Пригласи меня тысячу раз

— Опаньки, — бормочет Джессика. Час спустя всё ещё идёт снег. Пушистые хлопья заваливают оконные стекла под лофтом, приглушая ночь, они наводят дрёму и бесконечно сладкий покой, слаще которого у них не было ни в какую другую ночь в жизни. — Опаньки? — переспрашивает Триш, теплое дыхание неуловимо скользит по обнаженному плечу Джессики. Обессиленные, они лежат, ноги переплетены, лицом к лицу на кровати Триш. Несмотря на холод продуваемой квартиры, им тепло под простынями. — Я не хотела этого делать, — говорит Джесс. Она едва шепчет, чувствуя, что, заговори она громче, зыбкое мгновение, запечатленное в их снежном пузыре, может разбиться, оставив её посреди кучи обломков, одну или чего похуже. — Что именно? — уточняет Триш. Её лицо, на расстоянии выдоха, так близко и так открыто, отливает синевой на фоне городской тьмы. — Да всё это, — отвечает Джесс. — О, — Кончик пальца Триш серпантином спускается по носу Джесс, и та закрывает глаза от этого прикосновения. — Ты жалеешь об этом? — Нет. — Ответ вырывается прежде, чем она успевает усомниться в себе. — А ты? — Нет. Джесс снова открывает глаза и, увидев на лице Триш настоящую улыбку, чувствует, что и сама расплывается в улыбке. — Ну, надо же. . . . . . . …. ……. ………… ……………. Эрик Гелден не так уж много знает наверняка. Он знает, при какой температуре жарить бургер, чтобы тот таял на языке, знает, сколько выпить виски, чтобы утопить мигрень, и знает, что, несмотря на свой так называемый «дар», не слишком-то полезен в этом паршивом мире. А еще он знает, когда ошибается. Есть кое-что, чего он никогда не говорил Джессике. Отчасти потому, что у него не хватило бы слов для описания этого, а отчасти потому, что она вряд ли оценила бы услышанное, по крайней мере, от него. Существует другой фактор, который влияет на его способность считывать людей. Точно указать, что же это за хреновина, — сложно. Но она не имеет отношения к тому, что человек сделал или не сделал, убил или не убил, искалечил или надул. Речь не о том, что они отнимают, а о том, что они отдают. Речь об их связях с миром и другими людьми. Речь о том, что, за неимением более научного термина, называется любовью. Кое-кто может быть конченым куском дерьма самого низкого пошиба, но если он заботится о ком-то, глубоко и искренне, без стремления поглотить или контролировать, то это снижает уровень головной боли. А уж если эта забота взаимна, то она действует, как грёбаный мать его Альказельтцер. Конец января — самое унылое время года, и Эрик только что выскользнул из бара после четвертого шота, чтобы пойти… Чёрт, очевидно, в какой-нибудь другой бар. Поначалу он замечает женщину, выходящую из кофейни через дорогу, не как-то осознанно и не из-за приступа мигрени, а потому, что сердце подпрыгивает, когда он видит знакомую черную гриву длинных волос, подхваченную порывом ветра со стороны Десятой Авеню. Это она, и он не видел её несколько месяцев, и она так прекрасна, а он так скучал по ней и, Боже, так надеялся, что она не увидит его. Он застывает на месте, перегородив тротуар, как валун в ручье, пока она достает из кармана телефон и одной рукой в беспалой перчатке, прислонившись к окну, прокручивает что-то на экране. Она не видит его, но он мог бы, должен бы, подойти и поговорить с ней. Должен бы? Мог бы? Нет, не должен. Но мог, хотя бы. Только, когда его задевает плечом прохожий, он понимает, что мешается посреди улицы, как долбанный турист, и прежде, чем его одолеют сомнения, по сигналу пешеходного перехода пересекает дорогу. И вот он уже в полблоке от неё, знакомое чувство от её присутствия действует, как холодный компресс на лбу, как вдруг дверь кофейни снова открывается и она оборачивается навстречу… И он замирает на месте во второй раз. Потому что это она, несёт пару стаканов, одетая в белое пальто и со светлыми волосами, собранными в аккуратный пучок. Эрик ждёт удара головной боли, которая, как он знает, уже на подходе — возможно, кровь хлынет из носа, если он подойдёт ближе, — рука взлетает к переносице прежде, чем он понимает, что боли нет. Он успел основательно набраться, но ему хватает благоразумия отступить и укрыться за дорожным столбом, чтобы с безопасного расстояния переварить вид их парочки и новую информацию, что выдало ему тело. Триш усмехается при взгляде на Джессику, а та забирает у неё один из стаканов и, чуть наклонившись вперёд, нежно целует Триш в губы, и вот по позвоночнику — с шипением принося прохладу и унимая вечный жар в глазницах, — проносится Альказельтцер. И в этот момент он понимает — понимает — что ошибался насчёт Триш Уокер и много другого. И можно стать лучше, исправить плохое, и можно оступиться, но не свалиться в бездну, и можно найти в этом гнилом и загнивающем мире что-то чуть меньше, чем рай, но гораздо больше, чем ничего. Джессика делает глоток из своего стакана и корчит рожицу (наверное, слишком много сахара), а Триш смеётся и просто меняется с ней стаканами. Джессика берёт её за руку, и они, отвернувшись от него, неторопливо поднимаются по улице. Ранний зимний закат достигает 46-й улицы и заливает их пару — одна в черном, другая в белом, — медовым светом. И он не следует за ними, потому что знает, когда нужно грациозно откланяться (или, по крайней мере, учится этому). Между двумя женщинами протянулась хрупкая, филигранно тонкая, но покрытая шипами, сияющая нить, и если он, ходячая катастрофа Эрик Гелден, как большое тупое животное, полезет к ним, то лишь всё испортит.

Время лечит любые раны. А если нет, то ты даёшь им другие имена и позволяешь остаться. — Эмма Форрест, «Твой голос в моей голове»