вечерним колебанием воздуха, но Эрнест почувствовал, как чужая рука замерла в паре сантиметров от его спины, так и не решившись похлопать маслянистой ладонью по чистой ткани пиджака. Гридвери так и не признался себе, но в момент, когда отец поднялся со ступеней и зашёл в дом, мокрый росчерк обжёг ему остывшую кожу щек. Эрнест вытер лицо рукавом и побрёл пешком в сторону кампуса — из стремления убить время, хотя, впрочем, скорее из желания очистить голову.

***

Газоны перед главным корпусом пестрели от многообразия платьев. Гудевший в летних сумерках гомон голосов приятно заполнял прохладный вечерний воздух. Не без труда пробираясь сквозь толпу смеющихся старшекурсников, Эрнест искал глазами знакомые лица среди присутствовавших, в каждом силуэте пытаясь уловить узнаваемые черты. Наконец, вытряхнувшись в более-менее свободный уголок рядом со стеной, Гридвери позволил себе отдышаться и продумать свои дальнейшие действия. Он собирался было пробраться в здание университета, чтобы выглянуть из окон галереи и посмотреть на собравшуюся на лужайке студенческую диаспору с высоты, как вдруг на него сзади обрушился кто-то тяжелый и сверх меры облитый духами, и веснушчатые угловатые руки, обтянутые в полупрозрачные перчатки в тон платью, обвили его шею. — Эрне-е-ест, — пропели над ухом, и Гридвери, успевший было рассердиться, облегчённо выдохнул, разворачиваясь и заключая Розмари в короткие дружеские объятия. От Миллер, помимо парфюма, основательно пахло виски — хорошим ирландским виски, — и Эрнест скосил взгляд девушке за спину, туда, где, прислонившись к обвитой плющом стене, с невозмутимым видом курил Стью — растрёпанный и краснощёкий. Понятно. У кого-то веселье началось задолго до. — Привет, привет, — протараторил Гридвери, мягко отстраняя от себя Розмари. — Не видела Ноа или Сесиль? — Сесиль не видела, — Миллер пожала плечами и зачем-то покрутилась вокруг своей оси. — Ноа минут десять назад был в дальнем конце лужайки, рядом с кафе. Как всё-таки хорошо, что я купила именно это платье! И она закрутилась вокруг себя ещё раз. Мягко обогнув рыже-синее торнадо, Эрнест миновал О’Келли, заговорщически подмигнул ему и, петляя меж явно прибавившими в числе студентами, двинулся в сторону кафе, надеясь, что за десять минут Ноа оттуда никуда не делся. Большим облегчением было то, что Флетчер вообще соизволил прийти: всю дорогу до кампуса Гридвери не мог отделаться от навязчивой мысли, что Ноа всё-таки не появится. Они не так много обсуждали это впоследствии: после очередной мелкой ссоры на этой почве Сесиль отвела Эрнеста в сторону и мягко, но очень убедительно попросила не давить. Сказала, мол, никто из них не знает, в чём причина, и лучше оставить всё в руках самого Ноа. Гридвери тогда без особой охоты, но согласился, конечно, но меньше переживать от этого не стал. Летние сумерки загустели над головой, и развешанные по деревьям гирлянды и фонарики зажглись, погрузив территорию кампуса в мягкое тёпло-оранжевое свечение. Часы показывали половину седьмого, когда Эрнест, поднырнув под нарядную арку, украшенную флажками с изображением гербов Корнелла и Лиги Плюща, обогнул стену кафетерия, чтобы почти споткнуться об кого-то, сидевшего на корточках, прислонившись к стене спиной. — Твою мать! — выругался Гридвери, восстанавливая равновесие, и возмущенно глянул вниз, готовый высказать сидевшему всё своё недовольство. — Приятель, ты зачем тут… Он осёкся, заметив, как в свете фонарей блеснули линзы в знакомой оправе, и как скрытые за ними глаза посмотрели на него с тревогой и удивлением. — …Ноа? Флетчер опустил голову, отводя взгляд, но Эрнест уже опустился на корточки рядом с ним и осторожно запустил руку в чужие волосы, заставляя посмотреть на себя. — Эй. Ноа повернул на Гридвери голову, но смотрел по-прежнему в сторону, будто боясь встретиться с Эрнестом взглядом. Однако тот настойчиво поймал его внимание и нахмурился. — Что случилось? — Ничего, — плохо скрывая раздражение в голосе, ответил Флетчер и попытался убрать чужую ладонь со своего затылка. — Ничего из того, чего бы я не ожидал. Гридвери склонил голову набок. — Чего ты ожидал? — как можно более спокойно и дружелюбно спросил он, боясь, что Ноа замолчит и больше ничего не скажет Флетчер скользнул взглядом по лицу Эрнеста, потом резко выпрямился — Гридвери вскочил следом за ним — и раздосадованно топнул ногой, обхватив себя за плечи. Белая ткань рубашки смялась под его пальцами, он уставился в землю и мотнул головой. — Ну, я точно не ожидал, что сегодня всё пойдёт нормально, — повысив голос, выдохнул он. — И я точно не ожидал, что мне сегодня будет хоть на толику весело. Зато я знал, я прекрасно знал, что всё закончится, — он двумя руками указал на место, на котором сидел пару секунд назад, — вот так. И не говори мне, что этого не знал ты, Эрнест. Я говорил тебе, много раз говорил. Он замолчал, вновь отведя взгляд. Эрнест сделал глубокий вдох, и взял Ноа за руки, переплетая их пальцы — Я знаю, — он осторожно притянул Флетчера к себе. — Поэтому я очень, слышишь, очень-очень ценю то, что ты всё же пришёл. Спасибо. Ноа не поднял взгляд, но с его лица заметно исчезло напряжение. — Пожалуйста? — он неуверенно пожал плечами. — А теперь, пожалуйста, пойдём. Я хочу, чтобы тебе было весело сегодня. Эрнест улыбнулся, чувствуя, что может вновь вернуться к беззаботному задиристому тону, коротко чмокнул Флетчера в щёку и потянул его за собой в гущу цветных огней и радостной музыки, туда, где в ночной воздух поднимался смех и бесчисленные голоса. И Ноа не мог сопротивляться — совсем не мог. Не тогда, когда у Гридвери на губах играла такая счастливая улыбка. И не то, что бы он жалел, что пришёл. В смысле, он с самого начала знал, как будет чувствовать себя среди всего этого выпускного великолепия, но, быть может, до самого конца в нем жила вера, что всё обойдётся. Что он сможет хотя бы на толику почувствовать причастность к общему празднику. Но ему было страшно — и он не собирался этого отрицать. Теперь, когда комната в общежитии выглядела осиротело-пустой, когда его диплом и мантия лежали в сумке рядом с другими сложенными для отъезда вещами, всё это, все последние четыре года его жизни теряли смысл — хотя, по логике, должны были его обрести. Смотреть в будущее не хотелось. Даже та пара вариантов, которые он обдумывал перед сном и которые казались наиболее вероятными, пугали просто до ужаса. Поэтому счастливые лица вокруг вызывали в большей степени раздражение. И зависть. Чертовски сильную зависть. Не потому что Ноа думал, будто они знают, что делать со своей жизнью. А потому, что он прекрасно осознавал, что они так же потеряны, как он — но их это ничуть не беспокоит. Возможно, думал он, это особая черта юности — потрясающее умение быть беспечным и неискушённым в любой ситуации. Возраст, в котором ничто не кажется таким заманчивым, как рискованный, опрометчивый шаг, в котором ты уже в состоянии осознать весь ужас бессмысленности своего существования, но ещё не способен этим обеспокоиться. Иногда у него складывалось ощущение, что он упустил свои пресловутые лучшие годы. Не потому, что они прошли плохо, вовсе нет. Потому, что он ничего из них не вынес — ничего, что стало бы ему опорой в дальнейшем, кроме диплома о том, что он в совершенстве владеет профессией, по которой он никогда не хотел работать. Остывший воздух загнал большую часть студентов в спортзал, кто-то покидал территорию кампуса, чтобы погулять по городу — в ту ночь Итака была украшена в честь выпускников, и многие кафе и магазины оставались открытыми подольше, чтобы в последний раз встретить многих из студентов. Двор медленно пустел, голоса смолкали. Время близилось к десяти, на небе одна за другой зажигались звезды, когда Эрнест, разгорячённый и взволнованный Эрнест опустился на бортик фонтана под окнами галереи и погрузил ладони в холодную воду. Ноа стоял в паре шагов от него — в отличие от Гридвери, головокружение Флетчера не было приятным, и он уже несколько раз пожалел о том, что решил остаться, но не мог же он сказать Эрнесту об этом? Просто нужно было немного потерпеть — потом бы они в последний раз поднялись в комнаты и легли спать, а значит, у Ноа бы вновь появилась возможность остаться наедине с собой… Он правда любил Эрнеста. И правда любил проводить с ним время. Но в этот вечер его было как-то слишком много, и Ноа подчас казалось, что есть что-то наигранное в чужой улыбке и в нежных движениях рук и в том, как Эрнест называл его имя. И более того, Сесиль так и не появилась, а Ноа не знал, что беспокоило его сильнее — тот факт, что она не пришла, или то, что Гридвери это, похоже, ничуть не беспокоило. Пару раз за вечер Флетчер попытался об этом заговорить, но Эрнест лишь отмахивался. И это пугало. Пока Ноа предавался размышлениям, Эрнест протянул к нему руки и поманил к себе. Флетчер повиновался, сделав два шага навстречу Гридвери: он всё ещё надеялся успокоить бешено стучавшее сердце, но чем сильнее между ними сокращалось расстояние, тем меньше у него на это оставалось шансов. — Эрнест? — спросил он, в одном только имени озвучивая вопрос о том, что происходит. С лица Гридвери вдруг сползла глуповатая улыбка, и он засунул руку в карман брюк, будто собирался что-то оттуда достать, но остановился. — Ноа, — понизив голос, начал он, и Флетчер почувствовал, как внутренности стягиваются в узел. — Я знаю, всё это несерьёзно, и что ты, возможно, просто посмеёшься надо мной, но… О, Боже. — …я долго думал об этом. Я знаю, что всё началось глупо и спонтанно, но посмотри, где мы сейчас! Поэтому я спрашиваю тебя, Ноа Флетчер, — мучительно медленно его ладонь вынырнула из кармана, — не хотел бы ты вместе со мной увидеть, что случится дальше? Простенькое, но аккуратное колечко блеснуло в свете фонарей, когда крышка коробочки открылась с оглушительно-громким щелчком. Стоп, что? В следующую же секунду над головой что-то хлопнуло и вокруг них в воздухе засверкали разноцветное конфетти, кружась, опадавшее на гладкую поверхность воды в фонтане. Ноа резким движением поднял голову и увидел Сесиль, высунувшуюся из окон галереи с пустой хлопушкой в руках. На лице Мартен застыло какое-то излишне самодовольное выражение, она оперлась руками на подоконник и с любопытством посмотрела вниз. Стоп, что? Воцарившаяся вдруг тишина поглотила все звуки — отдалённый смех толпы и музыку, скрип натянутой меж деревьями бечёвки, его собственное сбившееся дыхание. Ноа сделал шаг назад и по изменившемуся выражению лица Эрнеста понял, что его собственное с головой выдает его состояние. — …что? — еле слышно просипел Флетчер, звуком собственного голоса пытаясь схлопнуть давивший на уши вакуум. — Я просто… — Эрнест беспокойно нахмурился. — Хотел знать, готов ли ты на что-то серьёзнее, чем то, что мы с тобой уже прошли. — И ты делаешь это вот так?! — вновь почувствовав твёрдость в ногах, вскинулся Ноа. — Среди всего этого? Прекрасно зная, как я себя чувствую? — Почему нет? — Гридвери недоумённо развел руками. — Потому что нет, Эрнест, — Ноа повысил голос, всё ещё удерживаясь от того, чтобы сорваться на крик. — Потому что это не должно быть так. Почему ты не поговорил со мной? Несколько дней я не видел тебя, а сейчас ты появляешься весь такой довольный и спрашиваешь, готов ли я на что-то более серьёзное, чем есть сейчас? Это всё не было для тебя достаточно серьёзным? — Ноа… — Что? — огрызнулся Флетчер, размахивая руками. — Что, черт возьми? Ты знаешь, если, конечно, слушал меня всё это время, а не просто делал вид, как мне страшно принимать решения о будущем, но это вовсе не значит, что я прошу тебя делать его за меня! — Это вовсе не так, — твердо проговорил Гридвери, перехватывая Ноа за запястье. — Я лишь хотел, чтобы ты знал, что вне зависимости от того, что ты решишь, я буду рядом с тобой, и… — Да откуда ты это знаешь?! Почему ты так уверен? — гнев начал сходить на нет, уступая место слезам, и Флетчер отвернулся, в очередной раз проклиная себя за несвоевременное проявление слабости. — И почему ты не спросил, чего хочу я? Не потому ли, — из горла вырвался нервный смешок, — что тебе всегда было плевать? Ты никогда не любил меня, Эрнест, и теперь мне это ясно. Ты любил мою любовь к тебе и, что ж, я ценю это, хоть и надеялся на большее. Всё, что тебе хотелось сегодня — это пить, веселиться и получить от меня положительный ответ, но я тебе такого удовольствия не доставлю. Кулаки сжались сами собой, и Гридвери затрясся от злобы. — Как ты можешь говорить, что мне было плевать на тебя? — воскликнул он, делая шаг к Ноа, надеясь схватить его за плечи, но Флетчер увернулся. — Всё это время ты был единственным, что наполняло моё пребывание здесь смыслом! — О, я рад за тебя! Я чертовски рад за тебя, раз для тебя эти годы были наполнены хоть каким-то смыслом, но я не могу похвастаться тем же, и сегодняшняя ночь — прямое тому доказательство! Он замолчал, тяжело дыша и смотря Эрнесту прямо в глаза — в один из немногих разов. Гридвери вдруг опустил напряжённые плечи, отступил на шаг назад, и беспокойная складка на его переносице разгладилась, уступая место выражению абсолютного безразличия. — Вот как, — холодно произнес он, и у Ноа внутри что-то оборвалось. — Что ж, в таком случае, извини, что тратил твоё время. Я правильно понял, что ты бросаешь меня? Это было так чертовски больно, что выбило весь воздух из лёгких, и только обида и жалость к себе удержали Ноа от того, чтобы броситься на Эрнеста с извинениями. — Нельзя бросить человека, который не верит в то, что его отношения были серьёзными. Перед тем, как развернуться и уйти, Флетчер поднял голову к окнам галереи — и ожидаемо никого там не увидел.