Улыбка Бога

      Навязчивая мечта — ощущать себя живым, полным, правильным. Одно дело — чувства, эмоции. Скарамучча чувствует злобу, чувствует гнев, чувствует вожделение, но совершенно не ощущает себя физически. Каково это — ощущать боль? Каково это — захлёбываться в слезах из-за невозможности вынести её? Каково это — быть живым?       Недостаточно ощущать слабый дискомфорт от укуса лисы. Недостаточно ощущать слабое покалывание, стоит сломать хрупкие шарниры. Недостаточно. Недостаточно.       Скарамучча жаждет большего.       Однажды он сказал об этом Дотторе — тот замолк всего на несколько мгновений, прежде чем ответить, что подумает об этом на досуге.       Скарамучча всё-всё-всё рассказывает ему, потому что Дотторе единственный, кто в действительности способен помочь ему решить любую проблему.       Вопрос в выборе его методов.       Скарамучча, после своего желания, которое с радостью выполнил Дотторе, больше не имел права зваться Куникудзуши. Не потому что отринул своё прошлое, не потому что мерзко от одного этого имени — потому что он больше не является собой в первозданном виде.       Оставшись идеальной куколкой снаружи, внутри он — дело всей жизни Дотторе. Это был лишь вопрос времени, когда Скарамучча, добровольно отдавший себя в руки безумного учёного, стал бы больше похожим на древние механизмы, чем на самого себя.       Дотторе — вершина человеческого разума. Весь Тейват можно обойти, заглянуть в каждый дом, но нигде не найдётся того, кто сумеет его превзойти. Он настолько же близок к небесам в своих безграничных знаниях, насколько же близок к самому дну бездны в своей безжалостности. Ему не потребовалось много времени, чтобы разгадать загадку создания божественных кукол; ещё меньше времени ушло на то, чтобы подстроить его под себя.       Пустоту внутри заполнили провода, разгоняющие по нему не человеческую кровь, но импульсы, действующие на фальшивые нервные окончания, позволяют почувствовать себя по-настоящему живым.       Простынь — холодная, почти до обжигающего. Рефлекс, на грани с людским — выгнуться, чтоб не касаться, не чувствовать. Дотторе вдавливает его в диван, и чужой вес ощущается на бёдрах, не позволяет сдвинуться ни на миллиметр. Рука на шее с силой сдавливает, отворачивая голову, чтобы обнажить шею, разошедшуюся трещинами.       И становится так хорошо, хорошо, хорошохорошобольно.       Весь он — оголённый, искрящийся провод, который без страха трогают в перчатках. Без страха — с пренебрежением.       Скарамучча желал настоящей боли — Дотторе, убедившись в том, что он ощутит всё с утроенной силой, проводит тщательный осмотр, параллельно исполняя навязчивую мечту.       Грудная клетка вскрывается, обнажая скрытое в ней фальшивое сердце; Дотторе сухо усмехается, касаясь краёв, перебирая провода-нервы внутри, точно наслаждаясь своим творением. Скарамучча скулит на грани с криком, хватает его за запястье, царапается, как дикий зверёныш, силясь отстраниться; с болью приходит инстинкт самосохранения, инстинкт спастись.       Пропасть между вторым предвестником и шестым такая же, как и между архонтом и новорожденным ребёнком; ни в одном из первых трёх не осталось ничего людского.       Дотторе накрывает ладонью его рот, силясь заглушить любые звуки, и Скарамучча вгрызается в руку, надеясь оставить после себя хоть небольшой, хоть слабый след на чужой коже. Но во рту лишь вкус кожи перчаток.       Дотторе никогда не прикасается к нему голыми руками. Никогда не позволяет прикоснуться к себе напрямую. Дотторе — ближе к недосягаемому Божеству, чем сам Скарамучча, подставляющийся под каждую протянутую руку.       И эта рука, под которую он подставился, аккуратно и ювелирно отсоединяет его собственную; шарнирные суставы не скрипят, в отличие от зубов, сильнее вцепившихся в чужую кожу. Дотторе хмыкает — точно довольный увиденным, довольный Скарамуччей, и зрение, до этого помутневшее из-за боли, начинает расплываться от выступивших слёз.       Дотторе отстраняется, презрительно и брезгливо растирая по перчаткам слюну. Предательские слёзы катятся по фарфоровым щекам, и Дотторе стирает их, вытирая пальцы.       — На этом закончим осмотр, — спокойно произносит Дотторе, возвращая на место все растревоженные детали, — почувствуешь недомогание или дискомфорт — всегда к твоим услугам.       В голове — ни единой ясной мысли, лишь звенящая пустота, которую мгновенно разгоняют чужие слова. И Скарамучча мгновенно хватается за отстранившегося Дотторе, тянет за край халата, безмолвно — не в силах связать звуки во что-то осознанное, — умоляя не бросать его.       И в этой реакции, каждом рваном жесте, в каждом трепете ресниц лишь один посыл — ты такой же, как и она? Тебе тоже противно?       Скарамучча не верит в сердобольность Дотторе, и всё же он замирает, прежде чем усмехнуться и вновь заговорить:       — Твоя создательница лишила меня такого огромного простора, когда решила создать таким ограниченным, — Дотторе смеётся, и в его смехе звучит стальной перезвон, — мы могли бы это исправить.       Это звучит в точности как угроза, когда Дотторе гладит низ живота и ведёт ниже, к бёдрам: даже там он кукольный, идеально-ровный. Без единого намёка на хоть один из половых признаков. Прикосновения ничем не отзываются, кроме желания узнать, что с ним может сделать Дотторе.       Соглашаться хоть на что-то, что предлагает Дотторе — самого себя загонять в угол. Ничем хорошим не закончится.       И всё же Скарамучча скалиться сквозь слёзы.       И Семеро ему свидетели — он готов на всё, чтобы заполучить внимание. Разрушительное, неправильное, необходимое.       Ему необходимо полное уничтожение, чтобы почувствовать себя настоящим Богом.       Ему необходимо уничтожение от рук Дотторе.