are you even real? — james blake
Ксавьер: чем занимаешься?
Я: Собираюсь с Энид на шоппинг. А ты?Ксавьер: в мастерской. смотри: *Прикреплено вложение*
Он присылает фотку своего эскиза, на котором изображено озеро и гора, прикрытые двумя деревьями на переднем плане. У них немного резкие линии, голые нижние ветки и зелёная листва к верху. Цвета пока ещё мало, он не дорисовал отражающийся в воде лес, там лишь штрихи, но даже так это выглядит очень по-летнему свежо и естественно. Так, будто она сейчас находится в этом лесу, чувствует озон в воздухе, пение птиц, хруст маленьких веточек под подошвой кроссовок. Чувствует лёгкий ветер, треплющий волосы, целующее в скулы солнце даже в прохладной тени, чувствует успокоение для тех штормов, что бушуют в её душе и что она не показывает наружу. Это красиво. Это заставляет её чувствовать — так неправильно, так необычно; она не хочет этого, она не думает, что это хорошая идея, но… Ксавьеру всё равно. Он просто существует: со своим вниманием, со своими вопросами, со своими увлечениями и шутками, с… Говорят, искусство в глазах смотрящего. Что же, Ксавьер — это его воплощение. — О чём переписываетесь? — лениво спрашивает Энид, выбирая из гардероба кофту, в которой пойдёт. — Ты даже не знаешь, кто это. — Знаю. Она поворачивается, из-за чего её светлые волосы причудливо подпрыгивают, а после в четыре больших шага подходит к её кровати и садится. Уэнсдей думает: она ей этого не позволяла раньше. Но позволяет сейчас. — Это Ксавьер, — констатирует она. Просто как факт, как должное, как аксиома отделимости или регулярности. Уэнсдей не отвечает. А ей нужно? — Так о чём? — Я сказала, что иду со своей надоедливой подругой по магазинам. Он сказал, что рисует. Что-то ещё? — Да, — она улыбается и придвигается ближе. Уэнсдей с облегчением думает: хорошо, что телефон заблокирован. — Он сбросил фото картины? — Я не буду показывать. — А я и не прошу, — легко отвечает Энид. И подмечает с энтузиазмом: — Сбрось ему свою фотку. — Нет, — это вырывается даже раньше, чем она успевает подумать. Дело в том, что она об этом и не думает. Ей не нужно. Это рефлекс, отработанный на автоматизме. Она не любит делать фотографии, она не любит быть на них, она не любит их отправлять. — Почему? — спрашивает Энид. Так, будто бы ей действительно не очевидно. Будто люди не замечают того, как она прячет своё тело за мешковатой одеждой и лицо за чёлкой. — Он не просил, — и это правда. Правда, ладно? Он не просил. Он никогда ничего не просил (посмотреть аниме — не в счёт; она по крайней мере не сопротивлялась). — А разве он будет? Не будет. Да, конечно, он слишком хорош для сообщений по типу: «скинь фоточку на ночь, мне скучно». Ксавьер не такой. Ксавьер — это смесь «Завтрака на траве» Моне (дамы в пышных платьях, тёплые, но тёмные оттенки, размытые лица, внимание к деталям) и «Сада любви» Рубенса (пение ангелов в небе, много людей, но все они чем-то увлечены, кроме дьявола в центре, цепляющего невинные души). Ксавьер — это сильнее, это мощнее, это не просто символы на экране. По крайней мере, уже. — Ты ведь знаешь ответ. Скажи, почему? — … Энид, — она вздыхает, и на секунду маска падает. Всего лишь на одну секунду, тысячу миллисекунд, но Энид этого хватает — и она выцепляет момент, момент, когда что-то трескается, ломается и летит на землю с оглушительным рёвом. Такой гул стоит, когда боевые самолёты летят к городу. Такой гул стоит, но не его следует бояться. Бояться нужно того, что следует после. — Я не хочу об этом говорить, — это ложь. Она хочет. Просто не может. Китайскую стену не разрушит один лёгкий удар ладонью. Она выстоит. Значит, и барьеры внутри неё тоже должны. — Уэнсдей… — Энид поджимает губы и придвигается чуть ближе. Уэнсдей отстраняется. (Знает, что ранит, знает об этом, но… не может. По-другому. Никак). — Послушай, он привозит тебе сувениры, подписывает открытки и сбрасывает тебе свои картины. Разве ты не понимаешь, что… Что его главная картина — это ты. А главную картину оберегают и любят. Главную картину не ставят в центр выставки, туда, куда все будут смотреть и обсуждать-обсуждать-обсуждать, а после говорить о том, как она чудесна или уродлива, нет. Нет. Её оставляют дома. Это повисает недосказанностью между ними. Повисает однозначным ответом и вместе с тем — неопределённостью. — Я… не думаю, что это хорошая идея. Потому что когда-то она не умела не слушать. Не умела не обращать внимание на слова других людей. Потому что слова — это как стрела из омелы, убившая Бальдра. Сами по себе они неопасны, но иногда — ранят сильнее, чем камни или стекло. Ранят сильнее ошибки во время фехтования и рассекающего пореза на лице. Ранят так, что после не наложишь швы — потому что нельзя сшить то, что испепелено. Дети жестокие; дети смотрят прямо в глаза и говорят то, что услышали где-то по телевизору или от родителей. Дети хотят казаться взрослее, но взросление — это не об оскорблениях и смешках. Это о тяжёлом труде. Это о боли. Это о принятии. — Ты такая тощая, скелет совсем, — говорит девочка лет семи, насмехаясь. Уэнсдей пять. Она просит её замолчать. Она убегает. А на следующий день кидает этой девочке в лицо мёртвого паука. «Жаль, нужно было живого», — думает Уэнсдей, наслаждаясь её слезами и испугом. И кутаясь в кофту с объёмными рукавами. — Ты своими зубами землю грызла? — спрашивает мальчик лет восьми. Рядом стоят две одноклассницы: они заливисто смеются, хотя шутник из него плохой. Они смотрят снисходительно и уводят этого мальчика. Уэнсдей уже не просит. Уэнсдей не убегает. Она подкладывает живую крысу ему в портфель, а та его кусает за руку. Уэнсдей довольно улыбается; брекеты блестят на солнце. Уэнсдей не боится быть жестокой. Уэнсдей наслаждается, когда её обидчики страдают, но. Она не будет причинять вред людям, которые относятся к ней хорошо. Не осознанно. Потому что она может причинить боль — много боли, — но в этом нет ничего очаровательного или хорошего. В этом не заключается центр её мира. Ей лет девять, когда она подходит к матери и спрашивает: — Мам, я ведь нормальная? Мама смотрит на неё понимающе. Мама улыбается кончиками ярко накрашенных губ цвета бордо и проводит ладонью с наманикюренными пальчиками мягко по волосам. — С тобой всё хорошо, Уэнсдей. Это с миром что-то не так. Уэнсдей хочет ей верить. И — не верит. Потому что она знает, что тощая. Она знает, что у неё кривые зубы. Она знает, что выглядит, как ходячий мертвец. Потому и подкрашивает глаза чёрным, чтобы казаться ещё устрашающей, чтобы чувства внутри неё умерли; она сделает для них деревянный гроб из вишни и закроет на алюминиевый замок. Ведь если она не может быть красивой для этого мира, она и не будет стараться. — Уэнсдей, он знает, какая ты. Он видит. Энид рядом мягко накрывает её ладонь своей. И дьявол знает, о чём именно она говорит. Потому что сама Уэнсдей не знает, а что она из себя представляет. Уэнсдей Аддамс — затерянное в туманах и горах королевство, потерянная иголка в стоге сена, чёрное стёклышко в контейнере для переработки. Уэнсдей Аддамс — ты так глупа со своим высоким айкью. Уэнсдей Аддамс — ты ничего не боишься, кроме, пожалуй, самой себя. — Это плохая идея. — Это отличная идея. Ты должна бороться, понимаешь? — Энид встаёт. Отходит к своему шкафу и закрывает дверцу, на которой у неё висит зеркало. — Можешь сделать в зеркале. Так часто делают. — Энид, я не умею, — ей не стыдно в этом признаваться. У неё в целом отсутствует стыд. — Так, смотри, — и та встаёт в какую-то странную позу, выставляя одну ногу чуть-чуть вперёд, а после делает фото, прикрывая часть лица телефоном. Уэнсдей думает: боги, какой позор. И повторяет. На фото она в гольфе под горло и чёрном вязаном свитере поверх. Её косы немного растрепанны, из-за чего одна прядь падает на лицо, наполовину скрытое чёрным чехлом айфона. На фото она не улыбается. Это было бы странно. Энид где-то возле радостно кружится по комнате, а Уэнсдей стоит и смотрит на эту фотографию, понятия не имея, нужно ли её отправлять. Она выглядит… обычно? Она должна быть милой? Она должна улыбнуться? Что она, блять, должна делать? Она злится, потому что не знает. И со злости пишет сообщение: короткое, сухое, ненастоящее. Я: Собралась. *Прикреплено вложение* И замирает. Ксавьер читает сразу — будто бы он сидел и ждал, когда она ему отпишет. И молчит. Уэнсдей хочет удалить. Уэнсдей не хочет сталкиваться с последствиями — не потому, что ей страшно из-за его реакции, а потому, что она не знает, как отреагирует сама. Что эти глупые клетки сердца делают? Почему её нерадивый мозг вырабатывает серотонин?Ксавьер:
оу вау
я
оу!!
ты прекрасна.
ты в целом всегда прекрасна, но..??? ты просто прекрасна, Уэнсдей. мне нравится, к слову, что мы дошли до такого уровня общения!! это здорово.
have fun ;)
Уэнсдей думает: а мы дошли..? И знает: да, дошли. Потому что в комнате, полной картин Дали или Климта, Ксавьер смотрел бы на неё. Потому что она для него — искусство.