Эмоции – я, и без них мне так тошно, Со своим окружением маюсь: Не поймет оно, как мне без этого сложно, Душно, промозгло и страшно.
⌀⌀⌀
Весь следующий день Арсения проходит в попытках отвлечься от увиденного накануне, но этому не способствует ни Сережа, ни работа в театре, где жизнь и не думает заканчиваться — шанс иметь главную роль в постановке очень мал, но Попов все-таки в него попадает. Шеф отказывается слушать отговорки по поводу того, почему тот рассеян и входит в роль куда дольше обычного, несмотря на то, что все еще держится статуса талантливого актера по мнению мастера, но Антон вместе с силуэтами непонятных существ накрепко застревает в голове – хуже страшилок на ночь в детстве, но красочнее. Он не может отрицать, что Антон особенно притягателен, будто в нем ухитряются умоститься беззаботность взбалмошного пятнадцатилетнего мальчишки и серьезность директора компании, которые органично уживаются между собой только благодаря его харизме. Со стороны он кажется сумасшедшим со своими фокусами, но то, что Арсений просто взял и утащил его в собственный подъезд, ломает картину Поповского мира, в которой тот даже не дышит в чью-либо сторону, а ему подсовывают веселые вещества и рассказывают чушь о каких-то сверхъестественных существах и людях, вынужденных скрываться от... людей. Когда он переступает порог театра, с облегчением выдыхая от мысли, что следующие два дня пройдут в теплой кровати, неспешном завтраке и еще сотне активностей за день, которые наберутся сами собой, на улице снова начинает моросить мелкий дождь – от совпадения, что вчера, до встречи с Антоном, погода была такой же, по телу бегут мурашки, и неизвестность пугает, хотя обратное напугало бы больше. Дорога до станции Адмиралтейской чуть больше двух кварталов, и короткая прогулка почти удается, пока Арсений не поднимает голову на Строгановский дворец, в котором, судя по шуму и крикам, что-то явно происходит. Резко накатившее чувство дежавю сопровождается огромным силуэтом увиденного вчера существа и на несколько секунд Арсений застывает, пребывая не просто в ужасе – в голову закрадываются мысли о том, что Антон не был сумасшедшим, и все, о чем он говорил – правда, но подозрения откладываются в самый дальний угол в голове, круглой, и сдвигается он только тогда, когда видит, как спокойно стоящее до этого здание русского музея со звуком взрыва вдруг начинает рушиться, хотя дым, который валит не первую минуту, не был заметен до этого так явно. Он ничем не может помочь, на самом деле – он просто стал свидетелем терракта, но что-то не позволяет стоять вдалеке и просто подглядывать – Арсений ждет какой-то возможности что-то сделать, поэтому ускоряется. Взглядом пробегается по этажам на наличие людей и понимает, что в восемь часов вечера многие скорее всего еще в музее, и от этого хочется бежать быстрее, но толку, по сути. Скорую и полицию уже кто-то вызвал: Попов слышал краем уха сбивчивую речь и адрес, на котором сейчас находится. Он убеждает себя, что это несчастье, являющееся следствием бесчеловечной жестокости виновников и от его присутствия ничего не изменится – еще и он сам может пострадать, но, подойдя ближе, все еще нервно оглядывается, собираясь увести людей из зоны опасности, правда, те вполне себе справляются сами. Когда кажется, что хуже вечер уже не может быть, голову простреливает болью и перед глазами показываются какие-то светящиеся линии, снова неспешно передвигающиеся огромные существа и на крышах обнаруживаются люди, много людей, стоящих на крыше ближайших зданий и ничего не предпринимающих. Над ними всеми возвышаются силуэты тех самых гигантов, которых он видел вчера в обществе кудрявого сумасшедшего. Один из гигантов наклоняется вперед, вытягивая что-то на подобие конечности, и в этот момент из здания выплывает чей-то полупрозрачный силуэт, направляясь как нему. Очертания теряются по мере того, как силуэт мертвого проходит сквозь конечность гиганта и расплывается облаком светящихся частичек, которые направляются к стоящим на крышах людям. В одном силуэте на этих крышах, кажущемся куда выше остальных, опознается этот самый сумасшедший, и картинка вдруг начинает складываться иначе: скорее всего под «собирателями» имелись в виду экстремисты и террористы, и этот Антон к ним причастен. Кто знает, возможно, он занимает не последнее место, но почему тот тогда не уходит, подставляя себя, непонятно. Тем не менее, ноги уже несут его к подъезду этого здания, откуда очень вовремя выходит какая-то старушка и вопросительным взглядом провожает вбегающего в лифт незнакомца. Ноги поднимают без проблем только до третьего этажа и тому приходится подниматься еще на два уже замедляясь, проклиная собственную физическую ограниченность и лень, которая заставила пропустить несколько последних походов в зал, и, что оказывается ожидаемо, вход на крышу открыт.⌀⌀⌀
— Это проделки твоей шайки! – шипит Попов и тычет Антону в лицо, пока стоящий до этого в расслабленной позе Дима вдруг не отталкивается от стены и не делает к нему шаг, в попытке загородить Шастуна. Кажется, у последнего от этого жеста что-то на секунду сжимается в груди, – Я не знаю, каким образом вас до сих пор не поймали, но... — Эй, петух, ты бы был поосторожнее с выражениями, – перебивает Позов, – Не говори того, о чем не знаешь. — Конечно я не знаю, каким образом вы убиваете людей, – язвительно отвечает Попов, и переводит взгляд на Антона, который в отличие от Димы не изображает монументального спокойствия, и в котором выражается непомерная злость от чужих выражений и даже частичное разочарование – кем, Арсений не знает, но предполагает. Правда, если Арсеньевские обвинения подтвердятся, то того могут просто прирезать и подбросить его бренный труп к обломкам здания – вряд ли даже целиком. В таком положении трудно будет тыкать пальцем и кричать «Это их рук дело!», но, возможно, даже так Попов не прекратит поправлять свою челку и пальто – ветер, и обвинения уже брошены, отнекиваться поздно. — Мы не причастны к этой хуйне, ты понял? – злобно отзывается Шастун и в пару шагов оказывается рядом с Арсением, ощутимо толкая в грудь, – И то, что мы бессильны в этой ситуации, – тянет за грудки на себя и шипит почти в лицо, – Вообще никого не радует, понятно, идиот? Шок от чужой злости настигает с той же скоростью, что и желание вмазать за неприкрытое нарушение личных границ, но все, что он успевает сделать – схватиться за чужие запястья, а после замереть, не понимая, что вообще происходит. Когда он пытается моргнуть или хотя бы выдохнуть, ничего сделать не получается и тело охватывает паника – с ним что-то сделали, с ним явно что-то не так. Первой мыслью оказывается подозрение, что ему что-то вкололи, но тогда стоящий перед ним Антон мог бы двигаться, но тот стоит ровно также, и не может даже отвести взгляд. Возникшая паника разрастается до истеричного страха достаточно быстро, но ощущения нехватки воздуха не возникает, как и желания моргнуть – будто все ощущения притупляются и он попадает к какую-то оболочку, выполняющую за него необходимые функции. Арсений не успевает придумать никакого плана действий, когда это непонятное ощущение и безвольность кончатся и он сможет двигаться – к телу возвращается способность двигаться и практически тут же Антон перехватывает очумевшего Арсения за руки и утягивает вбок, к стенке выступающего входа на крышу. Сейчас бы закричать и начать допрашивать, что происходит, но на деле страшно даже открыть рот – он молча наблюдает за тем, как хмурится чужой лоб в задумчивости, как Антон выглядывает осторожно из-за выступа и подзывает к себе жестом Диму, который также облокачивается о стенку и молча чешет короткую бороду, и ни у одного из них на лице не отражается шока или недоумения от происходящего, только недовольство и привычка. — Ты не оставил себе выбора, – говорит Антон и неожиданно поворачивается к Арсению, хотя до этого придирчиво осматривал окна здания напротив. В его взгляде не обнаруживается злости, и такая смена эмоций не то, чтобы понятна, – Когда ты оказался вне поля зрения нормальных людей и сам зашел на территорию, где находятся только собиратели – тем более подпитывающиеся собиратели, ты негласно дал волю своей энергии, – Арсений порывается перебить, но Шастун только выставляет вперед указательный палец, прося дать договорить и качает кудрявой головой, отчего челка снова спадает на глаза – залипательное зрелище, – Когда тебя видит нормальный человек, ты не можешь двигаться, дышать, издавать звуки. Тебе придется стать собирателем. Он замолкает и опускает руки, а стоящий за ним Дима теперь поглядывает на дома перед ними и что-то снова ищет, но не обращает ни на одного, ни на второго никакого внимания. В Шастуне рождается какое-то несвоевременное злорадство и наблюдение за сменой чужих эмоций, легко считывающихся, вызывает небольшой восторг, хотя, возможно, Арсений просто ему вмажет и попадет в какую-то дерьмовую ситуацию, где сам окажется пострадавшей стороной. — Ты же понимаешь, как это звучит? – чуть ли не задыхаясь произносит Арсений. От перспективы исчезнуть из собственной жизни перед глазами пролетают последние, казалось бы, яркие годы – от понимания, что, кроме Сереги и театра его в этой жизни, его ничего здесь особо не держит, становится грустно, но сознаваться в этом было бы почти позорно. И с чего это он стал верить чужим словам? — Я-то знаю, как это звучит, со мной произошло почти то же самое, Диман не даст соврать, – Шастун указывает большим пальцем за спину и вышеназванный Дима с непроницаемым видом кивает, никак не реагируя на ведущийся разговор и не пытаясь в него встрять. Антон задумчиво чешет подбородок, отводя взгляд, но Арсению от этого не легче – этот профиль вне этого сюра его убил бы, – Но, чувак, мы тебя сюда не тащили... – снова поворачивается к нему, не пытаясь встать во весь рост, и протягивает вперед раскрытую ладонь тыльной стороной вверх. Стоящий позади Дима вдруг хватает того за плечо и отрицательно мотает головой, будто говоря этим «Тебе нельзя», но тот только отмахивается. Слышится недовольное цыканье. — Смотри, – Арсений скрещивает руки на груди и делает шаг вперед, хотя хочется хотя бы приложиться обо что-нибудь головой, если все это не последствие чего-то подобного, – Наш мир, видимый людям, кажется проще, потому что все, чему объяснения нет, скрыто от глаз. – На руке вырисовывается отрезок улицы, в ней он узнает двор собственного дома, по улице идут люди, которых он даже, возможно, знает, – В каждом человеке есть энергия, которая дает ему жить. Я не про пищу сейчас, – он вскидывает указательный палец второй руки вверх с важным видом, и на какое-то время Арсений залипает на этой живой мимике, отражающей сейчас какую-то чудную важность. Кажется, тот на секунду теряет равновесие, но промаргивается и продолжает говорить, – А про ту, что они не видят, но мы, собиратели, можем. Наша задача – забирать излишки энергии, которые без нашей помощи давали бы некоторым возможность жить сотни лет. Это всколыхнуло бы и современную науку – людей в любое время, и даже напугало. Мы не можем этой энергией навредить людям, но есть существа – сумпа́тисы, которые могут забрать эту энергию, если собирателей не останется, и устроить какую-нибудь хуету, откровенно говоря, – Антон слегка движет рукой, на ладони вдруг изменяется картина размеренной жизни и в нескольких местах: за углом, на дереве, прямо за идущим человеком – повсюду, появляются мелкие существа, напоминающие чем-то людей, но не имеющие лица, как такового. Четыре маленькие нижние тонкие конечности сгибаются в трех местах, передвигая тушу, разделенное сужением тело грязно-красного цвета движется почти вразвалку, четыре небольших отростка, напоминающие рога, но не загибающиеся, на верхней части туловища располагаются на месте глаз и затылка, будь то голова человека, и между двумя верхними и нижними конечностями видно множество тонких нитей, которые они цепляют за идущих людей. За кого-то веревки цепляются, расплываясь по телу кривыми линиями, с кого-то спадают и тут же самовозгараются, горя зеленым пламенем, отчего существа дергаются и шипят, видимо, злясь, а кто-то даже реагирует, начиная почесывать место соприкосновения и беспричинно распаляясь, – Мы с сумпатисами друг другу не вредим, но и в панибратство не играем. Они выдают людям их максимально возможную дозу негативных чувств и эмоций, и часть из этого уничтожается самим человеком сознательно, а часть влияет. По какому принципу, мы не знаем, наша задача всего лишь держать баланс, – Антон слегка встряхивает рукой, закусывая губу, и трехмерная картинка увеличивается, становясь по диаметру с две вытянутые вдоль ладони, и на изображении начинают появляться, разрастаясь, темные круги, которые, как змея, обвивают окружающее их пространство и, извиваясь, принимают кривую форму. Бегущий мимо сумпатис проходит слишком близко, и его засасывает в него: маленькое тельце уплощается и с негромким хлопком исчезает, оставляя после себя светящиеся частицы, которые исчезают в этом подобии черной дыры, а идущие мимо люди ни о чем не подозревают, – Мы не знаем, че это за хуета и как ее убрать, она также уничтожает и собирателей, которые просто не в курсе. Картинка наконец исчезает и Антон, будто обессилев, облокачивается на стену и устремляет взгляд куда-то вперед. Его поверхностное частое дыхание теперь слышно даже за километр и Дима в ответ на это подходит к нему, теряя интерес к окнам, и протягивает вопросительно руку. Красноречиво так, мол, «Совсем долбоеб, да?» — По-братски, конечно, Димас, но нет, я как-нибудь сам, – взмахивает рукой в неопределенном жесте, но взгляд не проясняется. — Ты сдурел, что ли? – шипит его друг, наклоняясь, и теперь в его взгляде отчетливо видно беспокойство, не понятное Арсению от слова нихуя, – Ты понимаешь, что не дотянешь так до утра? — Понимаю, Дим, – отвечает он безэмоционально, но за этим будто бы виднеется усталость. — А как же эти дыры? Как мы с ними разберемся без тебя? Катя тебя сто лет не видела и Ира, они соскучились, я тоже только пришел... — Можно я вклинюсь? – осторожно спрашивает Попов и касается Диминого плеча, и когда на него переводят взгляд, спрашивает, – А что с ним? — Неважно, – отмахивается Антон, но Позов, кажется дойдя до какой-то мысли, но давая шанс озвучить ее Арсению, явно делает иначе, чем Шастун. — Он же тебе по-любому объяснял, что наши силы тоже ограничены. Его, – он указывает на стекающего по стенке и бледнеющего Шастуна, – На исходе. Шаст, прием, не отключаемся! — Я могу как-то помочь? — Да. Позов поджимает губы и садится на корточки, призывая Попова жестом сделать тоже самое. После этого поправляет на себе черную шапочку и вдруг смотрит на Арсения иначе, с немой просьбой, которой практически невозможно отказать. — Ты можешь передать ему часть своей энергии. Но для этого нужно признать, что мы не галлюцинации и буквально вынуть энергию из себя, делясь, – он кладет руку Антону на плечо и слегка встряхивает, – Шаст, Шаст! На меня посмотри, – тот выполняет просьбу и хмурится, но ничего уже не говорит, только выпрямляет ноги, садясь на пол, – Надо поторопиться. Почему этот выбор должен быть таким? – Выбором без выбора, – снова звучит в Поповской голове, но беспокойство и страх за чужое самочувствие берет вверх и он закрывает глаза, пытаясь отыскать в себе силы сконцентрироваться на своем недоверии к окружающим, отчасти убирая. Будто со всех сторон снова звучит размеренный голос этого Димы: — Подумай о своих возможностях. Ты человек с непомерной силой и запасом на тысячи лет. Подумай о том, что крошечная для тебя, но большая для другого часть энергии перетекает в другое тело, – после паузы, услышав утвердительное угуканье, он продолжает, – Будто ты где-то наебнул таз с блестками, но они не разлетаются во все стороны, а парят над твоими руками, подними их перед собой. Арсений несмело вытягивает вперед руки, открывает глаза и видит, как из тела и правда, будто из ниоткуда, появляются светящиеся песчинки и собираются у его рук, двигаясь дергано, неуверенно. Он поднимает взгляд на сидящего рядом Антона и становится страшно – тот, видимо, еле держит себя в сознании, пока Дима бьет его по щекам и зовет без конца, но тот все еще молчит, реагируя только мутнеющим взглядом. Лицо медленно бледнеет, из его рук начинает исходить слабое свечение, будто он натер их фосфором, только теплое, и это пугает исходом, который сам рисуется в голове. Он примерно понимает, что делать, но ужас почти готов накрыть с головой, когда он опирается на колени, оказываясь ближе, и кладет светящиеся руки тому на грудь и плечо, через несколько секунд убирает. Витающие в воздухе частицы устремляются вслед за движением ладоней и облепляют чужое тело, угасая по мере "впитывания" в Антона. Позов убирает руки и молча наблюдает, надеясь, через несколько секунд Антон широко открывает глаза и делает резкий вдох, нагибаясь вперед в приступе почти удушливого кашля, а Арсений чуть ли не отскакивает назад. — Ты козлина! – возмущается его друг и поднимается с пола, подавая руку, и тот делает тоже самое следом, постепенно приходя в себя, – Ты чуть не сдох только что, ты понимаешь это? — Конечно понимаю, – он оборачивается на охуевшего Арсения, который так и сидит на корточках, прижимая к себе ладони и смотря в пустоту взглядом аля что-я-только-что-вообще-блять-сделал, и что-то бубнит про себя, повторяя. Шастун наклоняется к нему, сжимая ладонь где-то между плечом и шеей, и смотрит внимательно на поднявшего на него взгляд очумевшего новичка, – От души, наверно, Арс. Ты как? — Я, я не знаю, что я сделал... – отвечает он тихо и бегает глазами по чужому лицу беспокойно, будто только что увидел собственный ночной кошмар, но на носках и коленках сидеть не перестает – смена положения тоже возвращает в эту реальность, – Что с тобой... как ты... как я это..? Я не понимаю, – он закрывает лицо руками и отрицательно мотает головой. Вся сюрреалистичность врывается в его картину мировоззрения и рвет ее на части, будто добавляя туда плоскостей, органов чувств и кучи необъясняемых обстоятельств, отчего хочется отключиться от всего этого и хотя бы переварить происходящее, не говоря уже о каких-то тотальных ответах и решительных действиях. Актерская жилка сидит в стороне и не решается выйти, закрыть его реальные эмоции и сделать вид, что все в порядке. Такой уровень самоконтроля буквально сведет с ума, для чего бы этого добиваться, когда жить все еще хочется. — Арс, – зовет Антон еле слышно, не убирая руку и кладя вторую на спину в успокаивающем жесте, и говорит все также тихо, пытаясь не спугнуть. Арсений не убирает рук от лица, но от касаний не отмахивается, слушая размеренную речь и пытаясь прийти в себя, – Не торопись, все хорошо. Ты меня спас, братан, хоть я и не осудил бы тебя за бездействие – я уже дед. Теперь у меня есть еще минимум неделя без подпитки, – Дима сбоку привлекает к себе внимание махами рук, что-то показывает жестами, и Антон кивает тому в ответ, – Давай ты отдохнешь и потом все решишь, окей? В ответ виднеется кивок головы. Он опускает руки от лица и кладет их себе на колени, собираясь встать, но Антон, не прерывая тактильного контакта обходит его, садясь на корточки теперь лицом к лицу и перетекает касаниями кончиков пальцев к чужим вискам, пока руки практически обнимают чужое лицо. Все вокруг вдруг становится все менее и менее важным, чужое лицо напротив уверенно улыбается и кивает Арсению, и тот закрывает глаза, податливо падая головой на чужую грудь, пока руки, кажется, бережно перехватывают за пояс, даря успокивающее тепло. Мир размазывает остатками переживаний, и мозг наконец погружается в расслабляющий сон. До следующего пробуждения.⌀⌀⌀
Арсений просыпается от резкого шума где-то в другой комнате и на секунду приоткрывает глаза. Первое, что он видит, опуская голову – белый потолок, бежевые обои, деревянная мебель, собственная туша под большим белым одеялом и сидящий на стуле, недалеко от кровати Антон, сосредоточенно ковыряющийся в телефоне. Из коридора слышатся мужские голоса, множество шагов, шум воды и раскатистый смех кого-то из неизвестных, на которые он не обращает внимания, продолжая что-то высматривать в дисплее, нервно грызть ногти и дергать длинной ногой в великолепнейших белых штанах с изображением грибочков. На верх надета простая белая футболка, отчего у Арсения автоматически подскакивает уровень доверия: белый цвет пижамы – искусство, определяющее и уровень чистоплотности, хоть без нее спать бывает комфортнее. — Глисты будут, – хрипло произносит Арсений и сталкивается с чужим ошалевшим взглядом. Через секунду он проясняется, весь Антон подбирается, встает со стула и садится на край кровати. — И тебе доброе утро, – хмыкает он и осматривает Арсения с ног до головы, чтобы... Чтобы не понятно что, на самом деле, – Голова не болит? Двигаться можешь? Попов переводит на него подозрительный взгляд, молчит какое-то время, держа зрительный контакт, а после дергает ногой, сгибая, и попадает по боку неожидавшему такой подставы Шастуну. — Ах ты козлина! – кряхтит он, хватаясь за подбитый бок, заваливается на чужие ноги и говорит что-то в одеяло, в которое утыкается лицом, – Ты, – поворачивает голову и улыбается по-детски искренне, – Решил отыграться за свою энергию или что? Арсений тоже смеется, все еще не меняя положения, и не испытывает по поводу происходящего ничего неправильного, будто такие поползновения на чужую целостность у них уже давно вошли в привычку. Ощущение, что энергия, которая раньше не находила в нем выхода, сейчас распространилась повсюду вокруг него, облепляя, и расслабленно ждет своего часа. — Где мы? – спрашивает он и осторожно садится, на секунду все-таки отклоняясь назад, пока Антон поднимается с его колен, – И как я вообще отрубился? — Мы в доме Эда, не ссы, – Шастун поводит плечами, то ли просто оттого, что отлежал, то ли собираясь что-то сделать, и от уровня комфорта, который рядом с этим почти незнакомцем повышается до небес, становится чуть ли не по себе, – Это ходячее исключение из правил. Мы без понятия, как вообще работает у него хоть что-то, но он может жить как среди нас, не лишая нас движения, так и среди обычных людей, – Арсений поджимает губы, вспоминая о вчерашних словах, грозящих не дать ему вернуться в свою любимую, размеренную, одинокую жизнь, и Шастун отводит виноватый взгляд, – Я пиздос боюсь приступов паники, потому что как-то не научился успокаивать, но Диман в свое время обучил меня гипнотическому эффекту магии, а у меня было время потренирооваться. Могу усыплять, стирать память в пределах нескольких часов, забирать часть боли и скорби, усиливать положительные эмоции, иногда их чувствовать... Много чего. Но практикую я это редко, поэтому что именно усыпление, как и любое вмешательство в чужую энергию, опасно. Если усыпляемый человек будет сопротивляться, меня может его магия если не убить, то ебануть конкретно. Как видишь, – он обводит комнату рукой и встречается глазами с Арсением, который смотрит сосредоточенно, и на секунду реальность пошатывается, плывя, – Все прошло безобидно, потому что подсознательно ты был не против. — Что с тобой вчера произошло? – задает Попов самый волнующий из всех скопившихся за последние сутки вопрос, игнорируя то, как Антон снова будто пытается прийти в себя. — Магия закончилась, собирался помереть, я же сказал, – он переводит взгляд на окно, куда, подлетев, садится воробей и, пару раз попрыгав, начинает что-то клевать, – Заколебался как-то. Минутная слабость. Арсений шокированно смотрит на него, не отрываясь, и по его лицу видно, насколько ему претит вся эта фраза и мироощущение, в принципе. Он бы, наверно, цеплялся за жизнь всеми конечностями, если бы была вероятность, что она уйдет, которую можно избежать, но такого в его жизни не случалось – из жизни уходили родственники, но собственная крепко стояла на ногах. — Ты пришел к этой мысли из-за..? — Из усталости, – почти не дав договорить, отвечает Антон, будто заученную фразу, и Попов больше не хочет лезть глубже – его туда, вероятно, не пустят, – Но сейчас творится что-то непонятное, и моя помощь тоже может пригодиться, хоть я в этом и сомневаюсь. Когда я начал понимать, что магия кончается, я... Договорить Шастун не успевает, так как в комнату влетает какой-то пацан, покрытый татуировками с ног до головы, и с громким «Здарова!» подходит к потерявшему секунду откровения Антону. Арсений досадно поджимает губы, почти откидываясь назад – этот разговор по душам был ему по душе, как сказал бы он сам. — Че вы тут, балакаете? – еще один неизвестный протягивает Арсению ладонь, но тот только смотрит на нее вопросительно и, возможно, слегка высокомерно, – Я Эд, пацаны зовут меня Скруджи, но чаще просто «Эй», – опускает руку, пожимая плечами, и переключается обратно на Антона, будто Попова тут и нет. – Че эт с ним? — Это Арсений, – указывает на него ладонью в смешливом месте, будто мама представляет родственнику, – Арсений не любит людей, но любит театр. Никогда не смей забывать, что он актер. На последнем предложении Арсеньевские брови врезаются в мохнатую челку и почти исчезают за ней от удивления – что еще этот тип о нем знает, чего ему не было рассказано? В отместку он снова дергает ногой, мол, какого хуя, Шастун, но он только отмахивается и поднимается с дивана. Не будь здесь еще кучи непонятных людей, он бы давно возмутился примерно тысяче причин, но непонятная обстановка и недоверие к людям, которых он не видел в состоянии бледной массы, объясняется как последним, так и тем, что он в принципе не любит людям доверять. Эд продолжает мило беседовать с Антоном, пока Попов выбирается из постели и понимает, что одет вообще не в свою почти любимую одежду, а в какую-то великоватую ему синюю футболку, домашние штаны того же цвета и носки с голубями – последнее сглаживает очередной ахуй. — Почему я в этом?.. – все-таки спрашивает он и оба оборачиваются на него с вопросительным лицом, будто он спросил, че это они все могут ходить. — Потому что ты в это переодет? – полувопросительно произносит Шастун, и кивает Эду, – Он тут первый раз, ща я ему все объясню, собери, пожалуйста всех на собрание, – снова переводит взгляд на тупящего Попова, – Арс, – короткая форма имени, которую он произносит как-то совсем иначе, чем все его окружение, производит на Арсения какое-то совершенно странное впечатление – закутаться бы в собственное имя и не вылезать в этот цирк, – Мы в доме, куда приходят время от времени почти все собиратели, мы сюда стаскиваем всех по возможности, некоторые тут прям живут. Здесь че-то типа собрания раз в месяц, на них появляться бы, чтобы хотя бы понять, кто жив или вообще где... В остальном, обвыкнешься, думаю. Эд испаряется за дверями, что-то громко говоря еще с коридора, и Арсений удовлетворенно выдыхает – меньше народу – больше спокойствия. Антон подходит ближе, останавливается прямо напротив места, где сидит Арсений, и... просто стоит. Последний поднимает голову, смотрит непонимающе, но ровно также ничего не произносит – нечего играть с ним в какие-то непонятные игры, когда он сам – та еще «ходячая, нахуй, шарада», по словам Матвиенко. Он не против поддержать большинство игр, наверно, потому что это чаще всего очень много говорит о человеке. Антон жестом головы просит встать – даже не дергается, когда Попов встает прямо напротив него, сантиметрах в тридцати, аккуратно разворачивает за плечи, не отпуская подводит к шкафу, около которого сидел, и на его дверце оказывается мирно себе висящая вешалка с его вчерашним костюмом. Арсений хмыкает, делая какой-то неопределенный жест головой, но молчания не нарушает, будто эта игра будет продолжаться, пока ее не поломает кто-то третий. Он поворачивает голову к Антону, собираясь просто кивнуть, но обращенный на него взгляд заставляет практически застыть в этом положении: зрительном контакте на минимальном расстоянии, с греющими плечи широкими ладонями на них, совсем не давящим умиротворением тишины и чужим гулко бьющимся сердцем – свое же бьется медленнее, спокойнее. В чужом взгляде отображается какое-то непомерное доверие, будто он знает Арсения куда дольше, чем кажется, спокойствие и... нежность? – Арсений не берется читать настолько тонкое, но боится, что может сильно ошибаться. — Сдается мне, это* голоса других собирателей? – произносит он тихо, не в силах больше выдерживать эту немую пытку, потупляет взгляд. Антон тоже промаргивается, встряхиваясь, и делает шаг назад, возвращая хоть какое-то понятие о личном пространстве. Спасительный воздух снова без проблем наполняет легкие, но исчезнувшие с плеч ладони больше греют, и без них, кажется, становится даже немного зябко. — Кхм, – приходит в себя Антон и кивает, – Да, пацаны тут, пойдем я тебя познакомлю.⌀⌀⌀
Апрель, 2021 год
Арсений произносит какую-то очень эмоциональную речь со сцены, извиваясь на ней в совершенно непохожей на него манере, и от этой энергии, исходящей от него на километры, кажется, все внутри переворачивается. «У него внутри какая-то прекрасная планета, где все непонятно» – переливается эмоциями мысль в Шастуновской голове. Он наблюдает за ним что-то около вечности и с каждым днем удивляется ему все больше, будто Арсений ухитряется брать откуда-то эти идеи для безумных фраз, абсолютно непривычных, но смешных даже своей неординарностью шуток, из нескончаемого источника. Возможно, для этого и планеты не хватит, если приглядеться, но как-то оно все в нем уживается, будто из-за темноты вырываясь подвижностью и постоянным движением, будто он каждую секунду своей жизни готов взорваться с какой-то шутки подпрыгнуть и исчезнуть – никогда и не было, и будто движение, которое для всех – жизнь, для него лишь вынужденность. И можно было бы списать такое нескончаемое количество энергии в нем ее буквальных избытком, таким, который Антон на своем веку видит в первый и, возможно, последний раз – не все могут выдержать в себе столько, но темперамент и, в принципе, все остальное, что делает Арсения Арсением, под эту теорию не укладывается – прямой зависимости в этом нет. Антон подпирает голову ладонями, вглядываясь в чужой силуэт, но совершенно не вникает в сюжет, который он знает уже почти наизусть – возможно, Попов причастен к новоприобретенной Шастуновской любви к Островскому – и замечает, как к нему и еще паре актеров выходят остальные – кланяться, значит, спектакль подошел к концу. Шастун поднимается с насиженного места, отряхивается от пыли и спрыгивает с крыши, приземляясь на одну из крыш балконов, прямо над черным выходом из театра. Почти легким взмахом руки с нее смывается вся грязь от растаявшего снега и ржавчина (главное, чтобы эта масса не угодила на чью-то неосторожную голову) и на нее приземляется тощий зад, игнорирующий хождение по земле. Шуршит упаковка, щелкает зажигалка, и в воздухе появляется очередная доза жженого табака, чтобы скоротать время. Антон смотрит на свою обувь, на которой нет и пылинки благодаря его постоянной очистке вещей нетрадиционным способом, и как-то слишком устало вздыхает. Затяжка. В голове крутится все время, что он провел в своей роли, дружба с Позом и его женой длинною в не один десяток лет, наблюдение за своей семьей, которая спустя много лет так и не нашла ни весточки об Антоне и посчитала его мертвым. Сердце болезненно ныло, почти разбиваясь каждый раз, когда он видел сквозь окно собственную мать, которая тихо плакала на кухне, сложив голову в ладони, отчима, который не успел так сильно привязаться к пацану, но тоже горевал, своих друзей и близких, которых он не смог даже предупредить о том, что исчезнет весной 1910 года. В нынешнем мире не было ни одного знакомого человека, а нить родственников давно была им утеряна. Затяжка. За столько лет, проведенных в крошечной части социума, которой являлось несколько десятков собирателей – из которых только половина примерно из одного с ним периода, часть умерла или просто ушла в другое место с концами – не давали сойти с ума, но одиночество давило и заставляло задуматься. Затяжка. Ира, с которой они разошлись достаточно мирно и давно, была уверена, что тот слишком много думает, и что наблюдение за людьми не доведет его до добра – слава всем богам, Арсений мог бы быть собирателем. Но договоренность о том, что Арсений нужен им, чтобы спасти стремительно увеличивающееся количество смертей и непонятных дыр между измерениями, звучало по отношению к нему слишком эгоистично. Может, его жизнь и не была похожа на сплошной фейерверк, но в ней был и есть свой смысл, и, что важнее, Арсений видит в ней какой-то свой смысл, любит эту жизнь, близких людей и даже отчасти себя. Затяжка. По ощущениям, Арсения в голове Шастуна катастрофически большое количество. Он знал о нем совсем немного – из диалогов с его лучшим другом – Сережей, репетиций в театре, разговоров по телефону на улице и в местах, где это не казалось совсем уж личным, хоть тот и так нарушал личное пространство, оставаясь совсем незамеченным. И даже из чужих обсуждений его личности: многие недолюбливали его гиперактивность, сучливость и многие другие качества, но больше всего подрывало именно с того, что Попову плевать на чужое мнение. Зажатые, закомплексованные, люди вокруг не могли терпеть рядом живое напоминание о том, что они хотели бы иметь возможность исполнять что-то подобное, но не могут в силу собственных блоков. Это вызывало в Антоне только немое восхищение: беззаботность, с которой он преподносил самые непонятные шутки и запутанные высказывания, заставляла глупо улыбаться и смотреть, не отрываясь. Подсознание было уверено, что это приведет к плачевным последствиям, но сознательное было куда мягче, и потому действия ни разу не совпадали со здравым смыслом. Затяжка. В воздухе появляется последняя порция выдыхаемого дыма и сигарета растворяется в воздухе, оставляя после себя только зудящее чувство на пальцах – скоро придется снова пополнять запасы. — До понедельника, пацаны! – кричит выходящий Арсений, и Шастун дергается, больше машинально поджимая ноги, чтобы его не заметили, но актер не обращает на его свисающие пару секунд ступни никакого внимания и заворачивает за угол. Антон бесшумно поднимается на ноги, быстро визуализирует перед собой прозрачный мост и практически перебегает с одной крыши на крышу какого-то одноэтажного ларька, пригибаясь. Он ходил здесь много раз, но практически постоянно его ловили взглядом на несколько секунд зевающие соседи, проходя мимо окна. К счастью, каждый раз, когда они возвращались к окну проверить, не показалось ли им и не вор ли это, Шастуна там уже не было – за столько лет все-таки научился быстро бегать или перемещаться. Из-за этого приходилось менять временами свою одежду на более сдержанные цвета, чтобы не быть въедливым пятном в глазу, когда вся окружающая улица почти в тонах серого, что немного расстраивало, но не больше того факта, что он в этом мире уже много лет существует без особого смысла. Шастун перепрыгивает на очередное здание с пологой, а не прямой крышей, собираясь пригнуться, но уже в процессе прыжка понимает, что попадет ногами на черепицу не самого лучшего вида, а потому поскальзывается. Глиняное покрытие ожидаемо сыпется, привлекая внимание людей вокруг, и Шастун с грохотом улетает вперед, пытаясь смягчить свое приземление наколдованным матрацом. Падение не приносит той боли, которую должно, но на теле определенно останутся синяки – сил недостаточно, чтобы ничего не почувствовать. Несколько секунд уходит на осмысление реальности и поиск опоры в виде стены: люди вроде не видят его, но стоит где-то понадежнее спрятаться, особенно средь бела (скорее сера) дня, пока какой-то зевака не решил выглянуть в окно и поинтересоваться, в чем дело. А если учесть, что Антоновы силы давно на исходе, то быть ему здесь сейчас очень опасно. Но Арсений, чей силуэт Антон видит, когда поднимается и заглядывает в окно, стараясь не проходить сквозь материю, сглаживает самочувствие – с каждым днем соблазн оказаться все ближе к квартире возрастает, хоть и здравый смысл еще бьется о черепную коровку и кричит «Нельзя!». Осмотр на наличие в соседних квартирах жильцов дает примерно ноль, потому что в большинстве из них людей нет, что тоже не может не радовать. Антон не спеша поднимается на ноги, собираясь перебраться немного выше положенного нормальным людям, но с шагом, сделанным на незримую опору – исполненным самим Шастуном на автомате, по телу практически за секунду распространяется достаточно сильная сковывающая боль и слабость. Привыкший к отсутствию большинства боли и имеющий низкий болевой порог Шастун почти вскрикивает, дергаясь с помощью еще живых рефлексов, и от неожиданности заваливается назад, обратно на матрац. Страх заставляет на всякий случай отползти подальше, не делая ногами резких движений, замереть и вглядеться в обломки какой-то старой глиняной мебели, кусков черепицы и другого достаточно крупного мусора. Закономерный вопрос «Какого..?» не просто крутится на языке – Антон уже почти готов морально отправлять письмо Диме с просьбой найти ему нужных таблеток, потому что что-то с головой не так и энергия не спасает, однако за одной из крупных досок виднеется что-то отдаленно похожее на какой-то отшотошопленный кусок фотографии: прозрачная материя в относительно шарообразной части пространства в воздухе искажает предметы, которые ее проходят насквозь или частично, изменяет цвета и практически растворяет их в себе достаточно быстро, не оставляя при этом никаких следов, но сама она из-за этого медленно и не совсем статично увеличивается. Непонятная хрень наводит на мысли о том, что он просто попал по смешной случайности в ебаный фильм ужасов, где что-то неминуемое уничтожает все подряд и остановить лишь своими силами это нельзя. — Так, блять, так, блять... – почти шепотом, заикаясь, произносит Шастун, и сваливает подальше: проходит сквозь гараж и останавливается всего лишь на дороге вдоль других гаражей – не понятно, безопасно ли, но на время становится немного спокойнее. Антон наклоняет голову вперед, задумчиво глядя на массивные белые кроссовки на ногах – вроде от торчащих из досок ржавых гвоздей шикарны, но от не-пойми-чего не спасают. В голове активно размешивается каша из мыслей, где главная проблема – переманивание Арсения на сторону очень сомнительной темной стороны "бессмертия", и кучи других, явно не-вспомогательных. Не рассказать Диме, Эду и остальным о произошедшем было бы глупо, но рассказать еще непредусмотрительнее – очевидной реакцией будет паника, которая ничего не ускорит. Недавняя новость о том, что последнее время активно пропадают и бесследно исчезают собиратели – тот же страх, но более очерченный вероятными причинами. Хочется связать воедино эти две неприятные вещи, но сделать это стопроцентно пока нельзя, к сожалению – эти непонятные искривления могут не причиной, а следствием. Шастун отряхивается от пыли, чтобы не использовать для этого другую энергию, и обходными путями направляется к более безлюдному участку, чтобы попытаться в световой день отыскать больше подобных аномалий. Становится немного жутко.