В каждой комнате подземелья была лишь одна кровать...

      Истощение.

      Это было единственным словом, приходящим Кахаре на ум при мысли о том, как он себя сейчас чувствует.       Конечно, он привык к такого рода испытаниям — с его-то профессией быть слабым физически и ментально было бы равно смерти, болезненной и жестокой. Но он бы сейчас руку отдал за возможность прилечь.       Кахара тихо посмеивается от мысли о том, что всего несколько часов или дней, он уже и не помнит, назад ему было больше нечем заняться кроме как лежать в крохотной камере. Эти изверги даже не дали ему никакой соломы, что уж говорить хоть о подобии покрывала или лежанки.       Его спутник оборачивается с осуждающим взглядом, явно намекая, что им сейчас совершенно не до смеха.       Кахара улыбается ему.       — Теперь я понимаю, почему никто другой тебя не достал оттуда, — отвечают ему на эту улыбку.       Кахара качает головой, зевает и прислоняется к стене.       — Может, возьмём небольшой перерыв? Я бы с удовольствием перекусил чего-нибудь, да и ты, очевидно, тоже. Не отнекивайся, я вижу, как у тебя трясутся руки.       — Мы же не можем остановиться прямо здесь. Это слишком опасно, ты знаешь это даже лучше меня. Прошу тебя, не устраивай сцен и не пытайся на меня давить… иначе я наведу на тебя порчу на понос.       Кахара затыкается послушно.       Следующие несколько десятков минут, если Кахару ещё не подводит внутреннее ощущение времени, они идут в тишине… нет, не в тишине. Кахара не может назвать это тишиной. Он постоянно слышит тихие завывания бродящих вокруг созданий, тяжёлое дыхание своего спутника, стук его каблука о заросшие мхом полы подземелья. И очень отчётливо слышит урчание своего несчастного желудка. Все припасы что у них есть, к сожалению, лежат на плечах мужчины перед ним, так как тот наотрез отказался отдавать свою сумку человеку, который «может в любую секунду сбежать со всем моим барахлом». Ну, не то, чтобы он был далёк от правды… но не так же грубо об этом заявлять!       — Как ты относишься к благовониям, Кахара? — внезапный вопрос застаёт мужчину в ступор.       — Ну, нормально… А что?       Разумеется, отвечать ему не собираются, зато сумка с припасами съезжает жрецу в руки и он вытаскивает оттуда странную чёрную палочку. Мужчина зажигает её; секундой или двумя позже Кахаре в нос ударяет приятный аромат.       Наверное, спутник его тоже порядком утомился от запаха гнили, затхлости и собственного желудочного сока (который, лично у Кахары, собирался начать жевать своих, если он не съест хоть что-нибудь в ближайшие минуты).       — Они успокаивают разум, — поясняет жрец, останавливаясь, прислоняясь к стене и оборачиваясь на Кахару. — И очень вкусно пахнут. У меня осталось всего несколько свечей, так что можешь не надеяться на частое зажигание. Держи.       Жрец передаёт свечу Кахаре в руки, и тот принимает её, прикрыв пламя ладонью и согревая её.       — Я думаю, что скоро можно будет отдохнуть. Не то, чтобы я многое знал об этом подземелье, но эта его часть кажется довольно безопасной. Здесь тихо.       Кахара кивает. Измученные стоны затихли и кажутся такими далёкими, что дойти до их источника им удастся только если они пройдут столько же, сколько прошли с первой просьбы наёмника об остановке.       Жрец, ничего больше не говоря, потягивается и продолжает дорогу в темноту, и Кахара одним чудом обращает на это внимание раньше, чем остаётся один. Глаза, пусть и привыкшие ко мраку, не дали бы ему найти спутника, если бы он ушёл дальше, а кричать в поисках было бы слишком опасно — мало ли, что может таиться за углом. Оставаться одному с одной только благовонной свечкой в руках наёмнику не хотелось.       Нагоняя мужчину, Кахара напарывается на гвоздь. Чёрт возьми, откуда он вообще здесь? В какой момент в каменных полах стали использовать гвозди?       В любом случае, идти из-за этого становится только сложнее. Каждый шаг отдаётся режущей болью в ступне, а в голове сидит жалость к таким чудесным и так глупо испорченным сапогам, за которые он отдал немалые деньги, да и жрец не собирается тормозить или замедляться ради него. Какой же он напыщенный придурок! Кахара готов был поспорить, что он даже проповеди никогда не проводил. И имя у него какое-то дурацкое.       Хотя кто бы говорил.       — Каков придурок оставил свечу гореть в пустой комнате… — бормочет жрец себе под нос, подходя к упомянутой комнате и держась за стену. — Ему же хуже.       — О, мы берём перерыв?       — Кахара… ради милостивой Сильвиан, усмири свой пыл. Чем чаще ты об этом говоришь, тем злее я становлюсь и тем меньше у меня желания выполнять твои просьбы. Ладно уж.       Мужчина заглядывает в комнату, чтобы убедиться в её пустоте, и она действительно оказывается таковой. Но и без того слабая улыбка на лице жреца сходит, когда он поворачивает голову в другой угол.       Кахара боится даже представить, что он там увидел. Он обходит жреца, смотрит внутрь комнаты и его лицо, кажется, начинает сиять даже ярче, чем свеча в его руках.       — Какая удача!       — Удача? Кахара, ты наивен, если думаешь, что я позволю тебе занять эту постель.       Кахара заходит внутрь, притворяясь, что не обратил внимание на слова жреца. Он оглядывает кровать — ветхая, жёсткая, с одной только изорванной простынёй, она кажется ему подарком небес.       Он поворачивается на жреца, зашедшего следом, ловит брошенную половинку небольшой буханки хлеба не первой свежести и откусывает от неё кусок, едва помещающийся в рот. Как же хорошо.       Жрец присаживается на край кровати, ведёт плечами, которым явно несладко приходится и осматривает свою половину буханки перед тем, как отломать от неё плесневелый кусок и отбросить его в сторону.       — Какой вы привереда, господин тёмный жрец, — смеётся Кахара, за что ловит на себе обжигающе злобный взгляд. Видимо, чтобы доказать обратное, жрец всё-таки и сам откусывает немного хлеба, но морщится, и ох, Кахара видит с каким трудом он это глотает.       — Можешь устроиться на полу, — предлагает жрец, когда от буханки Кахары остаются только случайно обронённые на пол крошки.       — Чего-о? Ты что, шутишь?       — Никак нет. Я уже связался с тобой и не собираюсь опускаться ещё ниже. У меня есть чувство собственного достоинства.       — А вот эмпатии матерь Природа не завезла, как я погляжу! Имейте совесть, господин Энки, я не видел кроватей с самого своего заточения здесь! — возмущается Кахара, нарочито-саркастично обращаясь к мужчине так формально.       — Ну вот, значит тебе и не привыкать. Прошу, не заставляй меня действовать более радикально или грубо. У меня нет никакого желания и сил на глупые конфликты.       — Никакого конфликта не будет, если ты дашь мне побаловать себя хоть немного. Это подземелье редко даёт такие шансы, и я хочу им воспользоваться! Не будем же мы каждые несколько часов возвращаться сюда чтобы отдохнуть, так ведь?       — Разумеется нет. Поэтому ты им и не воспользуешься ни сейчас, ни в ближайшее время.       Энки, чёртов ублюдок.       Ни стыда, ни совести у него нет.       Кахара хмурится и скрещивает руки на груди, пытаясь придумать, чем ещё можно убедить мужчину, как доказать ему, что даже жрецам не позорно один раз поспать на полу, особенно если это принесёт благое ближнему. Хотя, следуют ли таким постулатам тёмные жрецы, Кахара уверен не был.       — Ну пожалуйста? — сдался Кахара, не придумав ничего, что ещё мог бы сказать. — Если ты не уступишь мне, я в принципе не дам тебе уснуть. Буду постоянно тыкать и продолжать просить.       Жрец смотрит на него измученно.       И укладывается на кровать к Кахаре спиной.       Кахара не сдерживает оскорблённого вдоха, даже прикладывает руку к груди, показывая пустоте, как сильно этот жест принизил его достоинство, как сильно его честь опустили, как сильно…       — Ложись, пока я не передумал, — бурчит жрец.       Кахара шокировано моргает несколько секунд.       — Ч-чего?       — Я могу повторить по буквам. Л, о, ж, и, с, ь, Кахара, ложись на вторую половину, пока я добрый, и даже не думай о том, чтобы делать это лицом ко мне. У меня нет никакого желания слышать, как ты дышишь мне в ухо.       — Энки, я женат-       — А я жрец, и более того, мужчина. Не надо искать в моём предложении подтексты или впихивать свои… низменные, извращенские штучки.       Кахара стыдливо отводит взгляд, и Энки, он готов поспорить, отлично это знает.       Кахара тушит благовонную свечу и оставляет её на столике у другой стены, послушно опускается на кровать, спиной к жрецу, подкладывает руку под голову и несколько секунд его голова остаётся абсолютно пуста. Мужчина задумывается о том, насколько их положение вообще нормально.       Ну, они в подземелье, в котором любая возможность передохнуть в безопасности важна, так? И у них в любом случае не было выбора? Значит, и переживать Кахаре не о чем.       А где-то в глубине души глубокое, медленное дыхание Энки, которое мужчина чувствует позади, слабое движение его тела при вдохах и практически белоснежные волосы (покрытые пылью и паутиной), которые так и норовят полезть Кахаре в лицо, отдаются странными чувствами.       Кахара решает оставить размышления об этих чувствах на потом.       А сейчас ему нужно только надеяться, что их сон не потревожит какая-нибудь огромная страшная тварь с мечом.