попросил: со мною умри

Милый, милый, и я тоже умру с тобой.

Принц Эймонд не выходил из своей комнаты несколько дней. Его пытались спрашивать, чьи кровь и плоть были замечены в пасти Вхагар. Но вскоре стало известно, что Люцерис Веларион не вернулся домой из Штормового Предела, и больше никто не хотел слышать ответов на свои вопросы. В Замке не говорили об этом, запрещалось произносить хоть что-то, касающееся Эймонда. В его комнату, в которой он восседал на стуле, устремив взгляд в окно на бескрайнюю небесную синь, никого не пускали. Только королеве было позволено: она носила сыну еду, но из раза в раз возвращалась обратно с полным подносом. Припадая на колени около него, Алисента касалась лица Эймонда и в мольбе обращалась взглядом, надеясь, что в его глазах, хотя бы в одном из них — даже в сапфировом неживом, сверкнёт искра сознания. Но он никак не реагировал. — Эймонд, ты нужен мне, — в который раз шепчет мать, грея его неподвижные руки в своих. — Я без тебя не справлюсь… — ломается её голос, безутешной, оставленной без ответа, — со всем этим. Вернись ко мне, Эймонд. Но Эймонд не желал возвращаться. Ему милее было созерцать бесконечно плывущие мимо облака. Выискивать в причудливых воздушных формах смыслы, не видя больше иных вокруг себя. Он слышал рваные отзвуки родных и чужих голосов, но не мог дотянуться достаточно, чтобы понять сказанное. Слышал, как шелестела его высохшая одежда, когда мама пыталась снять её с него по прошествии пары дней. И узнавал чей-то плач среди мелодий рева Вхагар и шторма, которые непрерывно звучали в его голове. Наверное, это плакала мама, думалось ему. Но с этим он ничего не мог поделать. Когда ясное небо сменялось серостью и тучами, Эймонд чётче слышал клацанье огромной пасти и скольжение мощного туловища меж пластами ливня, ему не нравилось. Так что принц в такие пасмурные дни закрывал глаза и уносился мыслями в тот вечер, на тот самый ужин. На котором последний раз видел живого, настоящего Люцериса, а не того мальчишку с затравленным взглядом, которого вдруг решил преследовать на боевой машине. И не того, что постоянно стоял перед глазами, смотря с укором, шепча проклятия. Того Люцериса, который улыбался, уплетая ужин за обе щеки, смотрел влюбленно на свою невесту и с гордостью на брата, который своими безобидными словами уделал, однако, его беспардонного братца Эйгона. В тот вечер все было так безобидно. Все познаётся в сравнении. Но, увы, слишком поздно. Бывает, границы меры размывает, ты распален, тебе так весело, как не было с детства, — до того, как оно разделилось надвое. И вот ты летишь на самом величавом драконе, который подчиняется тебе беспрекословно, промок до нитки, тебя захватывает маниакальный смех. Ты не знаешь, когда остановиться, но пока некогда об этом думать. Чувствуешь в кои-то веки свое превосходство над кем-то таким маленьким, но таким гиперболизировано огромным для твоего хрупкого израненного мирка. Это не то же самое, что побеждать лучших воинов, овладев четко осязаемым и легко поддающимся оценке и прогнозированию искусством боя. Это не тоже самое. Бывает что-то такое личное, что невозможно описать. Болезненная связь, бесконтрольная, бестелесная и нелогичная. И в момент этого не становится. Вместе с отвратительным монстром из твоих кошмаров. Который оказался маленьким мальчиком растертым в кровавую мякоть драконом, который никогда и не был в твоей власти. И вдруг не становится и тебя самого, потому что ты больше не видишь ориентира. Ты потерян, потому что, оказалось, и себя не знал, и того, кого знал, потерял. Эта часть тебя прекращает существование с оглушительным хлопком челюстей. Этот клац и был тем звуком, что провел черту. Но слишком поздно. Теперь с этим звуком Эймонд открывает и закрывает глаза. Последнее — исключительно в пасмурные дни. Потому что он больше не спит. Эймонд тренировался чтобы убивать, но не был готов убить. На пути домой он не мог сомкнуть рта и разжать руки, вцепившиеся в поводья. Ватными ногами юноша добрался до своей комнаты, закрылся, думая, что сейчас ему нужно побыть одному. Нужно осмыслить то, что он натворил, когда из внутреннего взора исчезнут картинки летящих в свободном падении разорванных останков. Но те не исчезали. Ему только требовалось немного времени: он примет свою ошибку, отмахнется от чужой трагедии, в ускоренном темпе испьет горечь сожаления, затем залпом несколько кубков вина — и придумает, как действовать дальше. Придумает, как выбраться из этой пасти отчаяния, сомкнувшейся вокруг него с той же ошеломляющей скоростью и бессердечностью, с которыми морская волна поглотила тела дракона и всадника. Но Эймонд так и не смог. Эймонд Таргариен всегда справлялся с потрясениями лучше всех, его психика была гибче кого-то бы то ни было в семье, в частности после пережитого в детстве. Его не трогал вид мёртвых тел и страдающих от болезней детей. Кровь, такая алая и густая, даже привлекала его. Мечи в чужих бестрепетных руках производили на него невероятный эффект. Но ему никогда не хотелось сделать что-либо такое самому. Не с ужасом, но с неприятием он, однако, понимал, что однажды придется. Придётся по своей воле, защищая семью, себя или королевство, королем которого он в тайне мечтал стать. В этот раз никто не спросил, хочет ли Эймонд отнять жизнь. И в мгновение ока от этой жизни остались рваные куски плоти. Он наблюдал до самого их приземления, пытаясь разглядеть хотя бы очертания человека в них, очертания Люка. Ему бы так хотелось верить, что тот упал в воду и остался целым и невредимым. Но он понимал, что в этой трухе не видно Люцериса, потому что его больше не существовало целиком. Эймондовских нефильтрованной ненависти и не поблекших с годами обид тоже не существовало больше. Он задумывался порой, возможно ли ему когда-нибудь избавиться от всех отравляющих чувств, и приходил к выводу, что это с ним на всю жизнь. Но вот в один сердечный удар все это исчезло, будто и не было. Все чувства стирались вместе с гибелью человека, который их породил, но Эймонд никогда в жизни не задумывался о таком варианте решения проблемы. Возможно, он не работало в обычных условиях. Но если ты повинен в нежеланной гибели обидчика, тебе уже больше некогда думать о чем-то ином, кроме опаляющей внутренности истерики от осознания, что тут никогда и не было такого колоссального количества гнева, достойного этого финала. Истерики из-за внезапной смены эмоционального набора, который был под твоей кожей несколько лет кряду, который ты заучил и, казалось, уже не мог по-другому. А теперь тебе некогда было обратиться к своим привычным разрушающим чувствам, ухватиться хотя бы за одну заученную мысль, очерняющую врага и оправдывающую тебя при любом исходе. Это «некогда» продлится всю жизнь. Он мог повернуть в любой момент, это не страшно. Просто хотел чуть-чуть повеселиться. Он всегда мог взять свои слова, сказанные за ужином, назад. Мог нарушить обещание Баратеону и не брать в жены его дочь. Мгновения жизни никогда не казались ему чем-то сложным и необратимым, потому что самое важное, что мог, он уже потерял в детстве. И в тот же день обрёл все, чего так желало сердце. И вот снова все трагически незамысловато и категорически необратимо: Люцерис мёртв. Всего на два года младше него, он уже был помолвлен и знал тяжесть долга. Его ждали великие сражения и страстные поцелуи, треск горящих костей и звук скрестившихся лезвий. Мальчик подавал большие надежды. Может, однажды Эймонд взялся бы его тренировать. С виду похожий на нюню, он все же был Стронгом, воспитанным Деймоном, — нехилый потенциал. Эймонд видел это в его взгляде. И в сдержанном тоне, каким он отвечал невежественному Баратеону. Таргариен не сдержал тогда довольной улыбки. И не мог удержаться, чтобы не поглядывать на племянника весь вечер за ужином. Конечно, Эймонд просто хотел повеселиться. Дразнить Люцериса он бы продолжал даже во время их тренировок, зная, как тот упрям и по-своему горделив — и все это стерпит. Люцерис никуда бы не делся от него. Так и вышло. Теперь его образ навечно запечатлен на обратной стороне век. Теперь он всегда здесь. Буравит взглядом в отместку, нахально улыбаясь. Кудри, как и раньше, спадают на лоб. Только слиплись от крови. Королева все эти дни молила богов, чтобы сын хотя бы вышел из комнаты. Хоть куда-нибудь: на воздух, в ванную, на запах с кухни. Чтобы подал какие-то признаки жизни. И однажды утром, не обнаружив Эймонда в его стуле, она прокляла свой язык. Днём ранее, когда останки Арракса и Люцериса выбросило на берег, сомнений не осталось ни у кого. В том числе у Рейниры. Но Алисента позабыла обо всех тревогах и ужасе, накатывающем волнами, предчувствуя грядущее кровопролитие. Теперь в мыслях было только желание разыскать сына, её больше ничего не волновало. Прислуга позже сообщила, что принц говорил с ними тем утром. Расспрашивал, куда именно выплыло тело Люцериса Велариона. По крупицам собирал слухи на рынке, а затем растворился в толпе. И с тех самых пор никто не видел Эймонда Таргариена и Вхагар. Королева перестала есть, но никогда не теряла надежды, требовала продолжать поиски. Рыдала по ночам в подушку, но гул её истерик гулял по стенах и доносился до самых нижних помещений, где беспокойно спали слуги. С тех пор в Замке по-прежнему не говорят о том дне, когда принц вернулся из Штормового предела. Стараются не упоминать и самого принца. На рынках меж пропахших рыбой прилавков обсуждают разные сплетни, строят безумные теории с умным видом и, конечно, потешаются. Более всех распространены разговоры о том, что Эймонда позвал к себе Люцерис, посмертно коронованный Владыка морей, и тот не смог отказать. И по ныне в разговорах об утопленниках в качестве поучительной присказки не обходится без упоминания принцев, что перед тем, как быть похороненными в воде, были сожраны: один — драконом, другой — виной. Как устойчивое выражение к слову о странной связи двух слепых к собственным чувствам сердцах используют имена погибших вместе, но в разные дни Люцериса Велариона и Эймонда Таргариена.