молодость все простит

На улице зябко, промозгло, ноги в колготках в сетку мерзнут, ветер под юбку задувает заунывно, все тело холодом пронизывает. Пива в полулитровой стеклянной бутылке остается меньше половины, держать его тонкими замерзшими и покрасневшими пальцами не остается никаких сил. Кира смотрит на него секунду, губу закусывает, размышляет, нужно ли ей еще докинуться маломальскими остатками хмеля или можно уже пустить бутылку в расход мусорному баку. Девчонки рядом пьяные в щи, такие же замерзшие и такие же размалеванные, будто с трассы. «Пиздец, — думает Кира. — Недоделанные жертвы изнасилования». Она спортом занимается кучу лет, тату бьет по всему периметру тела, пирсу в губу нижнюю вставляет, одежду выбирает с тщательностью, чтобы сразить с ног и наповал одновременно и женщин, и мужчин. Зачем ей мужчины, сама не понимала. Но щелкать их, как орехи, под своим каблуком ей очень нравилось. Нравилось, как очередной и недалекий гонялся за ней с букетом потасканных белых хризантем, за нее конспекты писал, на хорроры за свой счет водил, зажигалку к ее сигарете подносил, за нее чиркал, а потом плакал от бессилия и Кириного, как с вершины горного пика, сброшенного отказа. Медведева мужчин не терпела, не переваривала, смеялась с их напыщенной маскулинности, мяла под себя, пользовалась дарами жизни и своей необычной внешности. В облике Медведевой буквально всё было необычным. Она смеялась раскатисто, надрывно и хрипло, курила, как паровоз, материлась хлеще деда Гриши с заправки, не замечая даже за собой нецензурной брани. Она недавно всю себя в черный ебанула, начиная с аккуратного каре по плечи, смольно-темного, заканчивая черными водолазкой и кожанкой. Смотрелась на себя в зеркало, оценивая непривычную вычурность, растягивала улыбку в волчьем оскале. Поражала даже саму себя. Подмечала, что не хватает только помады в цвет ночи, тут же губы мазюкая. — Кирюш, да ща-ща погодь, не выкидывай бутылку, ща я дозвонюсь до пизды этой, впустят, как миленькие, — Машка, что вечно к Кире подлизаться желание испытывала, переминалась с ноги на ногу в своих лакированных высоких сапожках по бедро, ногти нарощенные кусала, требовательно снова и снова номер телефона набирала. — Да не пустят, блять, заебешь, — пищит девчонка чуть пониже, в слюни и в состоянии нестояния. Ее только что вывернуло за детской горкой, но не полегчало бедной. Вечером они собирались в клуб культурно, точнее в меру их воспитанности — культурно, посидеть и отдохнуть, ну может потанцевать и запрокинуть в себя пару шотов, но никак не то, чем все в итоге закончилось. Люба несколько стаканов разбила, на пол коленями приземлилась в попытке собрать осколки, но только колготки капроновые порвала да кожу под ними. А какой-то невнятный тип лет сорока-сорока пяти соизволил Киру за пряди черные уложенные тронуть, пальцами своими мерзковато-сухими притереться. Еще и со спины подошел, как тут не сработать инстинкту самосохранения? В челюсть ему прилетел натренированный годами сильный кулак в партаках от милой с виду, и только с виду, девушки. Медведева ему вдобавок еще и в лицо плюнула, а потом с компанией своих шальных императриц была выставлена за порог вечериночной. Решение было принято почти сразу и единогласно — двинуть в общагу к одногруппницам, которые «стопроц, уверяю» не спят и сумеют договориться с комендой, чтоб та пустила голодных и холодных девчонок в теплое и старенькое помещение с множеством комнат. Кира сопротивлялась больше всех, она даже не из их уника, даже особо не знакома ни с кем из тех, к кому было предложено завалиться среди ночи. Но колени уже красные, как и пальцы с самостоятельно накрашенными в тот же сумрачно-черный ногтями, а очки, для полноты образа натянутые, уже запотели от ее прерывистого дыхание, а еще Машка сказала: — Там Чикина будет, Кир, блять, не ломайся. И ломаться Кире в момент перехотелось. Трубку наконец берут. И знакомый голос скороговоркой шепчет: — Договориться с комендой — смерть, даже пробовать не будем. Я, короче, все устроила, через окно на первом полезете. Девушки визжат от предвкушения пьяной авантюры, а Медведевой не весело, она же и будет их увесистые задницы в окно толкать, опасаясь за сохранность наливных булок. Так и происходит. Дойдя до старенькой, потрепанной общаги на окраине квартала, утопающей в густоте сухих деревьев, они почти на цыпочках бегут к назначенному окну со стеклянными окнами и с форточкой с сеткой. Окно распахивается со скрежетом, из него высовывается две второкурсницы, к себе подзывая и протягивая руки. Сначала Кира подсаживает Любу, самую мелкую и низенькую, легкую, как пушинку, затем Машку, чуть погрузнее, а последней Валю, которой на момент причаливания к общаге стало еще хуже, и Кира боялась, что она теперь не только за горкой, но за каждой кабинкой общажных толчков наблюет радужную лужу. Сама залезает последней, цепляясь за мягкую, теплую руку девчонки со светлым ежиком. Та подтягивает ее к себе, за локоть придерживает, впускает в пахнущее студенчеством место жизни. Темноволосая спрыгивает с подоконника и, не рассчитав, чуть не сталкивается лбами с обладательницей пшеничного ежика. Кира смотрит в голубые омуты и сглатывает. Ее все еще придерживают за локоть. Компания шумных и пьяных оглядывается по сторонам и видит, что в кроватях по обе стороны лежат недовольные девчонки, хозяйки комнаты на первом, милосердно предоставившие свое жилище в качестве входа. Знакомые втораши уводят своих многострадальных подруг в свою комнату. На третьем с приходом новых гостей наконец начинается правильное общажное ночное оживление. Из холодильника достается припрятанная на черный день бутылка самогонки, из-под кровати высовывается тот самый пьяный Твистер, а с деревянной полки — пресловутые карты Таро. Город засыпает, просыпается общежитие. Разговоры ни о чем, больше бред и смех со всякой хуйни. Студентки обсуждают припизднутых преподов, скорую сессию, то, кто с кем поебался на посвящении первашей, Кирины тату, ситуацию недавнюю в клубе, маник «полтора-ка въебала на эту залупу, прикиньте?», мемы, песни Коржа и много чего еще. Кира вертит в руках все еще недопитую полулитровку и плавится от взгляда голубых из противоположного конца комнаты. Юля молчит и не вступает в разговор с веселыми и разгоряченными гостями и своими соседками, только периодически в себя самогонку подливает и плавит Медведеву под своим взглядом. — Норм тебе с бутылкой пустой? Ты, кажется, как с ней зашла, так из рук и не выпускала, — голос на самое ухо от приплывшей под Кирино внимание девушки с татуировкой дракона на предплечье. Медведева только волосы с плеча откидывает, очки по-учительски средним пальцем поправляет, фак таким образом показывая, опаляет Чикину ароматом мужского кондиционера с хвоей и рябиной. У Юли глаза будто сами закатываются. — А очки для антуража? — все также полушепотом и с придыханием. — Для антуража, — грубовато и низко в ответ от Киры. Кира андрогинна, Кира груба и Кира горяча. О, боже, да с ней даже в одном помещении уже горячо. Юля на одном месте ерзает, в чужое плечо смотрит, взгляд на пальцы тонкие направляет, облизывается. Пальцы тоже облизать готова. Но может позволить себе только дотронуться до указательного своим указательным. Медведева наконец поворачивается в сторону Юли всем корпусом, в глаза смотрит, теперь Чикина под прицелом, и ей это ебать как нравится. Кира вздыхает всей грудью, поверх Юлиного указательного свой средний кладет. Интимность момента зашкаливает. Как и температура в комнате, в которой кроме них еще куча пьяных девчонок. Сидеть на маленьком клочке кровати без возможности впиться в Кирины губы своими бьет по Юле лопатой плотника. — Съебем? — опережая Юлину мысль, произносит Медведева и подрывается с чужой постели. Чикина вскакивает следом, не скрывая рвущейся с губ улыбки. *** Они познакомились где-то полгода назад на каком-то университетском афтерпати. Кира тогда впервые была приведена подругами в компанию их одногруппниц. На том вечере не было ничего интересного, окромя Чикиной, отличавшейся от всех приступами находящего на нее без причины смеха. Она смеялась с фраз малознакомых людей, брошенных скользь, с кринжового клубняка, поставленного кем-то из организаторов, а еще у нее были преданные и ясные глаза, как у щенка. Подобных людей Кира прятала под каблук, гнула под себя, но с Юлей так не хотелось. От Юли хотелось заражаться улыбкой и желанием жить. Они отходят от остальных где-то в перерыве между надрывными орами подруг под заезженного Моргена, обсуждают окружающих, нелепость балловой системы в вузе, скрипучие голоса гадких преподавателей, Кира рассказывает про свою шарагу, в которой допинывала последние годы, про прогулы, про родителей, про то, что пока вообще не видит своего будущего. Юля вторит ей, будущее размыто, единственное четкое — Кирины губы с пирсингом. С этого момента все летит по пизде. Они только целуются, но никогда не трахаются. Каждая встреча в общей компании сулит пьянкой и Юлиными влажными и податливыми губами. Все, что между ними, выше человеческого понимания, что там между Медведевой и Чикиной поймет лишь тот, кто в своем сознании преисполнился. Они не обмениваются номерами, страничками в соцсетях, даже когда тайком находят друг друга, не кидают заявки в друзья, потому что у них традиция и негласный закон — быть друг для друга только на редких встречах, сулящими пьянками и чужими влажными и податливыми губами. Летом перед вторым курсом, снова на спонтанной встрече, Юля в порыве страсти позволяет себе нечто лишнее. Цепляет пальцем кромку Кириных темно-зеленых шорт, ширинку расстегивает, поглядывает на растерянную Медведеву — не сопротивляется, вместе со стянутыми шортами и сама опускается на колени. Не трахаться им осточертевает до невозможности. *** На пролете между четвертым и пятым в почти заброшенной части общежития среди ночи людей не встретишь, поэтому Юля, подпрыгивая на своих гиперактивных, ведет Медведеву именно туда. В голове Киры набатом стучит тупое чувство. Она по этой малявке пиздец как соскучилась. А ждать, пока ее доведут до секретного места, нет ни терпения, ни желания. Она останавливает Чикину на полпути и прямо посреди коридора, где стены выкрашены в кислотно-голубой, разворачивает и вжимает в эту самую кислотно-голубую. Руки на тонкую шею перемещает, сжимает, губами в такие желанные и нужные Юлины губы впивается. Целует ту до нехватки воздуха в легких, до слюны, неприкаянно на подбородок стекающей, до посинения чужой кожи под своей цепкой хваткой. Чикина затылком о стену больно приходится, руку на свою шею принимает, за нее своими худыми пальцами хватается, чтоб не так сильно сжимала, чтоб было хоть за что-то держаться, пока колени сгибались от требовательного поцелуя. От Кириных губ, от ее языка, исследующего Юлин рот, все плывет. Реальность плывет, Юля плывет, пол под ногами плывет. Руки Медведевой перемещаются на нижний край Юлиной футболки, под нее змеями пробираются, ползут к чувствительным бокам. — Блять, Кира, не здесь, — вырываясь из поцелуя, лепечет Чикина, оглядывается по сторонам. Слева и справа — двери в чужие комнаты. Заебись местечко Медведева для нее подобрала. — У тебя же комната пустая, с какого хуя ты меня на пролет тащишь? — тяжело дыша, говорит Кира и утыкается лбом в Юлин лоб. Зрительный контакт и Кирины губы в сантиметре от Юлиных. Чикина с трудом соображает. Ее щеки щекочут Кирины черные пряди, не для нее сегодня утюжком выпрямленные, но только ее. — Так я че ебу, когда какой-нить соседке захочется уйти с тусовки и увалиться спать? — пытается оправдаться Юля, правда обеспокоенная нервной системой соседок. — Похуй, — Кире на нервную систему Юлиных соседок. Свою комнату Юля запирает на ключ сразу, когда они с Кирой в ней оказываются. Кира на край кровати Юлиной садится, меряет ту, в дверях задержавшуюся, взглядом. Заговорщически улыбку тянет. Ножку на ножку складывает, юбку поправляет, бросает на Юлю взгляд невинный, юбку чуть выше подтягивает по бедру, оголяя крупную сеточку, снова взгляд на Чикину робкий, наигранный, юбку снова на пару сантиметров вверх по бедру. Юля ахуевает от того, как жарко может стать на одном квадратном метре с Медведевой. — Она мне мешает, — шепчет Кира, еще выше ткань бархатную подтягивая. Перед Юлей вся красота Кириных прекрасных ног, утянутых такой ненужной черной сеткой. Юля Кире в такой просьбе отказать не может. — Колготки тоже мешают, — Юля сглатывает. — Да не особо, на самом деле, — снова строит невинное выражение лица Медведева. Ролка в прямом эфире, что-то новенькое. — Или ты меня выебать решила? Чикина делает шаг в сторону такого драгоценного создания в очках, как у винишко тян в 2017, смотрит своими голубыми безднами и теряется от прикосновения Кириной ступни к своему бедру в домашних растянутых спортивках. — Не решила разве? — тянет застенчиво Медведева, в роль вживаясь. Ведет по бедру Юли вверх, на промежность давит мимолетом, потом обратно к колену. — Решила, — на выдохе роняет Юля. Опускается на корточки перед Медведевой, в коленку острую выпирающую целует. Ведет ладонью вверх по ноге мягкой, желанной медленно, сладко растягивая момент, ногтями за сеточку цепляется, под юбкой темной оказывается, сжимает ляжку почти у основания, губы поджимает, поднимает глаза на Киру, которая смотрит сверху вниз. Гордо, вожделенно, властно, а у самой ресницы дрожат от сокровенности момента. Юля под юбку Кирину вторую руку добавляет, от бедер ведет по косточкам тазобедренным к резинке колготок. Запускает под резинку пальцы, язык прикусывает, снова глаза на Медведеву поднимает, у той в чернильницах карих мигают огоньки чертячьи, у той тело само Юле помогает избавляться от ненужной ткани. Колготки Чикина стягивает также медленно, уже по обратной схеме: тазобедренные косточки -выступы мягкие за ними у основания бедер — бедра — икры — ступни. Также медленно и также горячо. Медведева первая притягивает Юлю к себе, за воротник футболки дергает на кровать и на себя. Волосы Кирины по пледу Юлиному раскидываются, очки улетают в ненужный угол к колготкам. Губы у Киры влажные, тонкие, теплые, только пирсинг холодный, заныривает к Чикиной в рот, язык морозит, отчего у той в диафрагме что-то клокочет и вздымается в такт зашкаливающему биению сердца. На Юлиной шее снова Кирины крепкие ладони, снова сжимают, снова притягивают близко-близко, не позволяя отдалиться ни на дюйм. Кира ближе хочет, теснее, полнее и по-настоящему. Она надышаться Юлей не может. Ее костяшками колкими, в Кирино тело упирающимися, ее футболкой домашней, ее губами с языком изворотливым. Она прижимает Юлю ближе, под футболку светлую рукой забирается, спину узкую оглаживает, талию тонкую сжимает пальцами, почти щипает, кожу оттягивает, царапая. Юля пищит в поцелуй, отрывается от Кириных губ на мгновение, заглядывает в глаза бесстыдные, а они на самом деле не бесстыдные, в них кладезь раскаяния искреннего и сотни извинений. Смотрит на Медведеву с секунду, прядь ей со скулы убирает, улыбается уголком рта, наслаждаясь представившимся зрелищем, а потом чувствует, как та ногу сгибает в колене и между ног Юлиных упирается. Торопит. — Уж и посмотреть нельзя, — дуется Чикина, дотрагиваясь до тыльных сторон ладоней татуированных, подушечками проводит нежно по коже. Кира руку с шеи убирает, перемещает на Юлино лицо с пухлыми щечками, та об ее ладонь, как котенок милый, трется, ведет пальцами за ухо, зарываясь ими в волосы светлые мягкие, пушистые, пшеничные. На локте привстает и снова к губам Юлиным тянется, шепчет в поцелуй: — Можно. С Кирой Юле можно все. Желанной себя чувствовать, пленительной, красивой. И любимой, в том числе. Чикина опаляет поцелуями молочную кожу Медведевой, водолазку с нее стягивает лишнюю, в ключицы еле ощутимо целует, очень ощутимо кусает, руками бока оглаживает. Переходит губами к животу плоскому, поцелуями все Кирины родинки пересчитывает. Юбка все же мешает, избавляется и от нее. Над самой кромкой трусов, таких же черных, как и весь гардероб Киры сегодня, языком проходится. Медведева от языка чужого на своем теле в спине выгибается, стон невинный не сдерживает. Не сдерживает и тогда, когда язык по телу вниз сползает, а руки лишают последней ткани. Язык у Чикиной парирует свою сказку на Кирином самом чувствительном участке тела. Юля глаза периодически на Медведеву поднимает, оценивая ситуацию. Голова откинута, глаза прикрыты, губы закусаны до побеления кожи, вся помада на них размазалась, [у Чикиной успевает промелькнуть мысль, что у самой губы в Кириной помаде], рукой себя за бедро держит крепко, до отметин, стоически сражаясь с желанием утонуть в своих чувствах в полный голос. Юля уже в своих чувствах утонула, как и в Кириной вздымающейся груди, в ее волосах цвета вороньих крыльев, в ее поцелуях терпких с привкусом лаймового пива, в ее колготках в сетку, которые где-то в углу комнаты сейчас. Юля сама готова себя под Кирин каблук загнать, быть расколотой ею, как скорлупа грецкого. Но у Медведевой на Юлю таких планов коварных нет. У Юли слишком щеки теплые, когда их целуешь, чтобы с ними так жестоко и несправедливо. У Юли сердце слишком теплое. Чикина готова захлебнуться своим возбуждением, когда чужие бедра у ее лица заходятся дрожью. Медведева гладит Юлю по голове, призывая остановиться. Дышит тяжело, глазами туманными смотрит, переводит дух, по поверхности губ языком проходится, избавляя от сухости, ладонью щеку Чикиной оглаживает. Юля ловит чужие пальцы языком, прикусывает тихонько, а потом на всю длину фаланг к себе в рот погружает, не давая Кире и минуты на отдых. Медведева смотрит на картину завороженно, сама пальцы в Юлин рот продолжает медленно засовывать, неспешно вытаскивать, язык влажный оглаживая, а затем, увеличивая темп, снова засовывать. Указательный и средний у Киры на вкус, как самые вкусные леденцы на палочке в детстве. Лицо у Юли с Кириными пальцами в ее рот погруженными, как тот самый запретный плод, который Адаму и Еве настрого запретили трогать, а они вкусили. И Кира вкусила. — Чикина, блять, ты меня с ума сводишь, — с губ Медведевой слетает искреннее. Она толкает Юлю из неудобного положения у ее ног на спину и нависает сверху. По-правильному, по-властному. — Это ты меня, — лепечет Чикина, тая под крепкими Кирины руками на своей талии. Она говорить еле может, вяжущее и тянущее внизу живота желание токает и дает о себе знать пуще прежнего. Стоит только Кире ненароком пальцами под футболкой Юлиной коснуться чуть ниже пупка, Юля сразу за плечи Кирины хватается, в ухо скулит на автомате жалобно, тазом к руке сползая. — Боже, — срывается с губ Медведевой, когда та рукой под ткань тонкую пальцами забирается. У Чикиной в трусах липко и мокро, а еще горячо так, что Кира чуть не обжигает ладонь. В голове хмель, головокружение от того, какая Юля прекрасная, какая Юля влажная и какая Юля единственная и неповторимая. Чикина утыкается в Кирин изгиб шеи, когда чувствует на себе юркие теплые пальцы. Ей пары движений хватит, честно. Только, пожалуйста, дотронься. И Кира дотрагивается. Дотрагивается так, что искры из глаз, так, что фейерверки гурьбой по коже, так, что Юля стоны в груди сдержать не может. Шепчет невыносимо жалостливо в уши Медведевой, тазом ерзает в такт Кириным пальцам, глаза закатывает, дрожит. Кира губы ее сминает, пальцами свободной руки шею оглаживает, в поцелуй пылкий вкладывает извинения за то, что заставила ждать. Юля ей все простит, абсолютно все, лишь бы пальцы промеж ее ног были по-правильному, по-властному и по-настоящему. Кира целует тонкую шею, волосами щекочет, буро-алые цветения на коже оставляет, кусается. Юля под ней, выразительные царапины на плечах оставившая во время оргазма, — самое желанное, пленительное, красивое, что было в Кириной жизни. И любимое. Переплетение тел было прервано внезапным, требовательным и громогласным стуком в дверь. По ушам и по мозгам. — Блять, — с влажных губ Чикиной. — Пизда, — с губ пулей с места подорвавшей Медведевой. — Девки, шухер, коменде нажаловались, что ваша Валюха в чужую комнату после толчка зашла и там на ковер вывернулась. Быстро по съебам, на сборы нет времени, — из-за двери обеспокоенно и надрывно чей-то знакомый голос. — Щас мы, — кричит Юля, быстро штаны натаскивая. Смотрит на Киру, которая в темноте пытается натянуть свои колготки в сетку, путаясь, запинаясь, на месте прыгая. — Мои адики надень, совсем ебнулась сеточку свою? — кидает в Киру одежду со стула. Медведева впопыхах половину Юлиного гардероба на себя вогружает, а половину своего не находит. Позднее Чикина под кроватью найдет топ, а у обувницы очки без диоптрий. От взъерошенной и взволнованной Киры сердце щемит, нежностью заходится. Перед тем, как отвернуть замок, Юля не удерживает себя и дарит легкий невесомый поцелуй Медведевой в висок. У той улыбка выползает неприкаянная. Когда они выходят за дверь, Юлины соседки, все это время ожидающие, пока парочка соизволит собраться, замечают, что у обеих губы черные, у Киры от прилизанной укладки не остается ровным счетом ничего, а у Юли на шее собьешься считать засосы. Они на спидране мчат через полузаброшенное крыло на первый к заветному выходу через окно, параллельно смеются нелепости и глупости ситуации. Ситуация-то, действительно, сюр. Им двадцати нет еще, им можно все. Молодость все простит. Глазами Кира успевает пробежаться по тусклым стенам, на которые прилеплены жвачки и что-то склизкое, по деревянным перилам, которые еле удерживают вес Чикиной, когда та решает спуститься на этаж ниже на заднице. Запоминает все, глубоко в воспоминания уталкивает. Чикина в ее голове неизменна. Пусть образ ее дома для нее тоже будет неизменен. В комнате на первом переполох. Хозяйки комнаты матерятся, включают режим пассивных агрессоров, а Кирины шальные императрицы одна за одной в окно летят, как парашютисты. Они с Юлей не удерживают рвущийся наружу гогот. На душе тепло и просто, а еще на душе Юля Чикина. — Кира, пора, давай-давай, — кричат снизу подруги, на лицах которых макияж тоже потерпел некоторые видоизменения. Медведева на подоконник взбирается, в Юлиных адиках удобнее, чем в пресловутой юбке, подмечает, теснее в кожанку кутается, только сейчас подмечает, что на носу нет очков. Разворачивается спиной к улице, за поданную Чикиной ладонь придерживаясь, спрыгивает вниз на твердую землю. Смотрит в последний раз на щеки пунцовые, губы выразительные, нос вздернутый, взглядом с ней встречается. — Напиши, — из окна скандирует грозно Чикина, потирая ладонь, которая только что держала Кирину руку. Все еще горячая от ее тепла. — И в друзья добавь! — Напишу, — усмехается Кира, поддаваясь обоюдному желанию стереть к хуям их негласные правила встреч здесь и сейчас. Смотрит на Юлю снизу вверх, в который раз подмечая, какие у той глаза кристальные. — И добавлю. Видеться только на пьяных тусовках их общих знакомых им тоже осточертевает до невозможности.