Счастье приходит, считая взаправду Вольность прихода подарком судьбы. Симфония треска души без бравады Проводит сломавшихся в ад к слову «бы».
⌀⌀⌀
Сентябрь, 2021 год
Арсений поправляет стоящий перед собой стул и в который раз теряется в попытке показать пока лишь двухметровому зеркалу у стены то, о чем им сказал Шеф, неиронично намекнув, что ни один из присутствующих не получит ни одной ведущей или значимой роли, пока не покажет ему очередную прихоть, придуманную ради слома шаблона или проверки на стрессоустойчивость: не-эмоцию. Вариантов Поповым было перебрано немало: и печально танцевать, и с абсолютно тупым лицом стоять, и прожигать шизофреничным взглядом посредственно стоящий посреди сцены деревянный стул — их основной атрибут постановок, репетиций и созданий новых сюжетов, и истерично улыбаться, и отказываться участвовать в этой «тупейшей идее», и швыряться вещами в попытках понять. Но все равно раз за разом уносил с собой со сцены только стул и неудовлетворение в собственных навыках, которые до последнего момента казались неплохими, обнадеживающими и даже вдохновляющими, пока остальные просто тупили и также неудачно, но менее амбициозно пытались. Лазарев, который справился с заданием, по словам Шефа, еще давно, даже не появляется в поле зрения, когда происходит подобный момент отгадывания, а во всю повторяет тексты и что-то вечно ходит поет. Хоть бы фальшивил иногда, чтобы было, за что зацепиться, кроме основого, всплывающего описания вида «пидарас выебистый золотистый». По мнению Арсения раньше, актерами рождались. Безусловно, жизнь во всей своей красе и разнообразии травм, неприятных людей и неизбегаемых обстоятельств, корректировала на каждом шагу, но не могла кардинально изменить сущность человека или дать талант, которого не было раньше. Мысль о том, что жизнь человека нагнет и вывернет наизнанку, заставив не только показать что-то явно переходящее черту критерия «талант» и даже дальше, но и в какой-то момент перешагнуть возможности, его не посещала — как-то не до этого было. Но до этого было много: странных событий, скандалов с родителями, сюра и пиздеца, прогнутых линий там, где не стоило, трудностей, лепивших из него на него похожего, и дебрей возможностей — колючих, мутных и совершенно непонятных, но вполне осязаемых и реальных. Было много, мало, непонятно, неощущаемо. Было много «бы», «может» и «надо». Было, на том и спасибо. Но то немногое, что Арсений взял из родительских потуг в воспитание, осталось в голове накрепко привинченным, приколоченным, приклеенным и выгравированным на подкорке мозга как второе «я», собравшееся из поставщиков его генетического материала: Все должно быть по полочкам — мысли, вещи, приоритеты. Все делится на «могу» и «не хочу», остальное — условия. Все решается двумя способами: умом и его отсутствием. Все стоит на грани между здравым смыслом и относительностью. Все «хочу» делятся на гештальты и капризы — самоубеждения. Все «надо» выстроены из блоков самоненависти, самоубеждения или совести. Все или ничего — принцип отчаявшихся. Но как бы странно все это не выглядело для других, в его голове укладывалось кусочками тетриса в полноценную и единственно верную картину мира, которую в нем поломать можно было, только доказав ему неправоту — сложно и почти невозможно, и так, как никому не нужно. Поэтому сейчас Арсений выбирает забить болт на чужие требования и попытаться добиться понимания вопроса лишь из собственного азарта и самолюбия, не дающего ему понизить планку собственных возможностей. И пусть ему в большинстве случаев плевать на чужое мнение — собственного мироощущения и вкуса плолне хватает, чужое внимание работает как легкий наркотик, и, это внимание потеряв, тем же, что работало раньше, не вернешь. Стул с места не двигается. Арсений тоже. И перегнуть Попов может только себя, желания самого себя закопать из-за не самой важной задачи не возникает, так что он подходит ближе, поворачивает стул спинкой от себя и садится напротив зеркала, пытаясь выцепить из своего отражения или еще каких деталей парочку новых отголосков идей, скатав их в один ком в голове, где одна из идей, как в бочке с крысами, прогнет другие и выставит вердикт о готовности появления в виде его речи у других в голове, где скатается такой же ком, но отличающийся остальными составляющими. — Достало, — шипит он себе под нос и опускает голову вниз, разглядывая ножки стула, которые с такого ракурса не превышают в длину пары сантиметров. Относительно. Как и требование Шефа. И по-прежнему ни черта не понятно и не гениально, как ему казалось после каждого следующего задания раньше. Сейчас же он перебирает всевозможные варианты образных сравнений, которые только могут прийти в слегка шизофреничную голову, смотрит на руки, ноги, стены, окно, вещи, ассоциации ко всему, до чего дотянется его близорукость размером с минус четыре диоптрии без линз, перебирает самые натянутые и далекие от задания метафоры, но прогресса не наблюдает, отчего голова медленно, но верно закипает — постоянство температуры кипения никто не отменял. Он понимает, что у Шефа совершенно другое видение мира, которое предполагает и другие идеи, другой образ мысли и то, как он чувствует, но каждая образность, выведенная у него в голове, в пределах этой головы и не двигается — остальные могут лишь пытаться думать как о́н и приходить к неудивительному исходу, надеясь, что перебор однажды будет продуктивен и общая мысль хоть что-то, да прояснит. — Почему Илья Муромец, будучи «не в ресурсе», — сам с собой начинает он, все-таки поднимаясь с уже насиженного отсиженным, — Мог приходить в себя тридцать лет и три года, а я должен за месяц, параллельно с постановкой, разобраться, что это вообще такое. Ежемесячная акция «Проверни в мясорубке мозг», — расходится он, особенно раздражительным движением отодвигая от себя стул и таким же нервным поправляя челку, а после встает напротив недавно вымытого окна и подытоживает, — Я ведь лажал, конечно, но в свою сторону «бездарность» не слышал, такие доебы из неоткуда. — И с чувством. — Заебало… «Я не буду себя накручивать» в исполнении Арсения превратилось в «Если уж с этим ебаться, то до последней капли» и все-таки вывело из себя. Он оглядывается на вещи в комнате и ловит себя на мысли, что буквально выделил себе комнату под вещи для… того, чему даже нельзя дать более мягкое название, чем хлам. В нем нет начала художника или певца, гитара стоит в углу комнаты лишь в результате стечения обстоятельств, которое он зовет своим другом — Матвиенко, висящие на стенах картины «Завтрак на траве» в исполнении двух французских импрессионистов второй половины девятнадцатого века просто забавляют стебом над почти омонимичными фамилиями (прим. автора: художников Клод Моне и Эдуард Мане часто путают), хотя, возможно, Моне тоже умел стебаться, велосипед банально ждет следующей поездки по городу с наушниками в ушах и пиликающими в панике от повышенного пульса на запястьи часах, шкаф с антикварной посудой заслуживает отдельного места в сердечке — графская часть в Арсении визжит от эстетичности, большой дубовый стол, на котором можно до конца жизни, в принципе, спать, обвешавшись цепями и шипами, и тот даже царапинкой не покроется, беспардонно занимает большинство пространства и служит больше атрибутом для его теоретической фотосессии в стиле того же девятнадцатого века. И, возможно, Арсений мог бы назвать себя барахольщиком или человеком-хаусом, но причиной беспорядка является недавняя покупка этой квартиры и нежелание оставлять на старой все эти сокровища, что было бы преступлением вскопе с высокими потолками и невероятной отделкой квартиры, которая совмещала в себе стиль и атмосферу прошлого, но при этом не казалась какой-то отталкивающе устаревшей — в этом месте все еще чувствовалась жизнь, наполненная гордой статью, и теплилась надежда не вестись на чужое мнение, чтобы сохранить в себе у тягу к тому, что действительно так прельщает и заставляет дышать полной грудью. Однако в дверь не стучат, на телефон не звонят, письма голубями не шлют и посыльных у двери не наблюдается, — графская часть капризничает и бдит всегда — вырывая из мыслей, и Арсению остается только взять всю свою угловатую капризность в кулак и сжать до бесформенной, чтобы она, будучи непонятной массой, обрела новые нужные очертания, требующие чего-то иного, взамен — лишь бы не идеи для театра, лишь бы не засрать голову этой неидейностью.⌀⌀⌀
День проходит как-то незаметно, в мелких делах, уборке, обеде и соцсетях, но не происходит ничего, что могло бы в долгосрочной перспективе Арсения отвлечь от его основной на последнее время задачи, поэтому он со спокойной душой решает в сотый раз за неделю пройтись по городу, прочистив голову от ненужных забот и бесплодных попыток, и девять часов вечера тому ни разу не помеха: делу время — потехе десятый час. На улицах Питера все еще людно, освещено желтым светом горбатых фонарей и осыпано искристыми звездами. Люди идут мимо друг друга и лиц не видят, и на Арсения, идущего медленнее остальных, внимания не обращают тем более: тот прогулочным шагом, в сером пальто, черных брюках и черной футболке уходит мимо бессознательных жителей, становясь, по сути, одним из них, от нежелания чувствовать то, что происходит вокруг и впитывать все те эмоции, которые дают те крохи реальности: блеклые стены домов, небо, звуки, ветра и бесконечные звезды. Порывистый ветер сбивает идеально уложенный шарф, загибает уголки пальто, пуская под плотную одежду порывы морозящего — слишком уж для мая — ветра, и каждый новый поток холодного воздуха понемногу заставляет кутаться все глубже в одежду. Что-то внутри отчетливо тянет на активность даже в такое время, потому что энергии было выплеснуться банально некуда, в том количестве, чтобы чувствовать расслабляющую тишину в голове. Но Попов не обращает на ветреность и настойчивое шило в пятой точке никакого внимания, потому что взор устремлен куда-то вперед: посередине улицы стоит то ли мужчина, то ли совсем еще пацан, расставив руки в стороны, и смотрит наверх, но для добровольно выведенной позы слишком напряженно и неподвижно. Взгляд, улучшенный недавно надетыми обратно линзами, за него цепляется сам собой, когда он подходит на расстояние около пятнадцати метров, и, шагая все ближе, подмечает детали, самому себе помечая, что это все-таки не совсем пацан, на что, в принципе, прохожим все равно, и выглядит тот до неприличного красиво: светлые кудрявые волосы, челка спадает на глаза, сами глаза неестнственно яркого зеленого цвета, на аккуратном носу родинка, красивые пухлые губы с мягкими углами, вытянутые в какую-то печальную улыбку, куча браслетов и колец на длинных пальцах и трогательно тонких запястьях, черное пальто, не сужающее широкие плечи, черная водолазка, черные широкие штаны с сужающимися к щиколоткам концами и такие же черные кроссовки — из не-черного Арсений видит только отблеск серебряных украшений, что, конечно, вызывает волну симпатии к образу, — черный ему идет — но выглядит он почти также, исключая только пальто и носки с рисунком конопли*. Тем не менее, скорости он не сбавляет и останавливается только тогда, когда находится в метре от этого непонятного человека. Тот не двигается. Попов пробует прикрикнуть «Эй!», не пытаясь из-за большого количества прохожих делать вид, что он просто проходил мимо, но тот никак не реагирует, и это вводит в некоторое замешательство — мужчина теперь кажется не особо живым, хотя отдельные детали выглядят достаточно естественно: волосы и одежда двигаются от порывов весеннего ветра, кожа почти одного с самим Поповым оттенка — темнее, но взгляд останется устремленным куда-то в сторону, а само тело остается абсолютно недвижимо на протяжении всего наблюдения за ним. Арсений поднимает на лицо взгляд, который цепляется за на самом деле неестественный оттенок глаз: они все еще зеленые, но теперь светятся еще ярче, что издалека казалось просто отблеском фонарного света, и делает шаг вперед, становясь прямо перед этой недостатуей, лицом к лицу. Возможно, это всего лишь какая-то восковая фигура, социальный эксперимент или чей-то розыгрыш, но ни один из вариантов не объясняет того, как он совмещает в себе такой естественный образ вместе с жесткостью физического положения. Он несмело касается своею рукой чужой, около запястья, где нет рукава пальто, и понимает, что кожа — и нет, это не может быть статуэтка — теплая. Мягкая, теплая человеческая кожа и кости, холодный металл украшений и пальцы, которые почему-то не двигаются ни на миллиметр при приложении к ним силы. Сначала Арсений просто держит чужое запястье, чувствуя, как кожа под пальцами согревается и там же почти жалобно пробивается пульс, который просто не может существовать вне человеческой единицы — будь это сложной новой разработкой (что даже звучит максимально глупо и сюрреалистично), она бы не стояла просто так посреди тротуара, качаясь от ветра. Через несколько минут смятения и попыток решить, что же делать — мысль оставить его здесь отдается в голове протестом — Попов решает еще несколько минут простоять около него и, в крайнем случае, унести с улицы, а после позвонить в скорую, которая, возможно сможет объяснить происходящее, потому что больше вариантов у него нет. Залаченная с утра челка кривится из-за нового порыва ветра, на что тот многократно, нервным движением поправляет ее обратно, кто-то проходит слишком близко с этим непонятным человеком, грубо задевая руку плечом с ворчливым «Нечего клоуна изображать посередине улицы», и тот опасно кривится вперед, заваливаясь, — Арсений успевает поймать эту куклу почти сразу, и чужой подбородок достаточно жестко и неприятно упирается в плечо из-за своей неподвижности, отчего тот спешит аккуратным, почти бережным движением вернуть незнакомца в прежнее положение. — Что мне с тобой делать? — спрашивает он вслух, но ответа не ждет. Оформленная мысль уже сидит в голове, но ее все еще одолевают сомнения — выглядеть попытка буквально унести человека будет максимально странно и своих мотивов, даже если бы его спросили, он бы в жизни не объяснил — подсознание берет верх над здравым смыслом и делает то, что считает правильным. И пусть люди не особо смотрят по сторонам, это все равно зацепит чте-то внимание, а цепная реакция после одного не заставит себя ждать, — Если нужно выглядеть естественно, надо сделать вид, будто так и задумано. Попов задумчиво чешет затылок и на секунду устремляет взгляд в небо, когда со стороны незнакомца вдруг слышится резкий вздох и движение: когда он резко опускает обратно голову, чужие руки уже не стоят перпендикулярно телу, одна практически опущена, в то время, как вторая, будучи все еще параллельна земле, слегка согнута в логте, будто он собирается приобнять за плечо кого-то невидимого — кажется, Арсений этому невидимому уже не удивится, только, как невежа, спросит о весе, который ему придется нести. Вся ситуация напоминают бред, сюр, галлюцинации, но найти ни единой предпосылки к такой резкой перемене способностей мозга сдерживать свои иррациональные порывы все еще не выходит — тот помнит последние дни прекрасно, и мест, с которых все могло пойти наперекосяк, тоже в памяти как таковых не имеется. Остается, как вариант, только шизофрения, но осознание вероятности как раз уводит от ее убедительности — вряд ли Попов сам поймет, что медленно, но верно — а может и быстро — начинает сходить с ума. Опоминается он достаточно быстро, и решает все же начать двигаться и действовать, пока его бездумное стояние здесь не привлекло чьего-то подозрительного внимания и пары дотошных вопросов, поэтому встает со стороны согнутой руки и делает вид, будто идет с другом по тротуару, и спустя всего один шаг понимает, что у него есть проблема — пацан явно его выше, ноги ни черта не ватные — замерли в одном положении также жестко — и его все равно придется криво и косо, но практически тащить на себе, изображая теперь двух пьяных друзей, потому что носку на полной скорости, трезвой, его многострадальная спина не выдержит. Он проверяет жесткость чужого положения и, вздохнув, приподнимает неизвестного над землей, опуская с каждым новым шагом, а спина беззвучно скулит, отваливаясь.⌀⌀⌀
Путь в отрезке до собственной парадной кажется тяжелым до того момента, пока перед Арсением не предстает лестница на третий этаж во всей красе. Лифт тут есть — единственный вариант, который он в состоянии осилить после длительной прогулки с довеском, но их разделяют восемь адских ступенек, через которые Попов определенно не знает, как перенести эту тушу в восемьдесят килограммов минимум и сохранить все и всех в целости, однако, когда незнакомый Арсению сосед скрывается в проходе, из квартиры на первом этаже слышится звон поворачивающихся в скважине ключей и выдвигается неспешный силует семидесятивосьмилетней соседки, который сподвигает Арсения вспомнить, что он актер и вовремя снова притвориться пьяным. Старушка поворачивает к ним голову практически сразу, но, судя по всему, поняв по мутным силуэтам их состояние, решает не задавать каких-либо вопросов и все также неспешно запирает квартиру и удаляется в сторону домофона, пока Попов стоит параллельно стене парадной и делает вид, что ищет точку опоры. — Блять, – вырывается у него, когда дверь захлопывается, но он не успевает сделать и шага, как чувствует, что жесткий корпус чужого тела вдруг смягчается и пацан в его руках резко выдыхает, будто целиком оживая после столь странного оцепенения, подобно восковой фигуре, рука полноценно опускается на чужое плечо, грудь от размеренного дыхания начинает равномерно подниматься и опускаться, глаза начинают моргать, дыхание становится слышимым, и тот, повернув голову, мгновение удивленно смотрит на все еще крепко держащего его Попова, а после расслабляется, признавая в нем кого-то. — Епта, – выдыхает он, расслабляясь, и опускает кудрявую голову вниз, кажется, не имея ни малейшего сомнения в правильности происходящего, – Ты прям красава, Арсений, не ожидал я, конечно, таких результатов. Арсений хлопает ресницами в абсолютном непонимании, чувствует, как внутри зарождается неприязнь к варианту розыгрыша и вспоминает, что все еще прижимает к себе неизвестного ему — кажется, слегка ебнутого — пацана, и резко разжимает вынужденные объятья, делая вполне уверенный, но сбитый с компаса рациональности шаг назад — возможно, правильней было бы уже медленно вышагивать к выходу как к варианту побега от шизофреника. — Слушай, – начинает он, резко поднимая голову, но тут же досадливо поджимает губы, видя, как Арсений дергается – очевидно, не доверяет, – Я извиняюсь, что так вышло… — Невозвратный глагол, – встревает он, но тут же прикусывает язык, параллельно размышляя о том, насколько же абсурдна сейчас ситуация, в которой он предмет насмешки, что ни разу не радует и заставляет напрячься – в другой ситуации Арсений, возможно, даже подошел бы к нему познакомиться, но сейчас единственное вертящееся сейчас в висках желание – узнать, что происходящее лишь красочный сон, выдуманный его сознанием на грани ночного кошмара. Неизвестный вопросительно поднимает бровь и навязчивым движением руки убирает с траектории взгляда челку. Кажется, стоя согнувшись у стены, он сам похож на один большой знак вопроса, сбежавший с книги про невероятной красоты подростков, но Арсений об этом ни разу не думает, нет. — Нельзя сказать «извиняюсь», это невозвратный глагол. Ты так сам себя извиняешь. — Ну ты и душнила, конечно, оказывается, – говорит тот и опускает смешок прежде чем встать во весь рост – он немного выше Арсения, что немного сбивает с толку и привычного положения шеи – и деловито убрать руки в карманы, чтобы через секунду их снова вынуть и начать нервно крутить на пальцах кольца, целиком сдуваясь в попытке что-то рассказать: выпаливая предложения одно за другим, стараясь объяснить до того, как определенно не верящий ему Арсений начнет перебивать и отказываться слушать: — Я понимаю, что это звучит плохо, но, пожалуйста, выслушай. Я, это, не очень крутой оратор, тебя вообще не знаю, мне трудновато все внятно объяснить, но я попытаюсь. Я все покажу и докажу, если… даже не если, а когда ты не поверишь. Все так реагируют почти, но с этого момента у тебя будет выбор, который нужно сделать, только тщательно все обдумав. – Он с какой-то надеждой выдыхает на последнем слоге и вопросительно смотрит на Арсения и продолжает, только увидев чужой неуверенный кивок, хоть в глазах у того обезьяна бьет в тарелки, во всю орет сирена и мигает красным, – Ты утащил меня не просто так, это своего рода магическая провокация на те крупицы душ, что в тебе есть, ты просто не смог бы оттуда уйти. Никто кроме тебя не знает, на что ты способен, но те волны, которые исходили от тебя, чувствовались охренеть как далеко. Я такого миллион лет не видел, это ж ахуеть. — Арсений уже открывает было рот в немом вопросе, переступая с ноги на ногу, но этот странный пацан жестом чуть ли не умоляет подождать. – В общем, ты собиратель – такой человек, который способен накапливать в себе частицы чужих душ, в которых хранится огромное количество энергии, и ими управлять. Эта энергия типа находится в параллельной вселенной, поэтому не осязаема, пока не переместится в эту, но для осознанных владельцев видима и управляема сознанием. Я понимаю, как это все звучит, и не буду рассказывать прям все, но попытаюсь доказать. Я Антон, кстати, тоже собиратель. Он наконец замолкает и тянет свою ладонь с кучей металла на ней, позвякивая, в попытке найти контакт, и к собственному удивлению, Арсений тянет в ответ ладонь, чувствуя, как по телу с каждым сантиметром сближения их рук все начинает странным ощущением покалывать, хоть это не чувствуется настоящим – лишь накручиванием самого себя. Пацан несмело ему улыбается, выдавая множество морщинок вокруг глаз и свой возраст, который до этого казался меньше. — Если я не увижу у тебя целых вен на руках, – говорит Арсений, все еще не касаясь его, а Антон начинает только шире улыбаться, – То, уж прости, мне придется тебя оглушить ударом близлежащего кирпича. Антон не принимает его предположение за реальную угрозу – отнюдь, сжимает губы, пытаясь успокоиться, но абсолютно серьезное Арсеньевское лицо делает только хуже, и он не выдерживает и в порыве смеха наклоняется вперед, трясясь в беззвучном припадке, однако положения руки не меняет и, отсмеявшись, только тянет ее к нему ближе. Комментировать угрозу не собирается. Часы на запястье вдруг начинают стучать куда громче и надоедливей, – отмечает Попов и пытается отключить здравый смысл, надеясь, что происходящее даст ему прояснение собственному странному порыву, плоды для историй или вдохновение для последнего театрального «задания» Шефа, поэтому вздыхает и делает резкий шаг вперед, сжимая чужую ладонь в почти небрежном жесте. Но Антон тоже делает шаг вперед, отвечая на рукопожатие и перехватывая ладонь поверх чужой, а не в зеркальном положении, и вдруг накрывает чужую ладонь второй рукой, прижимая чужую к груди. Арсений хочет возмутиться, разомкнуть контакт, послать подальше свой азарт и отсутствие чувства самосохранения, но чужие радужки глаз вдруг начинают светиться, становятся почти белыми, легкие сжимает резким спазмом, все вокруг начинает менять свои очертания и стены парадной прекращают быть непроницаемыми для глаз. На них начинают появляться какие-то темные круги, на потолке, когда тот поднимает непонимающий взгляд, образуются замысловатые формы из серебряных песчинок в воздухе, которые заполняют все пространство вокруг, улицу, которую тот видит сквозь деревянную дверь, небо сквозь слои этажей и крыши в тех местах, где должна бы быть твердая плотная материя, которая теперь кажется полупрозрачной. Среди небольшого скопления деревьев прямо перед подъездом Арсений вдруг замечает черный, вполне себе фигурный сгусток материи – подняв взгляд выше, понимает, что это нечто, похожее на фигуру человека, но высотой в сидячем положении в Сталинскую пятиэтажку, сидит в позе йога прямо на улице и по тому, что должно быть лицом, а на деле является лишь слабо выраженным очертанием носа и бровей, непонятно, куда он смотрит, но голова опущена вниз. Все тело окутывает резкая волна адского страха и Попов судорожно вдыхает, собираясь закричать, но Антон тянет того за руку еще ближе, поворачивая к себе левым боком, порывистым, но максимально аккуратным, быстрым движением освобожденной правой руки сжимает чужой рот, не имея при этом ни малейшей капли стыда, стеснения или нелогичности происходящего, начинает торопливо объяснять, но из желания не спугнуть – или он обычный извращенец и наркоторговец, а Арсений просто находится под действием какой-то ядреной смеси — говорит тише и голос тоже опускается на пару тонов: — Спокойно, они не могут тебе навредить, мы их называем текига́рами**. Это случайные скопления энергии, которые есть повсюду, они не вредят людям. Если он пройдет через тебя и в нем будут атомы, которые когда-то были частью тебя, ты почувствуешь дежавю. Типа, чем больше атомов, тем сильнее это чувство. После этого он убирает от чужого лица руку, но ладони не разжимает, наоборот – сжимает крепче в попытке закрепить временный эффект и не прервать контакт новичка с некоторыми параллельными вселенными, с которыми тот не может иметь постоянной связи – только при контакте с другим собирателем, пока не согласится им стать. Тактильный голод обостряется вблизи источника его уменьшения – Антон чувствует под пальцами чужой заполошный пульс и греющее ладонь тепло, а организм неожиданно вспоминает о том, сколько же времени он провел в тени человеческой жизни и ее преимуществ, как части социума, от чего собственное сердцебиение приближается к отметке чужого, несмотря на то, что Антон все еще имеет самообладание, накопленное за десятки лет в своей вынужденной роли отшельника. Арсеньевское выражение лица сменяется каждые секунд десять и в какой-то момент все-таки наступает последняя стадия – он перестает нервно сжимать чужую руку, плечи немного опускаются и сам он начинает дышать ровнее, переставая дергать головой во все стороны. В Шастуне загорается непонятное желание успокоить – казалось, что все эмоции по отношению к другим людям закончились еще в начале его предназначения, но он отмахивается от попыток в самокопание в непривычном присутствии человека, первое можно отложить и на ночь. — Я… даже не знаю, что говорить, – выдает наконец Попов, делая шаг назад и Антон с сожалением отпускает его, а в чужом зрении происходят обратные изменения и текигары начинают растворяться на глазах, – Это… — Жутко, – он проворачивает на пальце любимое кольцо с розой ветров и пытается поймать зрительный контакт, чтобы лучше понимать чужие эмоции, но Арсений только нервно дергает руками в стороны и бегает взглядом по стенам, в которых исчезают следы присутствия параллельных вселенных, – Но так кажется только по… — Я не хочу, – отрезает тот. Антон вскидывает брови и наконец ловит чужие глаза, в которых, кажется, нет никаких сомнений – чистый концентрированный страх неизвестности и нежелание узнать, что с его психикой на самом деле что-то не так. — Антон, – наступает длинная пауза, в течение которой тот, видимо, все еще взвешивает слова, но не из желания не обидеть, а попытки не нарваться на чужую агрессию, которую он не может спрогнозировать даже где-то «около», – Я не могу тебе верить, потому что совсем тебя не знаю. И все это попахивает веществами, действующими на организм как увеличитель гипнабельности, из-за которого я вижу то, что ты говоришь, но, в любом случае не хочу быть частью чего-то подобного. Во время всей речи он продолжает смотреть прямо в глаза, надеясь, что этот Антон все-таки не окажется наркоманом, но тот не начинает подавать ни единого подобного знака – смотрит с такой печалью в глазах, что на секунду совесть вдруг почему-то решает заявить о себе – страх запихивает ее в самый дальний угол. То ли на Арсения так действует усталость, то ли просто интерес ко всему непонятному, но в голове зарождается сомнение о правильности своего решения. В итоге Арсений не придумывает ничего лучше, чем кивнуть Антону и молча развернуться в сторону лифта, заканчивая этим разговор. Шастун провожает того нечитаемым взглядом, пока дверцы с громким стуком не захлопываются, но уходить не спешит – садится на тот же лифт и выходит этажом выше. Когда Арсений выглядывает из окна в безлюдный двор, в полуметре над его окном показываются сначала ступни, а после и все тело – Антон вышагивает поперек дороги под ним и скрывается за соседним зданием, где бледнеют последние отблески фонарного света.⌀⌀⌀
«Антошка! Извини, что я так долго не отвечал на твои письма. Причина этого следующая: я не понял или, собственно говоря, не разобрал твоего письма и думал по догадкам, что ты уехал домой. Я писал тебе туда, но тщетно ждал ответа. Я бы сейчас все ждал, если б не узнал от батюшки про все. Пишу тебе из Москвы. Да, я не обшибся! Прямиком из Москвы! Я наконец-таки вырвался из этого ада. Не представляю, каково тебе приходится в селе, а у меня душа на части рвется, даже стихи печальнее пишутся. Но, боюсь, придется здесь нелегко: отец, хоть и готов помочь, вероятно, подложит мне экую неприятность. Даже побаловаться крокетом некогда, тяжко приходится. Писал в том году Панфилову, скажу и тебе: читать тут нечего, скучаю сердечно об твоему отцу и его замечательной библиотеке. И об тебе тоже скучаю. Ну ты подумай, как я живу, я сам себя даже не чувствую. Слушай! Перед моим отъездом недели за две — за три у нас был праздник престольний, ты точно помнишь. Так тогда презабавная ситуация произошла: отец твой в разговоре просил меня быть тебе другом. Вот так! А мы уже сколько лет знакомы! И вот получается, не знает он обо мне? Как же так вышло? Я только согласился. Чудные дела делаются, погляжу, Антошка. О просьбе твоей помню, конечно, потому посылаю тебе адрес свой: Москва, Большой Строченовский пер., д. Крылова, 24, кв. 11. Дай Бог, свидимся. Любящий тебя Есенин С.» Апрель, 1912 г «Спас-Клепики. Ох, Антошка! Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко и их очень-очень мало, или, можно сказать, одно или два. И ты тоже почему-то далеко. Так, Антошка, я живу. Нравственность матери для меня мертва давно, ты это знаешь, отец отправил в мясную лавку, но приходится трудно. Скука смертная! Душа требует творить, а не сидеть, да мух давить. Ночи терял бы за пером, но писать становится не о чем. Стихи отослал. Эх, Антошка, июньское письмо так и ушло без ответа, не уж то ты пропал куда? Я буду тебе писать каждую почту… Хочется написать «Пророка», да сомнений тьма! Не поймет меня народ. Тяжело, Антошка, мне! А вот почему?» Июль, 1912 г. Антон сворачивает пожелтевшие письма обратно в нагрудный карман и снова затягивается, поглядывая временами на улицу под ним. Еще пара человек бесцельно бродит по перекресткам, не обращая внимания на моросящий дождь и несильный ветер, пока откуда-то сбоку стягиваются текигары — должен начаться пожар или обвал здания, кто-то должен умереть во сне: сам или с помощью «доброжелателя», а кто-то — стать жертвой несчастного случая, Антон это уже не раз проходил. Бесцельное брожение по городу в течение многих лет и настолько редкая подпитка в городе, где практически нет крупных бедствий, что выходить в плюс не получается, — тактика не продуктивная и в своей простоте недолговечная, и другие собиратели, которые стали таковыми из желания возвыситься над обычными людьми, давно бы покрутили у виска, если бы узнали, что тот тратит свою энергию впустую и совершенно не заботится о том, что многие собиратели бесследно пропадают в окрестностях города, не оставляя никаких следов. Антон знал в Петербурге порядка тридцати собирателей, которые вполне спокойно сосуществовали рядом друг с другом и часто практически разделялись на компании близких друзей. Каждый имел свои причины, по которым он согласился на такой образ жизни, но все понимали, что пользоваться техникой было бы достаточно проблематично и опасно, и тогда телефоны заменились письмами — испробованным предками методом, хотя Антон толком никогда телефонами не пользовался в прежней жизни — пришлось к слову только с их распространением. Сейчас же в городе насчитывалось не больше десяти собирателей, каждый из которых боялся за свою жизнь, пока Антон визуализировал одну сигарету за другой и коротал время опостылевшими за столько времени вариантами и не заботился о том, сколько ему еще осталось — связи с социумом у него не было и, даже если бы он хотел вернуться, он бы уже не смог. Справа от него, в девятиэтажке, начинает дымиться угловое окно третьего этажа, пока жители квартиры ни то находятся вне дома, ни то просто не успели проснуться из-за дыма, но дальше одной пламя не уходит. Однако текигары не перестают приближаться к зданию, а в голову закрадывается ощущение, что масштаб бедствия куда больше, чем кажется, и самое страшное за вечер только впереди, но, вмешаться Антон не может — собиратели не могут двигаться, пока находятся в поле зрения обычного человека, что является частой причиной их смертей. Одни из-за бездумно поднятой вверх прохожим головы перестают контролировать энергию, находясь в воздухе, и просто падают, другие пытаются спасти чужую жизнь, а в итоге погибают сами, третьи пытаются оттянуть на себя огонь и не справляются с такой энергией и сгорают заживо, а некоторые попадают в руки к исследователям и просто медленно умирают, все еще не в силах пошевелиться под чужим присмотром. Собиратель не может взять и отказаться от своей роли, и вынужден жить вне человеческого зрения, но исключительно рядом с населенными пунктами, чтобы иметь возможность продлять свою жизнь. Энергия, которую он имеет и которой управляет, исцеляет его, делая, по сути, бессмертным, но как только ее запас кончается, энергия самого́ тела перестает держаться в теле и буквально убивает. Единственный способ вернуться в обычное состояние — получить львиную долю энергии другого собирателя, чтобы стабилизировать баланс и продолжить жить с того возраста, в котором остановился, но чем больше собиратель остается в этой роли, тем больше энергии нужно, чтобы вернуться. Практически все, кто все-таки возвращался, вынуждены были снова уйти — спустя столько лет предъявить документы прошлого века или веков значило выставить себя обманщиком — никто не поверит, что человеку может быть двести лет, еще и с видом максимум на тридцать. Антон вылезает из своих мыслей, когда на его плечо ложится чужая рука – он уже практически уверен в том, кто это. — Дим, – говорит Шастун, когда тот встает сбоку и поворачивается к нему лицом, – Рад тебя видеть. — И я, Антош, – почти по отечески отвечает тот и провожает печатным взглядом приближающиеся текигары – ему, как всем, больно смотреть, сколько людей погибает каждый день, – Как там твоя затея с рыбой? — Почему рыба? На вечно спокойном, почти отрешенном лице второй раз за сутки появляется теплая улыбка – чудо. Он Позова видит крайне редко, потому что тот постоянно кочует из города в город вместе с женой, пока Антон ошивается в Питере уже девятый год. Антон смотрит на Диму и понимает, что это человек, которого он знает больше семидесяти лет, в течение которых они оба не менялись внешне. Крайне чудные вещи, к которым трудно привыкнуть. — Скользкий тип. Я пару раз за ним наблюдал, пока был здесь. Вечно ходил нахохленный, как петух, весь такой из себя важный. И абсолютно ебнутый в добавок. Рядом со зданием вдруг оказываются другие собиратели, пришедшие вслед за сущностями, и здание начинает трещать по швам – оно давно стоит под наклоном и не прекращает пугать жителей трещинами в стенах, но, видимо, сейчас не выдерживает и рушится прямо на глазах. — Блять, – Шастун кладет руку поверх чужой на своем плече и от ужаса практически все тело немеет – за столько лет он практически впервые настолько близко к источнику большого количества смертей. Во время терактов он бежит как можно дальше, чтобы не слышать детского плача – он рвет душу на части от безысходности, и сейчас хочется развернуться и уйти к чертям, куда подальше, но не может – его запасы практически иссякли. Он снова бессилен. Дима сжимает плечо крепче и подходит ближе, зная, что даже спустя столько лет, Антон все еще младше. Взгляд не перестает быть открытым и добрым, он не уходит в себя, желая закончить эту слишком долгую жизнь, не начинает винить в происходящем кого-либо, несмотря на то, что в далеком прошлом привык жить среди совершенно другого строя, он остается тем человеком, с которым Дима когда-то случайно пересекся. Из здания начинает литься практически светящаяся энергия, которая, проходя через тела текигар, устремляется к собирателям и оседает на тех, кому предназначена. В легких ощущается привычный зуд – они очищаются от последствия курения, и самоощущение приходит в норму – тело больше не ломит, как при болезни, исчезновение снова отсрачивается на неопределенный срок и Дима рядом дышит спокойнее. — Как ты? – спрашивает он, убирая руку и облокачиваясь спиной о стену выхода на крышу, – Только не говори, что из Питера так и не уходил. Издалека становится слышно звуки сирен и на улицах появляются перепуганные люди – прибывание здесь становится менее безопасным. — Не уходил, – кивает Антон и хочет уже съязвить о чужом постоянстве большим сроком, но не успевает – хлопает дверь на крышу и перед ними появляется взволнованно-злая фигура Арсения. — Ты!.. – говорит он, видимо, запыхавшись, пока Антон пересекается взглядом с таким же недоумевающим Позовым и не сдерживает удивления на лице – какой-то день непредвиденных обстоятельств.