Мы

Морозная зимняя ночь удивительно темна. Лунный луч посреди темноты рассекает комнату своим белым свечением. Юный Александр завороженно следит за тонкой полосой небесного света, плотнее кутаясь в пуховое одеяло. В комнате холодно так, будто никто и не думал топить печи, и смуглые Сашины ноги заледенели, все пытаясь в складках одеяла найти тепло. Уснуть в такую погоду едва ли возможно, но Пушкин не может сомкнуть глаз вовсе не поэтому. Он прижимается к тонкой стене, разделяющей комнаты лицеистов. За стеной - злосчастная комната номер тринадцать, комната Пущина и Саша, затаив дыхание, ждет его появления. Смотрители давно пробили отбой, но Ваня этим вечером отбывал абсолютно незаслуженное, как считал сам Саша, наказание. Кто же знал, что за очередной мальчишечьей глупостью их вдруг отловит старик-сторож и не просто погрозит им своей деревянной клюкой, а непременно доложит директору? А Пущин же, будь он неладен, решил состроить из себя героя и взял всю вину на себя. И теперь и Горчаков, и Кюхля, который и был зачинщиком той глупости, и сам Пушкин мирно посапывают в своих кроватях, пока Ваня, наверное, стоит коленями на горохе за всех. Чертов герой, знал бы он только, как Сашкино сердце тревожно замирало в надежде поскорее услышать привычный стук через тонкую стенку. Он лучше, думает, постоял бы с ним на горохе, чем сидеть, как теперь, в холодной комнате в одиночку. Порыв ветра убаюкивающе покачивал скрипящие под снегом ветки дерева. Глаза Пушкина едва не начали смыкаться от этой колыбельной, но скрип прервали негромкие шаги из коридора. Комендант? Шаги слишком быстрые и легкие для грузного мужчины средних лет. Неужели Пущин? Дверь в комнате по-соседству щелкнула замком. Пущин. Минута, другая, тянулись для Пушкина вечностью, прежде чем он смог услышать родной, до тянущей боли в сердце, стук. Ответив тем же стуком, он склонился к стене и заговорил негромко: - Ну как ты, мой дорогой мученик? - Не чувствую ног, - недовольно, но будто с усмешкой произнес Иван, - У тебя так же холодно? - Да, так еще и по полам дует. И, на секунду замявшись, от тихо ударил костяшками по стене ровно три раза. На их языке подобный шифр означал: "Могу я зайти к тебе?". Саша ведь мог и словами спросить, не так и сложно. Но отчего-то этот вопрос теперь вгонял его в смущение, будто что-то неприлично-личное. Ответ пришел в тот же миг. Два стука-перерыв-два стука. "Входи". Пушкин подорвался, как ужаленный, выпутываясь из одеяла. Босые ступни коснулись стуженого дерева полов. Идет медленно, чтобы полночную тишину не прорвать своими шагами, но прорывает ее скрипом несмазанных дверных петель и замирает, вслушиваясь. В коридоре все так же тихо. Дверь Пущина так же поскрипывает, Ваня поворачивает голову на звук. Сашка дверцу прикрывает осторожно и садится на краешек кровати, обнимая себя за плечи. Отчего-то в Ваниной комнате становится не так холодно, Пушкину кажется, его отогревает тепло светлых голубых глаз, таких завораживающих в лунном свечении. - Ты замерз совсем. - Ты и представить себе не можешь, как холодно и тоскливо мне было, пока ты там... - Ложись же Пущин подвигается к стене, приподнимая пуховое одеяло и Сашка довольно забирается в теплые объятия, оледенелые ноги тут же согревая о такое горячее Ванино тело. Кровать, явно рассчитанная лишь на одного, скрипит под новой тяжестью. Быть может, когда им было всего по тринадцать, она не казалась столь узкой, и не скрипела так угрожающе под щуплыми мальчишечьими телами. Теперь же приходится ложится как можно теснее и ближе, чтобы не свалиться с края прямо на деревянные полы. Не то, чтобы Пушкин был против. Он подкатывается вплотную и ненароком задевает пяткой острую Ванину коленку, от чего тот шипит и стискивает зубы. - Так больно? - Потерплю, - Пущин отмахивается, гордый, - Нужно привыкать. В армии мне эти лицейские наказания покажутся раем. Там нас жалеть не будут. - А ты все же собрался в армию? - юноша хочет звучать уверенно и бесцветно, без лишних эмоций, но вопрос отдает горечью. Пушкин задает этот вопрос не в первый раз. И каждый раз надеется услышать иной ответ. Вдруг Ваня угомонился, передумал, и примерит служебный мундир, а не гусарские эполеты. - А куда же еще? Как отец сказал, - Пущин приподнимается на подушке, опираясь на локоть, жмет плечами и Сашкиной горечи будто не замечает, - Да я и сам хотел. Я, друг мой, не желаю сидеть в коллегии, переписывать бумажку за бумажкой и бегать по поручениям разжиревшего от хорошей жизни ассессора. Какой в этом толк? Какая от этой бесконечной бюрократии польза для народа? - А ежели убьют? Много же ты принесешь пользы, когда какой-нибудь дикий турок прострелит тебе голову. - Убьют - стало быть, так Бог решил, - отвечает, будто не о смерти говорит, а о предстоящем завтраке, - Умру с честью, в сражении за родную землю. Этот слепой патриотизм и нелепое желание отдать жизнь за родину Пушкина выводят. Он даже не пытается больше скрыть горечь в голосе, а лишь треплет темные волосы и почти шепчет: - Жанно, мой глупый Жанно. Геройство красиво только на словах, в книгах или в одах. В жизни же это лишь слезы безучастных матерей и вдов и оборванная одною пулей жизнь. Ты думал о матери? - и добавляет, совсем тихо, - А обо мне? Но Пущин слышит. - Что же ты? Он в ответ лишь мотает кудрявой головой: - Нет, ничего, - собственные чувства вдруг кажутся нелепыми и вовсе не к месту, - Забудь. Всего-лишь глупость. Иван и не думает забывать. Он садится на кровати, скрестив ноги, и давит. Давит и вытягивает затянувшимся молчанием, сосредоточенным взглядом и четким, произнесенным холодно: - Пушкин. Со вздохом он садится напротив. - Я как представлю, что тебя нет рядом, что ты можешь вдруг умереть. У меня вдруг все обмирает, руки холодеют и только сердце стучит так быстро и гулко, будто куда-то бежит, - ладонь ложится на грудь, будто желая проверить, не бежит ли сейчас сердце, и стискивает нервно ночную рубашку, - О разлуке с тобой подумать боюсь, не то, что о смерти. Дыхание Пущина прерывается на миг. Неужели он взаправду так за него боится? Неужели думает, что сам Иван будет рад разлуке, что сбежит от него на войну? "Дурак. Как можно было?". Он нежно улыбается в ответ. - Что ты, Сашка? Разве мог бы я тебя оставить? - А как же армия? Война? Турки? - Война - дело временное. Моя любовь к тебе вечна. Уйду на нее верный тебе, вернусь - такой же верный. Может быть даже сильнее полюблю тебя в разлуке. Но и ты, если любишь, уважь мое решение. - Тогда поклянись, - не просит, требует, слишком серьезно для самого себя, - Поклянись в своей любви и преданности мне, в том, что не оставишь. - К чему это? Разве ты не веришь мне? Ответом следует долгий молчаливый взгляд темных, карих глаз. Верит, Пущин то видит. Но одной веры недостаточно. Поэтическая натура просит подтверждений, неоспоримых клятв. - Клянусь, душа моя, - широкие, белые ладони берут смуглые руки Александра, - Клянусь, что люблю тебя больше собственной жизни, - подносят правую ладонь к губам и нежно касаются длинных пальцев, - Что предан тебе больше, чем родине, - пальцы левой руки так же прижимает к губам, - И ничто не заставит меня оставить тебя: ни война, ни смерть, - Ванечка охватывает ладонями лицо Пушкина, шепчет, смотрит в глаза, и вдруг ухмыляется, - Разве что та девица, сестра Бакунина. Как там ее звали, Катерина? Нимфа, не правда ли? И прыскает со смеху, когда Сашка вдруг меняется в лице, дергается из его рук, и толкает в грудь, сдерживая улыбку. - Дурак, какой же дурак, - повторяет Пушкин, толкая его в бок. Пущин лежит на подушках и тихо смеется, прикрывая лицо и явно довольный своей шуткой. - А что? Разве я не прав? - Молчи, изменник и предатель, - Сашка ложится рядом, и, будто в отместку, шутливо пихается локтем, - Как ты тогда заставил меня ревновать. - Так ты ревновал? - тянет Иван, все так же улыбаясь и вглядываясь в бездонные глаза, в темноте ставшие совсем черными. - Жутко, - сознается он, нехотя, не желая признать своей слабости, - Она явно была неравнодушна к тебе. А ты так на нее смотрел. - Если бы ты только смог раз взглянуть со стороны, как я смотрю на тебя, ты бы отбросил все сомнения. Кончики Ваниных пальцев скользят по смуглой щеке Пушкина до подбородка, тепло и бесконечно нежно. Холодный ветер все так же дует по деревянным полам и завывает в трубах, но Сашка больше не мерзнет и не трясется в ознобе, завернувшись в ничтожно тонкое пуховое одеяльце. Прикосновения Пущина греют лучше десятка пуховых одеял. Его горячие губы ложатся на пухлые Сашкины так ладно, будто были созданы для этих поцелуев. А Пушкин вновь жмется ближе, чтобы с узкой постели не свалиться, и крепким хватом обнимает друга за шею. Язык его проходится по нижней губе и скользит в податливый рот, белые пальцы зарываются в мелкие, темные кудри. Сашка дышит тяжело, отвечает на ласки, сплетая свой язык с Ванечкиным и мечется. Он не мерзнет. Ему жарко, почти как в лихорадке. Жар приливает к щекам и те пылают, словно он только что выбежал на мороз из бани, сердце снова заходится, разгоняется, будто собралось бежать, колотится о тонкие ребра. "Пробьет", - думает Пушкин, когда пальцы Пущина в его волосах сжимаются сильнее, а ласковые губы короткими поцелуями покрывают смуглую шею и дрожащий, словно последний неопавший лист на ветру, кадык. От жара нечем дышать, тугой, горячий узел плотно стягивает низ живота. От каждого касания покалывают пятки, а сердце не бежит больше, а робко дрожит. Сашке нечем дышать, но вдохнуть он лишний раз боится. "Так странно", - думается Пушкину. Ведь не в первый раз. Далеко не впервые он пробирается в комнату Пущина после отбоя. Не впервые ложится на эту узкую постель, и даже не впервые так горячо и трепетно, порочно, но нежно целует губы давнего друга. Так отчего же сердце трепещет, как в первый раз, а в животе приятным огнем пылает скрученный узел? Молодое естество наливается кровью под бесконечными складками ночной рубашки. Таковое тоже случалось, правда, лишь пару раз, да и Пушкину удавалось скрыть это недоразумение от Ваниных глаз. Но только не сейчас, когда широкая ладонь Пущина ложится на худощавую талию, плотнее притягивая юношу, доверчиво прижимаясь в ответ. И Сашка несказанно рад ночному сумраку, что смог успешно скрыть его, залитые краской, лихорадочно-пунцовые щеки, когда возбужденная плоть уверенно упирается прямо в бедро его дорогого Жанно. Сквозь плотно сжатые губы напротив прорывается первый, несдержанный стон и Пушкин готов сгореть на костре собственного стыда ровно до того момента, пока ответное, пульсирующее возбуждение Пущина не касается сквозь слои ткани его, Сашкиного впалого живота. Он вмиг одергивает себя. Какой стыд, смущается и жмется, как девица из благородного института. Разве такое поведение достойно лицеиста? Вконец осмелев, Сашка наощупь находит горячие губы Пущина, накрывая их резко, без тени смущения, но вдруг протяжно мычит в поцелуй, когда Ванино колено так же уверенно и резко разводит его ноги, устраиваясь меж них. Пушкин не стесняется. Пушкин вовсе едва отдает себе отчет о собственных действиях. К чему это? Он больше не думает, только чувствует. Сжимает плотнее бедрами крепкую ляжку, несдержанно притираясь изнывающим пахом к обнажившейся горячей коже. Прикрывает глаза и низко, довольно постанывает, закусывая губу. Ведь чувства чувствами, а комендантский час никто не отменял. И Сашка даже не хочет думать о том, что случится, если новый помощник пожилого сторожа прибежит на звук. Да и как можно о таком думать, когда Пущин своими бесстыдными руками задирает подол его рубашки, нежно, едва касаясь кончиками пальцев, пересчитывает каждое ребро, острое и выпирающее из-под тонкой, смуглой кожи, широко гладит живот и выцеловывает шею бесстыдными губами, которыми только что клялся Пушкину в любви. Он думать может только об этих губах, то и дело влажно накрывающих кожу, да о руках, что уже неуверенно охватывают горячую плоть. Юноша едва ли не вскрикивает от первых неопытных прикосновений, хватает Ванино плечо, сжимая его от каждой новой волны непривычных для него чувств, и подается навстречу. Откуда только Пущин знает, что делать? Всего, ведь, на год старше. Сам Сашка теряется, в эмоциях всхлипывает, и движется бедрами ближе к горячему телу и ласкающим рукам. Когда широкая, сильная рука Пущина сжимает два возбуждения в крепком кулаке, и мокрая Сашкина головка бьется и трется в неясном, неровном ритме о Ванечкину, Пушкину кажется, что он сейчас заплачет. Так хорошо, так бесконечно хорошо, и где-то в черепной коробке взрывается много маленьких, ярких фейерверков. Он жмурит глаза, смаргивает навязчивые слезы и слышит напротив тихий, протяжный и, явно, сдержанный стон. Горячая ладонь движется, охватывая молодые, налитые кровью, плоти, и сердце Пушкина колотится в том же ритме. Все это порочно, неправильно, и в церкви говорят... Но пастор в церкви сам грешен и продает краденые иконы, его ли стоит слушать? А тяжелое дыхание друга рядом такое родное, руки так правильно ласкают его тело, а фейерверки в голове все взрываются и взрываются с новой силой, что Сашка не может тревожиться. Он может лишь, разметавшись на простынях, надломанным голосом вскрикивать: - Жанно... Ах, Жанно, ma cheri... Oh mon Dieu. Не в силах сдержаться, так, что Пущину приходится зажимать взмокшей ладонью рот и шептать: - Тише, душа моя. Я прошу тебя, тише. И стоны заглушать жаркими поцелуями. Холодный ветер, гоняющий метель за окном, не в силах прокрасться под тонкое, пуховое одеяло и заключить в свои объятия двух юношей. Покрытые испариной, запачканные, в поту и белесом семени, они льнут в объятия друг к другу. Разморенный Пушкин прикладывает голову на крепкое Ванино плечо, которое только царапал стриженными ногтями. Тот в ответ целует его мелкие, темные кудри, не думая отпускать. На утро этот несчастный француз опять будет бросать эти хитрые взгляды украдкой, только для него, нежные, но смешливые. Взгляды, которые, словно кричат: "У нас есть то, о чем никто не знает. У нас есть мы". Такие, что Пушкин бросал то и дело, после их первого поцелуя. Не то, чтобы Пущин против. Ему нравится этим коротким, отрывистым "мы" называть все то, что происходит меж ними. Каждый пропущенный удар сердца, каждое объятие, каждая ласка и жаркий поцелуй, каждый ночной разговор и хитрый, с прищуром взгляд, и даже этот морозный ветер в трубах и Сашка, дремлющий на его плече. "Мы" - он шепчет, затаив дыхание, и знает, что, как бы он не дорожил родиной, мамой и родным домом в Марьино, отдал бы все за маленькое слово, так много места занявшее в его сердце. Он гладит смуглое лицо, прежде чем потрясти Пушкина за плечо. - Сашка, ты не то уснул? Просыпайся. Просыпайся скорее, скоро подъем. Сашка! Тот сонно моргает и поворачивается на бок, утыкаясь Пущину в грудь и еще десять минут кряду не желает менять нагретую постель друга на свою, холодную и одинокую. Ванечка сам ничуть не хочет отпускать его из своих рук, расставаться хоть на миг со знакомым жаром тела. Но Ванечка все еще помнит, как трепетало его сердце, когда их чуть не поймали, уснувших в комнате Пушкина, и как в последний миг ему удалось прошмыгнуть в свою дверь, унимая сердце, боязливо пробивающее пятки. Он выталкивает его, сонного и путающегося в собственных ногах, едва не под руку и не смыкает глаз, пока не слышит за стеной заветный сигнал: стук-перерыв-стук. "Спокойной ночи". Пущин отвечает и с облегчением натягивает пуховое одеяло до подбородка. Мороз крепчает к утру. Только два лицеиста под тонкими одеялами больше не дрожат от пронизывающего ветра. У них есть тонкая стена, лихорадочный жар в груди и что-то большее. То, что сам Пушкин едва может уместить в своих стихах, а Пущин уместил в одно короткое слово. "Мы".