1.
a little death — the neighbourhood.
— Ты думаешь, что это хорошая идея? — спрашивает Маркус. Что для него совершенно не свойственно. Он не задавал вопросы, когда Ксавьер проводил кучу времени в телефоне и тратился на подарки, зная, что ему некому их везти. Он не спрашивал, когда Ксавьер звонил ночью и был просто счастлив — так, как не был никогда до этого; по крайней мере, не во время их общения. И он не интересовался, что именно произошло, потому что знал: если Ксавьер сам не рассказывает, то всё бесполезно. — Да, — что явно означает «нет». — Но Кингстон — это чертовски далеко. — Мы будем созваниваться, как раньше, — будто бы в этом дело. — Я знаю. — Тогда… — на том конце Маркус вздыхает и глубоко затягивается косяком. Его лицо выражает задумчивость и серьёзность, но даже если он будет против, это ничего не изменит. — Я просто волнуюсь, бро. Это другая страна, — он выдыхает через пару секунд, неуверенно пожимает плечами. — Меня заебала эта. Хочу уехать, — Ксавьер хмурится и перекатывается на спину, откидываясь на высокую подушку. — Ты всегда хотел. Почему сейчас? Потому что всё повторилось. Потому что единственный, кому есть до меня дело, — это ты. Потому что я устал. Потому что я влюблён. И я не хочу быть таковым. Ничего из этого он не говорит, конечно. Он закрывает свои чувства в сундуке одного из отделов библиотеки из его головы, а ключ выбрасывает в окно. Тот падает куда-то в океан, в бушующие волны, прячется на дне среди песка и водорослей, навсегда теряется в закромах сознания. Ксавьер надеется, что навсегда. — Потому что я не вижу смысла учиться в Неверморе. Это буквально задница США. — Ты говорил отцу? — Он не против, — вообще-то, это не совсем так. Он сказал, что когда-нибудь попросит что-то взамен за перевод в Британскую школу для изгоев в течение двух дней, которые дал ему Ксавьер. И вот он лежит в своей комнате, которая завтра утром останется пустой, с разобранным чемоданом и поломанным сердцем (хотя то, казалось бы, дальше уже некуда ломать). И он лежит в груде обломков собственного мира, потерянный и не найденный, на столе тлеет зажжённый и почти нетронутый косяк, а в воздухе витает дух перемен и соль. Как иронично, возле Кингстона нет моря. — Почему, интересно? — спрашивает Маркус. — Понятия не имею. Да и похуй, — Ксавьер усмехается и тянется к бумаге. Они говорят ещё немного, и он курит в открытое окно, абсолютно не беспокоясь о запахе. Он знает, что ночью у него будут сны — сны, в которых она умирает, сны, в которых всё рушится и падает, всё пепелится; и он бежит к ней, но никогда — не добегает. Трава помогает успокоиться и не написать ей. Не спросить, что она делает. Не пожелать сладких снов. Не думать. Просто не думать. Гнать от себя мысли, гнать от себя все мысли, гнать от себя эмоции — они разрушительны, полные хаоса и деградации. Говорят, в них заключается движение; что же, тогда Ксавьер двигается по спирали вниз, утопает в водоворотах судьбы, без возможности выбраться из течения. Без шанса или смысла. Потому что течение сильное и одновременно с тем мягкое, и он поддаётся, он сдаётся, он не хочет продолжать борьбу. Бесполезно. Утром он выходит с плохо собранным чемоданом к машине отца. Это пятница, и его никто не провожает, потому что никто и не знает. Ещё вчера он сидел за обедом с Аяксом за теплицами на косой лавочке и говорил о том, как ему надоело учить химию. Ещё неделю назад он флиртовал… так, стоп. Не думать. Будет легче. Будет проще. Должно быть. Отца в ней нет, конечно же. Его забирает водитель, и ему предстоит долгий путь до дома, который таковым никогда для него не являлся, чтобы в субботу вечером вылететь в Лондон. Он покидает школу по-английски, улетая в Англию. Как смешно. Ему пишет Аякс. Ему пишет Бьянка. Ему даже пишет Энид. От неё он не получает ни слова. Впрочем, он не удивлён.2.
В Кингстоне красиво. Это первое, что он замечает по приезде. Их школа не находится в отдалении, нет. Она прямо напротив пекарни, куда каждое утро заглядывают посетители, и её окна выходят на Темзу, что кажется очаровательным. Ксавьер рисует лебедей на реке, и те выходят прямо на берег, прогуливаются по небольшому внутреннему дворику. Ученики кормят их и часто фотографируют, публикуя самые забавные в снепчат. Здесь не боятся. Это второе, что он замечает по приезде. У них нет особенной формы, они довольно свободны в выборе одежды. Люди не косятся на них; они приветливы (возможно, фальшиво) и улыбчивы. Они странно растягивают «bye», реагируют чуть-чуть преувеличенно, но в целом довольно милы. Ксавьеру нравится. (Это не означает, что он не скучает. Он ужасно скучает и общается с Аяксом и Бьянкой. Та кажется разбитой. Ксавьер не хотел). Он встречает новых удивительных людей, он ездит в Лондон на выходных, что находится очень близко. Он выучивает ветки метро и без проблем добирается в сторону Саутрека или Брикстона. Он начинает слушать британский дрилл и курить травку на каждой школьной тусовке, которых здесь непозволительно много. Он улыбается. И ещё. И ещё. В конце концов, он обнаруживает себя возле двери, целующим свою одноклассницу. У неё длинные чёрные волосы и острые скулы. У неё пухлые губы со вкусом блеска от диор и мягкие руки, перебирающие его отросшие пряди. Это не то чтобы плохо. Просто — приятно. И ничего больше. Ксавьер думает, что способен смириться с этим. Ксавьер думает, что справится. Марта хорошая. Она произносит слишком чётко «r», витиевато говорит на польском с родителями и в принципе достаточно комфортная, чтобы Ксавьер с ней был. Они встречаются, и это не похоже на взрывы сверхновой; нет, это тихая гавань, привычная мягкость губ, рук, глубина рта, глубина в общем. Это нормально. Ксавьер не влюблён до потери пульса и желания рисовать её лицо на каждой мало-мальски пригодной поверхности, но он достаточно очарован, чтобы не вспоминать чаще, чем раз в три дня. Это считается прогрессом. Марта знакомит его с родителями, и на весенние каникулы они уезжают к ним в Краков. Ксавьер гордится тем, что может хотя бы на ломаном польском говорить с ними. Ксавьер улыбается и притягивает их дочь к себе чуть ближе. Насколько это возможно, конечно. Они вместе летят летом в Барселону. Барселона величественная и тянущаяся, с пальмами, высаженными вдоль дорог и огромными соборами с шатровыми крышами. С ними едет ещё и Маркус, который кажется слишком довольным выбором друга, и обнимает его чаще, чем когда-либо ещё. Они вместе проводят осенние каникулы. Просто гуляют по городу, наслаждаются ещё зелёной листвой, едут к знаменитой арке Durdle Door, где Марта кое-как идёт вверх по каменистой и скользкой дороге. Он фотографирует её, и она улыбается, расставляя руки в стороны и не боясь показаться смешной в кадре. Марта хорошая. Но — не та. И Ксавьер знает, что они расстанутся после школы, потому что Марта не собирается оставаться в Британии. Перед подачей документов на подготовительные курсы к нему приезжает отец. Вообще-то, не к нему; он приезжает на бизнес встречу, после чего встречается с сыном в «the Wolseley», где цены определённо выше, чем оно того стоит, но это центр Лондона, это Piccadilly Circus, так что никто не удивлён. — Куда ты хочешь поступить, Ксавьер? — спрашивает он, аккуратно разделывая стейк. — Я думал пойти на графический дизайн. — Я подобрал тебе пару программ в университетах. Одна из них в Нью Йорке, посмотри, — и он пододвигает обычную чёрную папку к нему, полную распечаток с курсами. — Но это… — бизнес менеджмент, маркетинг, финансы. Это и близко не графический дизайн. Это совершенно не то, чего он ожидал. — Ксавьер, ты правда думал, что просто станешь второсортным художником, рисующим портреты на улице? — Это… — он пытается вставить что-то, но его отец перебивает. Фредерик выглядит… что же, устало. И это то, что ему несвойственно. Его отец всегда выглядит хорошо, носит дорогую одежду, тратит сотни долларов на косметологов, массажистов, спортзал. Его отец — публичная и очень важная персона, которому не позволено выглядеть плохо. Но вот он сидит здесь, и Ксавьеру кажется, что что-то случилось, потому что они не общались очень хорошо это время, но… ему казалось, что он может быть тем, кем захочет, ладно? На него никогда не было планов. И он даже выбрал факультативы, которые помогали ему больше рисовать и улучшать свои способности. Тогда почему? — Мне нужен тот, кто встанет во главе компании. И это ты. — Я не хочу, — он упрямится. Отодвигает папку с бумагами подальше, отодвигает отца на задний план. Отец не посмеет. Но он смеет. — Это не просьба, Ксавьер. Это сделка. — Тебе нечего мне предложить! — Оу, правда? — Фредерик неприятно ухмыляется и убирает руки с приборов. Он щетинится и кажется, что сможет даже наброситься; и Ксавьер впервые думает о том, что его отец может быть опасен. — Финансирование тебя в Англии, перевод туда, куда ты захотел. Ты никогда не спрашивал, легко ли это было. — Ты не говорил об этом. — А должен был? — он наклоняется чуть ближе, давит авторитетом и загоняет в угол. Ксавьер теряется; мысли в голове путаются, как лапша в рамэне, что невозможно подцепить одну — она либо падает, либо комом тянет за собой другие. Ненужные. — Слушай внимательно. Ты можешь здесь пойти в абсолютно любой колледж и два года заниматься тем, чем хочешь, параллельно готовлясь к поступлению. Ты поступишь туда, куда я скажу, и когда я пойму, что ты готов, ты придёшь в компанию и будешь работать на меня. И я не принимаю возражений. — Какого хуя? — Ксавьер взбешивается, вскидывается и не знает, что ответить. Он не думал об этом. Он не представлял, что так будет. — У тебя есть Курт и Саймон! Они всегда говорили, что они твои настоящие сыновья! Так почему я? Я ведь даже не просил! И его отец — тот самый, которого никогда не было рядом, который даже не нашёл свободного часа, чтобы прийти на похороны, который всегда был холоден, — меняется в лице и хмурится. Он не отводит взгляд, нет, он смотрит прямо и долго, внимательно, после чего чеканит слова — и те бьются об кафель, как стекло, разрезают тишину над их столиком. — Если бы ты общался со своими братьями, — и он выделяет слово «братья», прекрасно зная, что те ими не являются для Ксавьера, — то знал бы, что Курт месяц назад попал на реабилитацию после передозировки кокаином, а Саймон красит ногти в розовый и отдаётся в задницу своему бойфренду или как там называется это. И знаешь ли, никто из них не способен удержать то, над чем я так долго работал. И… слов не остаётся. Он ненавидит этих двоих, они причиняли ему боль и унижали, они никогда не были добры к нему, но… он не может радоваться тому, в какое дерьмо их мешает их же собственный отец. Потому что Ксавьер может понять, почему Курт подсел на наркотики, и Ксавьер знает, что нет ничего плохого в том, что ты любишь человека своего пола. Это нормально, это двадцать первый век. Но его отец — он думает о будущем бизнеса. Ему плевать, чем занимаются его сыновья, пока это не ставит под угрозу компанию, а это ставит. Это скандал. Это крах. Ксавьер смеётся. — Так вот оно что. Знаешь, что? Иди нахуй, — он улыбается и собирается встать. — Твои счета будут заблокированы, ты не получишь от меня ничего. Ты ещё школьник. У тебя может быть всё, — и это… это отвратительно, это мерзко, это продажа себя, но… — Ах да, на первом году университета у тебя пройдёт выставка в Нью Йорке, если ты туда, конечно же, поступишь. Мой подарок, — от этого хочется блевать. Однако Ксавьер садится. Шантаж по вкусу напоминает хороший виски, который ты пьёшь с тремя кубиками льда. Ты делаешь первый глоток — и он крепкий, он пьянит и горячит горло, а после и внутренности, он огнём проходится по сердцу, и что-то щелкает в голове. Но чем дольше ты растягиваешь один стакан, тем сильнее лёд тает, тем пьянее ты становишься. Именно поэтому за последним глотком следует ещё один стакан. Шантаж такой же. «Сначала проанализируй ситуацию», — звучит у него в голове голосом, который он уже который месяц пытается забыть. Он не сможет жить без поддержки отца, потому что тот оплачивает обучение и будет оплачивать его дальше. Сможет ли Ксавьер сам платить за жильё и пропитание после школы? Сможет ли он найти хорошую работу в Лондоне, будучи американцем и с сомнительным образованием? Не сможет. Это становится очевидно. Его отец, его блядский расчётливый отец, всё предусмотрел и знал заранее, что ему предложить. Потому что каким бы гордым не был Ксавьер, он не глупец и не в каком-то фильме, где главный герой живёт на улице, а после становится главой компании, важным человеком в обществе или что-то вроде того. Они не в фильме, и так не бывает. Без поддержки не выжить, а его отец способен её предоставить. — Тогда я просмотрю их в общежитии. — Молодец, — он улыбается кончиками губ, что выглядит даже искренне, но его взгляд остаётся холодным и нечитаемым. — Думаю, ты понимаешь, что ничего из того, что я сказал, не должно никуда просочиться? Я бы не хотел заключать контракт о неразглашении. — Я… я всё ещё твой сын, — «даже если ты дерьмовый отец» повисает между ними, но он не договаривает. Они говорят о каких-то мелочах, и Фредерику в общем плевать на баллы по предметам, но он выглядит чуть более удовлетворённым, когда Ксавьер говорит о них. Он даже рассказывает про Марту. Ничего такого, просто пару сухих фактов, и отец лишь кивает в согласии, не особо обеспокоенный тем, кем она является. Конечно, ведь пока сын не красит ногти, его это мало заботит. Они прощаются не как враги, но и не как семья. Они прощаются как старые и далёкие знакомые, которые могли бы стать ближе, но сами этого не захотели. Фредерик ночью улетает в Нью-Йорк, а Ксавьер просматривает программы и не обращает внимание на цены. Ведь будущему главе компании, в обороте которой акции на миллиарды долларов, плевать на такую мелочь, как цена обучения в университете.3.
Он переезжает в Нью-Йорк в уютные апартаменты с видом на Вашингтон-сквер, и ему буквально не нужно никуда ехать, потому что университет находится в пяти минутах ходьбы. Он снимает их вместе с Маркусом, который определённо стал выше и старше за эти годы, даже с учётом того, что они вместе ездили в Барселону и виделись хотя бы три раза в год. Он счастлив. Их квартира не прям огромная, но в ней есть всё, что нужно, и она достаточно просторная для того, чтобы разместить его мольберты и разложить на специальном столике краски и кисти. Маркус не против. И они отлично уживаются вместе, а «One Fifth» под боком облегчает жизнь после тяжёлого учебного дня и полного отсутствия желания готовить. Ксавьер счастлив. Нельзя сказать, что ему правда очень интересна учёба, но он не позволяет себе опуститься до прогулов или невыполненных проектов. Он должен держаться достойно, и это не ради статуса его отца, а ради его будущего. Фредерик обьясняет ему тонкости того, как стоит вести себя на публике и с кем стоит дружить в университете, потому что потом журналисты будут копать в его прошлое. И лучше, если все вокруг будут говорить о том, каким прилежным студентом он был и как хорошо сработался со своими одногруппниками. Ксавьер не думает, что это имеет такое значение, но он слушает внимательно и подчиняется. Не то чтобы ему правда этого хотелось. Но у него есть законченный колледж, у него есть законченные отношения длиною в четыре года (они сошлись на том, что Марта не хочет в Америку, а у Ксавьера нет выбора. Отношений на расстоянии не существует, потому пришлось всё закончить болезненным и долгим разрывом. Они остались друзьями. Или что-то вроде). В последнюю свою неделю в Англии Ксавьер посетил все клубы и уходил оттуда под руку с какими-то девушками, имена которых на утро стиралось, а секс превращался в механические действия и разрядку, но не оргазм. Один раз с парнем, и это было не так уж и плохо: всё закончилось неудачной дрочкой и двумя косяками на балконе поздно ночью под разговоры о главном, суть которых он не вспомнит никогда. Единственное, о чём он помнит точно и ярко — он впервые заговорил о ней. Незнакомому парню, чей член был в его руке всего час назад и имя которого стёрлось после пятого ром-колы. Он говорил много. И вспоминал тоже много. И ненавидел себя — ещё больше. Тот парень казался участливым и понимающим. Он достал им дешёвенький виски и предложил распить на двоих. Он притянул его к себе за плечи и поцеловал — не потому, что что-то чувствовал, а просто чтобы забыться. Чтобы не было так плохо. Они не взяли контакты друг друга, они даже не обменялись пожеланиями на прощание. Просто утром он вышел из незнакомой квартиры и пошёл на ближайшую станцию метро. Было прохладно, солнечно и дерьмово (к сожалению, не из-за тошноты). — У тебя есть достаточно работ, чтобы устроить выставку? — спрашивает под конец октября отец. Они обедают в небольшом ресторанчике в Чайнатаун, и это что-то вроде традиции — раз в месяц выбираться на обед. Отец часто в разъездах и проводит не так уж много времени в Нью-Йорке, но он старается быть ближе и в случае чего поддерживать. Ксавьеру плевать. — Да, я готовился, — он кивает и палочками захватывает немного жасминового риса со специями. — Тогда я предлагаю Agora Gallery. — Ты шутишь? — Нет. — Вау, я… — это прекрасно. Это буквально то, о чём он мечтал всю свою жизнь, и оно вот, на ладони. Оно рядом, и Ксавьер чувствует себя самым счастливым, потому что он сможет делать то, что ему нравится, чего он хотел по-настоящему. — Спасибо. И это звучит искренне. Это звучит так, будто бы он обращается к своему отцу, а не к мужчине, взявшего над ним опеку. Это звучит правильно. — Часть денег я предлагаю пожертвовать на благотворительность. Там же я объявлю, что ты будешь работать вместе со мной начиная со второго курса университета. И да, улыбайся, Ксавьер. Там будут папарацци. И если раньше это казалось ужасающим, отвратительным и неправильным, то сейчас он готов с этим мириться, потому что получит он что-то гораздо большее, нежели просто деньги. Он получит мечту. (Словно ты допиваешь до дна первый стакан виски и знаешь — второй пойдёт проще). «Мама бы мной гордилась. И… и Уэнсдей тоже». Он запрещает себе об этом думать. Уэнсдей Аддамс никогда не существовало в его жизни. Всё. Точка. Его первая выставка проходит в томительном ожидании и стрессе, но он справляется, и туда приходят его одногруппники из университета, и Маркус, и отец, и даже Саймон, которого он не ожидал увидеть. Тот не кажется злым или расстроенным, наоборот. Он одет в строгий костюм, его ногти выкрашены в белый, а на губах сияет блеск для губ, но в целом он ничем не выделяется. — Это отличная выставка, — говорит он, когда подходит ближе. Они не то чтобы общались это время, но в последние два года Саймон сам стал пытаться налаживать отношения, насколько это было возможно. Они даже один раз встретились в Лондоне и сходили в паб на пару бокалов светлого пива, что было достаточно неплохо. — Спасибо, что пришёл, — они пожимают друг другу руки, и где-то на фоне звучит щелчок фотоаппарата и последующая вспышка. Отлично. Статья будет хорошей. — Мне нравится, сколько разных мест тут изображено. Это красиво. — Я люблю путешествовать. — Мы бы могли поехать вместе куда-то. Я, ты, Маркус. — Мартин. — Ох, Мартин, — и он смущённо улыбается. Они вместе уже три года — это много. — Можно было бы, — и Саймон правда пытается. Ксавьер не чувствует себя плохо рядом с ним, даже если когда-то это так и было. Дети жестоки, дети несправедливы, и дело было не в двух мальчишках, которым сказали, что у них есть брат, а в том, как их мать отнеслась к нему. Ксавьер делит свой день на три части, две из которых полностью уделяет учёбе, и он оказывается в топе рейтинга после экзаменов, чем гордится. Оставшиеся время уходит на рисование и уроки с репетиторами, которых ему нанял отец. Они в основном говорят о тонкостях различных контрактов, которые, возможно, придётся заключать в будущем, о том, как правильно позировать на фото, как правильно улыбаться, как поддерживать свой статус, как выходить из конфликтных ситуаций без вреда репутации. Это увлекательно и помогает ему хорошо держаться в университете. В нём уже заинтересованы. Учёба пролетает быстро и тяжело, но рядом находится Маркус, рядом находятся восходящие модели Prada или Louis Vuitton, которым нужен пиар и красивый парень рядом, рядом находится отец и в некотором смысле Саймон, так что… Так что он просто живёт. Заканчивает университет, получает свой собственный кабинет с панорамными окнами и прекрасным видом на город, ездит в бизнес-трипы в Европу и Канаду, отдыхает на Сейшельских и Карибских островах. Всё хорошо.4.
isaiah rashad — score.
— Входите, — чуть громче говорит Ксавьер, печатая эмаил своему заместителю. Ему нужно уладить пару вещей и подключиться к бизнес встрече в тимсе, после чего есть пятнадцать минут на перекус и куча бумаг, которые надо проверить. Он думает, что это наконец-то пришёл Сильвер с финансовым отчётом за прошлый месяц, и ему следовало бы хорошо поторопиться, потому что отчёт должен был быть готов ещё два дня назад. Что же, это не Сильвер. — Привет, — звучит до боли знакомый голос; голос, которого не должно быть в его жизни, в этой комнате, вообще. — Тайлер… — и его несложно узнать, потому что, хоть тот и заметно вырос, он всё ещё выглядит достаточно узнаваемо и болезненно. Тайлер… что же, он определённо тощий, и его волосы всё в таком же беспорядке, а блеск в глазах и непосредственная задорность прошла, оставляя после себя туманность и печаль. «У него взгляд мертвеца», — и это пугает. — Я… прости, что тревожу. Это буквально три минуты, можно? — он отводит глаза, рассматривает детали интерьера, картины, который Ксавьер сам нарисовал, фотографии в рамках, кактус на столе, который он забыл полить на этой неделе. — Да, хорошо, — и Ксавьер теряется, и он соглашается, потому что всё ещё не может отказать Тайлеру. Они не виделись… девять лет? Сколько вообще прошло? В любом случае, Торп всё ещё помнит мальчишку с копной кудрявых волос, что обнимал тепло и смотрел с ним аниме. И где-то внутри него живёт мальчик лет двенадцати, который потерял любимого человека и которого выбросили, как поломанную игрушку, брак в партии, неудачный экземпляр. И этот мальчишка спасся благодаря такому же поломанному человеку. — Я хотел извиниться, — он не садится на стоящий рядом стул, а продолжает стоять, что показывает степень его нервозности. — За всё. Я знаю, что был мудаком. Мне правда жаль, — и он улыбается сквозь боль, сквозь слёзы в глазах, сквозь болезненные воспоминания, которые навсегда останутся в памяти, что стали кошмарами по ночам и опухшими глазами. — Я не злюсь, — Ксавьер улыбается одними губами, показывая искренность. Потому что он не зол. Он был разбит. Он не понимал. Он хотел получить ответы. Злости особо никогда и не существовало. — Ох, я рад… я, мне нравится твоё творчество. Оно прекрасно. — Спасибо. — Да… я, думаю, я пойду, — он наклоняет голову чуть-чуть вперёд, словно кланяется, и Ксавьер… ох, Ксавьер определённо не может просто отпустить его. — Погоди, сядь, — он машет рукой на пустой стул рядом, и улыбается уголками губ, немного фальшиво, но всё ещё с долей искренности. — Как ты вообще? Что делал эти годы? — ему правда интересно. — Я лечился. Сейчас я могу контролировать превращение. Вернее, я не превращаюсь, пока пью препараты, — он рассказывает с лёгкостью и весельем, хотя это несмешно. Ксавьеру жаль. Тайлер причинил ему боль. Но эта боль забылась, эта боль осталась неприятным воспоминанием, но не более. Как что-то, что подёрло горло, но прошло время и осталось лишь эфемерное ощущение, а не настоящие чувства. — Разве это здорово? — У меня биполярка в побочках. Так что не очень. — Ты переехал в Нью-Йорк? — Оу… я возвращался с последней реабилитации и летел с большой пересадкой. Решил заскочить, вот. — Тогда понятно… И они замолкают, потому что им на самом деле больше не о чем говорить. Они были близки, да, но это было давно, до огромного количества событий, которые изменили их. И если бы раньше Ксавьер пошёл обнимать его и с радостью утонул в его запахе и руках, то сейчас он сидит за огромным креслом своего собственного кабинета в дорогущем костюме от Prada и смотрит тяжёлым, серьёзным взглядом. В нём нет сентиментальности, нет жалости. Лишь старый забытый интерес и что-то ностальгическое, что нельзя описать словами. — Я сегодня очень занят, прости… — Да-да, конечно. Просто… просто я рад был повидаться. Ты как? — он спрашивает и судорожно облизывает пересохшие губы. — Замечательно, — что в целом правда, не считая усталости, кучи интервью, бумаг, подписей, деловых встреч и отсутствия личной жизни, хотя секс несколько раз в месяц с рандомными девушками из телефонных контактов вполне может за неё сойти. — Я рад, что ты получил всё, чего заслуживаешь, — что звучит очень искренне, но Ксавьер не позволяет себе очароваться. Ему уже не двенадцать. Он знает, как люди манипулируют другими. И он знает, что стал таким же. — Я тоже, — он берёт визитку из стопки и протягивает её Тайлеру, кладёт на дубовый стол. — Это мой номер, пиши, если понадоблюсь. На звонки я редко отвечаю, но вот сообщения проглядываю. — Спасибо! — Тайлер улыбается и забирает маленькую чёрную карточку. Он понимает, что разговор себя исчерпал, потому встаёт. — Тогда до встречи, — как будто она будет. Ксавьер быть может и хотел, чтобы была. Но ему уже не двенадцать. — Удачи, Тайлер, — и его имя ощущается на губах правильно, хотя и странно. Далёко. Эта встреча не переворачивает ничего в нём, не проходит ураганом, не заставляет задуматься. Тайлер был мудаком, да. Но Тайлер был мальчишкой, который боялся своего собственного превращения. Который получил биполярное расстройство, чтобы хотя бы на время заткнуть свою вторую часть, монстра внутри него. Так что Ксавьер думает, что способен ответить на его сообщение, если вдруг что.5.
— Эта картина столь печальна, — звучит женский голос рядом. Ксавьер поворачивается, кидает взгляд на высокую девушку рядом. Ей на вид около двадцати, и она стоит в элегантном чёрном платье, которое идеально подчёркивает линии её тела. — Почему же? — он склоняет голову, и выставляет руку с Моёт в бокале, чтобы та отзеркалила его движение. Под лёгкий стук стекла она впивается своими серыми глазами в его и проговаривает: — Тёмные цвета, хотя видно, что это день. Два пластиковых стаканчика, но они нетронуты. Всё такое стерильно чистое, будто ненастоящее. Будто болезненное воспоминание, которое было, и ты прокручиваешь его в голове, зная, что не стоит так делать. Будто ты убегаешь от чего-то, — и с тем, как она говорит, его зрачки расширяются и утопают в темноте. Так вот, как ощущается его картина. — Я думал, она уютная, — он улыбается чуть шире, чем следовало, и это фальшиво, и маска ещё не трещит, но опасливо грозится слететь. — Я ведь не автор, — она на секунду облизывает нижнюю губу, покрытую идеальным слоем красной помады, а после продолжает: — Но если бы была, то думаю, что никогда бы не призналась. Так теряется интрига. — Вам она нравится? — Интрига? Да. — А картина? — Я влюблена, — и это похоже на флирт, похоже на лёгкие покалывания, похоже на весеннюю прохладу. Она допивает свой бокал до дна. — Я принесу ещё, — и он знает, чувствует её взгляд на себе, когда поворачивается. Её зовут Линда, и она младше его на шесть лет. Ей дали в университете задание: проанализировать картину одного из современных художников, и она выбрала Ксавьера Торпа, картину «Пикник на берегу озера». Она рассказывает об обучении. О том, что родители хотят сделать из неё модель. О том, что она должна ходить на показы, но это не приносит ей такого удовольствия, как искусство. Они говорят. Они говорят до того момента, пока выставка не заканчивается, и после этого едут в ресторан, чтобы перекусить. Они целуются — непозволительно много и хорошо. И Ксавьер впервые не хочет её просто раздеть. Хотя, конечно, её тело всё ещё очень красивое; ему нравится её мягкая кожа и длинные светлые волосы, ему нравится наматывать их на кулак и притягивать ближе, грубее, чем следовало, но какая разница. Ему нравится, как она прогибается в спине, когда стоит на коленях и локтях, ему нравится, как она улыбается после поцелуев, как стонет, как прикрывает глаза, когда кончает. Как она сидит в красных солнцезащитных очках, пока нарезает кольцами лук, как танцует на кухне под «Give it to me», как опрокидывает бокал с вином на себя, когда пьяна сильнее, чем следовало. Как она рассуждает. Как она формулирует предложения. Как она сидит за макбуком в его растянутой футболке и делает проекты в университет, как покачивает бёдрами, когда танцует, как смеётся с его шуток, как… Он очарован. Возможно, впервые за больше, чем десять лет. Линда замечает то, что все его картины обязательно имеют что-то чёрного цвета. Она спрашивает. И он… что же, он рассказывает ей о девочке, которую звали Уэнсдей Аддамс. О том, что она спасла его от смерти, и он влюбился в неё, как последний глупец. О её странностях, о переписках, о желтом сомбреро, который до сих пор лежит в шкафу на полочке, о той картине, на котором изображен день их первого свидания. — Мы даже не целовались, Линдс, — и он усмехается. Это всё ещё почему-то болит. — Иногда тебе не нужна физическая близость, чтобы чувствовать духовную. Знаешь, если художник счастлив, он никогда не нарисует что-то шедевральное. Потому что самые сильные работы идут из боли. Она — вот, что двигает. Не любовь, — и Линда обнимает его за плечи, принимая полностью и не требуя ничего взамен. Ксавьер думает, что влюблён. И пусть воспоминания о ней, той самой первой и особенной, всё ещё жгут, всё ещё колятся и раздирают горло, он способен с этим жить, влюбляясь в другую. В замечательную девушку, которая находится рядом и не боится его снов. В девушку, которая обнимает его после кошмаров и готовит какао с кремом и маршмэллоу, чтобы успокоить. В девушку, которая печёт самые вкусные блинчики в его жизни. В девушку, которая заслуживает быть счастливой. В девушку, предложение которой он делает на фоне зажженной Эйфелевой башни. И она говорит «да», конечно же, на её тонком пальчике сверкает бриллиант, а после они едут в самый лучший отель, чтобы отдаться друг другу так, будто в мире никого больше нет. Лишь они. И кажется, что ничто не разрушит эту идиллию, пока…skyfall — adele.
Ксавьеру тридцать. И его неделю назад назначили главой огромной компании, три недели назад он сделал предложение своей девушке, а сегодня проходит выставка в его личной галерее, которую он наконец-то смог открыть. Он счастлив. Ксавьеру тридцать. Это достаточно для того, чтобы задуматься о браке, выплачивать каждый месяц определённую сумму за собственный дом, приобретённый для большой семьи, параллельно достраивая там крытый бассейн и площадку. Это достаточно для того, чтобы мыслить рационально и упорядоченно. Чтобы не падать в пучину из эмоций, чтобы контролировать лицо на публике и фальшиво улыбаться на камеру. Это достаточно для того, чтобы не помнить. Так ему кажется, по крайней мере. Он ходит по залу среди гостей, чувствуя себя королём, и каждый желает высказать ему свои пожелания с открытием галереи и прошедшим днём рождения. Они ещё не знают про помолвку, это должно стать гвоздём программы и вызвать шквал новостей в разных изданиях. Не то чтобы всё создавалось ради пиара, но он обучался маркетингу и знает, как работает популярность. И он проходит в центр, там, где висит картина обнимающихся людей на фоне зажженной Эйфелевой башни, что определённо должно послужить намёком, но не явным. Он улыбается. Идёт дальше, в правую сторону, минуя расхаживающий с шампанским и лёгкими закусками персонал, минуя небольшие стенды с картинами из разных периодов его жизни. Доходит прямо до того, что называется «ранние годы», впивается взглядом в ту самую картину, на которую обратила внимание Линда. Ту, что была написана ещё в далёкие семнадцать в Кингстоне не самыми лучшими красками и будучи совершенно разбитым. Ту, что стала одной из самых популярных его картин. И ту, что он никогда не ставил в центр. — Самые ценные картины никогда не стоят в центре. Они всегда сбоку, в отдалении, — звучит голос позади него. Он беспечно поворачивается, чтобы посмотреть на его обладательницу, и мир схлопывается до этого момента, вселенная разрушается под действием взрыва, а небо падает к ногам. Тянущиеся годы отрицания и попытки забыть. Желание перекрыть ту пожирающую всё вокруг пустоту внутри него. Дохлые аскариды в органах, сомбреро на полке, сотни сообщений, изменённый номер, утренняя Темза под окнами, мир на ладони, Саске и Наруто, поцелуй, который так и не произошёл, на берегу озера. Это всё не имеет значения. Потому что Уэнсдей Аддамс стоит прямо перед ним — всё такая же бледная, с худыми руками и чуть округлившимися бёдрами, в тёмном платье и на высоком каблуке. Ксавьер думает: «какой же пиздец». Потому что всё, что он явственно осознаёт — он чертовски скучал. — Ты права, — он даже не может нацепить привычную маску, он не может связать слова в предложения, он просто стоит рядом с ней, зная, что может притронуться и никогда этого не сделает. Он очарован. Всегда был. Она в каждой его картине чёрным росчерком, она — «Пикник на берегу озера», она бы гордилась им, она… Подходит чуть ближе. Говорит спокойно и чётко: — Поздравляю. И ему не остаётся ничего, кроме как еле слышно ответить: — Спасибо, — надеясь, что она уйдёт сейчас и одновременно с этим не уйдёт никогда. — Ты изменился, — она кидает оценивающий взгляд, и Ксавьер смущается, чего не делал уже годы, хоть и знает, что выглядит отлично. Однако под взглядом её обсидиановых глаз он, словно мальчишка, горбится и неловко потирает голову, пропуская сквозь пальцы пряди. — Да, много времени прошло. Я тебя легко узнал. — Я не удивлена. — Почему? — Потому что ты не мог обо мне забыть. Не так просто, — она смотрит снизу вверх, заглядывая прямо в глаза, и Ксавьер готов встать на колени прямо здесь и сейчас. Его глупое влюблённое сердце стучит и мечется в груди. Он… он просто не понимает, как должен реагировать и что чувствовать. Он не хочет чувствовать ничего. — Солнце? — к нему подходит Линда, и он переводит затравленный взгляд на неё, отчего она мгновенно напрягается, оставаясь абсолютно не изменившейся в лице. — Мне нужно с тобой на секунду отойти, пожалуйста. — Да, конечно. Прости, Уэнсдей, — и ему больно от того, как хорошо ложится на язык её имя. Ему плохо. Нужно выпить. Нужно напиться. Нужно хотя бы закурить. Линда берет мягко его за ладонь и тянет в небольшую нишу. Она не комментирует то, что только что произошло, но выглядит при этом достаточно напряжённо. Ксавьер успокаивающе гладит её по волосам и спрашивает: — Что случилось? — Через три минуты ведущий объявит, что мы помолвлены. Я просто хочу сказать это тебе до того, как все узнают. Чтобы они не думали непонятно что… — Линда поджимает губы и опускает голову чуть-чуть вниз, словно решаясь. Ксавьер не боится. Он готов. Он… — У нас скоро будет ребёнок, — и она поднимает свои серые, прекрасные, давно выученные глаза на него, выглядя такой беззащитной и уязвимой. Ксавьер… что же, он пропускает вдох. И выдох тоже. И всё, что ему остаётся — это шокировано уставится на неё, не смея даже пошевелиться. — Ты… ты не рад? — и её голос ломается, как и ломается абсолютно каждая косточка в его теле. Небо. Это небо давит на плечи, это груз ответственности над ним, это крах. — Я рад, нет, я… я в шоке. Как давно? — он прижимает её ближе и утыкается своим носом в её волосы, оставляет лёгкие поцелуи на них, вдыхая такой знакомый запах её шампуня. — Я знаю лишь два дня. А срок всего семь недель. — Это замечательно… А твоя карьера? — Линда восходящая модель Gucci, которая имеет все перспективы стать очень популярной и успешной. И она может. Беременность сейчас не является самым логичным решением. Он понимает. Не то что бы Ксавьер не мог обеспечить их всех. Конечно, мог, ему даже в радость. — Ксавьер… я люблю тебя больше, чем подиум. И я хочу, чтобы этот ребёнок родился. Он ведь наш, — и она… так уверена в своих словах, так искренне смотрит на него и так аккуратно касается его щеки, что… Господи. Господи, почему он не любит её полностью. Почему в его глупом сердце есть всё ещё место для другой. Ведущий просит их выйти в центр, чтобы объявить важную новость. Ксавьер не помнит, как доходит до него, не помнит, как люди смотрят им вслед. Он лишь чувствует мягкую ладонь в своей и взгляд чёрных глаз, что провожают его. Он старается не думать. Ведущий что-то говорит, и весь зал разряжается аплодисментами. Линда рядом обхватывает его за скулы и нежно целует одними губами, и Ксавьер отвечает, конечно, потому что это родное тепло и привычные прикосновения. Он отстраняется и кидает взгляд на то место, где пару секунд назад стояла она. Уэнсдей идёт к выходу. Он мог попытаться её остановить. Попытаться что-то объяснить. Попытаться рассказать, почему он уехал в Англию. Почему после сменил номер. Почему никогда не пытался связаться, хотя знал, что она так и не поменяла свой. Почему перестал бороться. Почему стал таким. Он знает, что всё ещё влюблён, так глупо и болезненно, так разрушающе красиво, так сильно. Так, словно она для него, как Лили Эванс для Северуса Снейпа — «always». Даже спустя двадцать лет, с того самого момента, когда он видел испуг в глубине зрачка и до момента, когда она оценивающе обводила его взглядом в собственной галлерее, напротив его самой популярной картины, принадлежащей ей. Она — его искусство. Его боль. И не его будущее. Он думает, что Линда не заслуживает такого. Он думает, что она будет отличной мамой. И — что он никогда не позволит расти его ребёнку без настоящего папы рядом. Не позволит истории повториться. Именно поэтому Ксавьер не идёт за ней.— После стольких лет? — Всегда.