Улыбка Бога

      Дотторе гладит шарнирные колени Скарамуччи; скользит по идеально-ровно-искусственной коже; улыбается ему, да так, что сводит всё фальшивое тело от трепета.       Скарамучча задирает голову, когда Дотторе проводит грубыми перчатками по шее, заводит прямые пряди за ухо, и смотрит, смотрит, смотрит, так, что позволяет почувствовать себя Богом, к которому пришли на поклон, пришли молиться, просить о милости.       Скарамучча был бы самым милостивым, самым отзывчивым Богом, если бы проклятые небеса не отвергли его, он бы ответил на каждую молитву своего народа, если бы ему не зашили рот, и подал бы руку каждому нуждающемуся, если бы ему не связали руки. Потому отныне он — эгоистичное, безжалостное Божество, готовое ответить на зов одного единственного человека, что признал в нём Бога.       — Дотторе…       — Покажи мне, — требует Дотторе с улыбкой, и Скарамучча добровольно отрубает себе руки.       Скарамучча изнутри — пустой, фальшивый. В нём нет крови, нет плоти, он не больше, чем безделушка, которую когда-то создали, чтобы поставить на полку. Дотторе выкрал его у Бога, чтобы присвоить себе и принести в свою лабораторию, в свою распахнутую душу; Дотторе любовно смахнул с него пыль, вернул блеск королевским цветам, и позволил вспомнить о своей истинной роли в давно начавшемся спектакле.       Дотторе гладит фарфоровую кожу, что не разошлась трещинами от того, как филигранно Скарамучча выполнил свою задачу, и внимательно изучает внутренности. Ничего. Абсолютная пустота. Такова всегда была истинная суть Скарамуччи, что стремится заполнить себя чем угодно — будь то мрак или же свет.       Скарамучча замирает в почтении, когда Дотторе касается краёв, гладит изнутри, почти интимно до безумия, до безумия лично. Он не создан для чувств, не создан для ощущений, и всё же от каждого прикосновения Дотторе в груди болезненно ноет — прямо там, где бьётся сердце, подаренное им же.       Ненастоящее, фальшивое, — идеально подходящее Скарамучче, — и всё же он обещает себе хранить его до тех пор, пока будет в состоянии функционировать.       И пока он в состоянии функционировать, он будет потакать каждой прихоти Дотторе. Стоит только попросить — Скарамучча самолично вскроет себе грудную клетку, гноящуюся от яда, гноящуюся от безграничного гнева на человечество. И заживающую каждый раз, когда Дотторе касается его; каждый раз, когда он самолично чинит его; каждый раз, когда произносит:       — Божественная работа.       И ухмыляется так, что понятно — насмехается. Насмехается над самой сутью того, что он был создан Богом, и им же выброшен. Насмехается над тем, что теперь в нём от Дотторе больше, чем от всемогущего Сёгуна, его создательницы, его матери, истинного Бога. Но Скарамучча закрывает глаза на эту вольность, как истинно-терпеливое Божество. Ведь главное — главное, что Дотторе рядом.       Рядом до того, что есть возможность почувствовать его по-людски тёплое тело. Скарамучча касается его, беря то, что достойно Бога; неспособный чувствовать наслаждения, он ощущает себя на вершине блаженства, когда имеет право огладить расслабленные плечи Дотторе. Он сидит в кресле, подперев щеку рукой, и лишь холодно наблюдает за всеми попытками Скарамуччи получить ответную ласку.       — Дотторе…       Но стоит только коснуться холодными губами шеи — Дотторе прерывает его, с силой обхватывая щёки, чтобы отстранить и заставить посмотреть в глаза. Глаза, скрытые за маской.       Холодной, в отличие от человеческого тела.       Холодной, как сам Дотторе. Сколько бы Скарамучча себя не обманывал, в нём невозможно сыскать что-то, кроме холода.       Скарамучча задирает голову, и речь его — безупречно-чистая. Ни единой запинки, ни единой секунды на размышления, прежде чем с его бархатного языка срывается очередная возвышенно-прекрасная колкость. Речь истинного Бога, достойного того, чтобы его слушали, затаив дыхание, лишь бы ни единого слова не упустить.       Скарамучча старается ради Дотторе, старается, вновь, как при обучении в храме Наруками, утопая в книгах, чтобы постоянно совершенствоваться. Пусть он уже — вершина человеческих достижений, но этого недостаточно.       Потому что Дотторе больше не обращает на него внимание, наигравшись с любимой куколкой.       — Дотторе?       Взгляд — прямо, осанка — идеальная, кукольное лицо — беспристрастно. Таково воплощение истинного Бога. И всё же…       И всё же внутри, почему-то, всё горит от ярости.       Дотторе отвлекается от разговора с Панталоне, что улыбается Скарамучче ехидно, колко, точно зная секрет, который сумел скрыться от Божественного взора. Скарамучча обещает себе, что убьёт его первым, как только сумеет поставить мир перед собой на коленях.       Но Дотторе оборачивается на Скарамуччу, смотрит — пусть даже на нём маска, — точно лишь на него, и улыбается, Боги, улыбается привычно, как в их моменты наедине, как в моменты поклонения Скарамучче, как…       — Ну и что тебе нужно? — отрезает Дотторе. — Я слишком занят, чтобы развлекать тебя.       …как в первый раз, когда Скарамучча возжелал убить и его.       И Скарамучча впервые чувствует себя полным, полным отчаяния и гнева, когда Панталоне наклоняется к Дотторе непозволительно близко, и шепчет так, чтоб услышал не один лишь он:       — Твоя куколка точно захочет убить меня, если ты не подаришь ей чуточку своей любви, дорогой Дотторе.       Дотторе вздыхает, раздражённо и зло, и Скарамучче хочется вырвать Панталоне голосовые связки, чтобы не смел раскрывать свой поганый рот, и не смел расстраивать Дотторе. Потому что это позволено лишь ему — Скарамучче, — и никому больше.       Но это становится совершенно неважным, когда Дотторе хватает его за локоть и тянет за собой. Будь в Скарамучче хоть что-то живое, будь в нём кровь, то точно остались бы синяки, но вместо них — удовлетворение. К нему вновь прикасаются, на него вновь смотрят, с ним вновь говорят…       — Мне казалось, что ты изжил себя, но… — Дотторе улыбается, перебирает его пряди, почти ласково, почти любовно, — мне внезапно стало интересно — будет ли возможность собрать тебя заново, если раздробить на крошечные осколки? Будешь ли ты функционировать как прежде? Хочешь проверить?       Одна рука Дотторе — в волосах, другая — сжимает до хруста шею, разошедшуюся трещинами. В нём нет нужды в кислороде, потому Скарамучча лишь сильнее запрокидывает голову, сильнее вжимается в ладонь хмыкнувшего Дотторе, намекает, что согласен на всё.       Его не пугают ни раздробленные ладони, ни сломанные колени. Он создан служить и прислуживать, создан выпрашивать внимание, пусть даже так — через собственное разрушение. Именно Дотторе после будет собирать его заново, аккуратно возвращая на место все детали.       Дотторе имеет право на всё.       Дотторе имеет право разобрать его, чтобы восхититься каждой деталью, сделанной наивысшим мастерством и упорством. Нет в мире никого совершеннее него, и Дотторе обязан узнать об этом, должен вспомнить об этом, раз посмел забыть.       Скарамучча не гневается — людская память непостоянна. Хрупка. Он согласен поддерживать её в совершенстве, ведь Дотторе — его первый и единственный истинный последователь.       — Хотя… у меня есть предложение получше, — Дотторе улыбается, огладив трещины на шее, и наклоняется близко-близко, — ты ведь хочешь стать истинным Богом, верно, Скарамучча?       И поверить ему — было самой большой ошибкой. Поверить в сладкие речи, поверить в ухмылку, оттеняющую холод маски и кожи.       Поверить в людей.        — Дотторе!       Голос — впервые на грани истерики, и в груди всё кровоточит и гноится, ведь фальшивое сердце — и то вырвано. Даже его забрали. Последнее, что в нём осталось живым.       Забрал Дотторе. Дотторе, что стоит ухмыляясь, забавляясь от падения Скарамуччи с небес на землю — в очередной раз он был отвергнут. Его божественность отрицается мирозданием, и никогда ему не быть принятым.       Даже теми, в ком он так отчаянно нуждается.       — Какое разочарование, — наигранно-жалобно произносит Дотторе, — ты окончательно стал совершенно бесполезным для меня.       Скарамучча наяву слышит хруст своего фальшивого тела, но боли нет. Ничего нет, кроме раскатистого смеха, что заставляет Дотторе заинтересованно склонить голову на бок.       Наивный человек.       Наивный, наивный Дотторе.       Скарамучча поднимает горящий от разъедающего изнутри гнева взгляд на Дотторе.       Уже слишком поздно пытаться избавиться от него.       Скарамучча заполучит его — живым или мёртвым.