Восемь минут

instant crush — daft punk

1.

Ксавьеру десять. Он одет в чёрный свободный джемпер, лёгкую курточку и тёмные штаны. Его мама — его добрая, прекрасная, любящая мама, — стоит рядом в красивом платье и с влагой в уголках глаз. И — не плачет.  Она говорит ему:  — Смерть — это лишь часть пути. Ксавьер хмурится:  — Но ведь это конец пути в этом мире. — Есть и другие, милый. Другие миры, которые живым в этом не доступны. Но потом будут. Ксавьеру немного интересно: а какие? Там будут огромные динозавры как из того мультика? А пришельцы? Считаются ли живущие там ими? О, возможно, там будет нескончаемое мороженое? Столько ведь умных людей на Земле, а так и не придумали его. Они стоят на похоронах, где каждый выглядит чуточку более расстроенным, чем есть на самом деле. Но не мама. Мама и правда расстроена — она даже плакала дома; Ксавьер приготовил ей какао и лёг у неё под боком. Потому что так теплее. Потому что знает, что его мама обнимет в ответ и поцелует в макушку. Вот тогда он и встречает её.  Она выглядит скучающей и одновременно с тем такой живой на этом торжестве умершего, что Ксавьеру становится интересно. Ему хочется подойти к ней. Ему хочется заговорить с ней и угостить мороженым — он любит фисташковое, интересно, а она какое? Его мама смотрит с лёгкой улыбкой и говорит: — Ты можешь подойти к этой девочке. — Что? Я… — Иди, герой. И он идёт. Правда, его перехватывает какой-то мальчишка чуть старше, шепчет прямо на ухо: — Не хочешь поиграть в прятки? Ксавьер думает: «отличная идея». — Хочу. Давай и ту девочку пригласим? — он кивает в её сторону.  — Хорошо, — легко соглашается тот.  Они не успевают с ней поговорить, но это и не важно, потому что через пару десятков минут она спасёт его из гроба, в котором он так неудачно спрятался и в котором его никто не нашёл, хоть в этом и был весь смысл игры. — Ты проиграл, — скажет она своим спокойным тихим голосом, когда он, заплаканный и красный, будет держать за руку её маму, подоспевшую первой. После, конечно, он получит выговор и станет причиной ещё одних слёз (за что ему стыдно, честно), а ещё — навсегда запомнит испуганные чёрные глаза, смотрящие на него с таким неверием.  И влюбится. Ксавьеру одиннадцать, когда его мама — всё ещё такая же добрая, прекрасная, любящая, — будет читать бланк с результатами обследования, а после сожмёт плотнее губы и не выдаст ничего. Ни боли, ни слёз, ни жалости к себе. Она обнимет его за плечи и доверительно прошепчет: — Мы справимся, солнышко, — и то, как она говорит это обращение, навсегда разобьёт его в будущем, но сейчас — нет. Сейчас он лишь приготовит им двоим какао, включит «Hairspray» на фон и ляжет рядом.  Пару недель спустя её увозят в больницу на скорой. Пару недель спустя его жизнь меняется (и совсем не к лучшему). Он держит её за руку перед операцией. Говорит, что всё будет хорошо. Она улыбается бледными губами и целует его ладонь. Он плачет, прижимаясь к её плечу после. Врачи дают срок: шесть месяцев. Его мама лежит на кушетке в этой клинике; в палате, куда сквозь тучи яркими лучами пробивается солнце, так ласково целующее линию её челюсти и играющее с волосами. Но она лежит, охваченная весенней прохладой и новым началом, и умирает от карциномы.  Они проводят много времени вместе. Она говорит ему: — Я никогда не уйду. Ему хочется верить. И — он не верит. Они едут к океану и проводят там неделю на его летних каникулах. Они сидят на берегу, смотрят на волны и разговаривают. Она завязывает хвост на его отросших волосах и отдаёт ему свою коллекцию фиолетовых резинок. Она целует его в макушку и готовит по утрам самые вкусные блинчики. Потом ими же рвёт в туалете. И Ксавьеру уже двенадцать, когда его мёртвая мама лежит в огромном чёрном гробу, такая худая и бледная, такая молодая, такая любимая. И Ксавьер плачет — ему в сок подливают немного бренди, чтобы захотелось спать, а после забирают в роскошный дом семьи отца, которого никогда в его жизни не существовало.  Он думает: «ты солгала». И много позже поймёт: она всё ещё живёт в его сердце и голове. Она живёт в каждой клеточке его тела, она вписана в цепь его ДНК — и это навечно. Его отправляют в школу для таких, как он — то есть, изгоев, можешь сказать это, Фредерик, — и ему плевать. Он просто существует — спускается к ужину, смотрит на двоих старших сыновей своего отца — мы тебе не братья, псих, — на свою мачеху — не говори со мной, отродье, — и механически пережёвывает одинаково невкусную еду.  Его мачеха не выглядит счастливой от того, что он живёт с ними. Его братья смеются над ним и режут на кусочки кролика, которого когда-то ему подарила мама. Он срезает им ночью пряди светлых волос. А после — его избивает тростью отец. И отправляет за сотни километров в Невермор. Школа выглядит как пристанище для тех, кого никогда не полюбят. Ксавьер морщится: единственный человек, который его любил, мёртв. И единственная девочка, — Уэнсдей Аддамс, он узнал её имя уже после, — вряд ли появится в этом отвратном месте. Как жаль, что он не додумался взять номер её телефона.  Он пытается хоть немного учиться, пытается рисовать, пытается даже завести друзей.  И — заводит. Они встречаются в городе, когда Ксавьер абсолютно некрасиво ругается с каким-то мальчишкой, который пристал из-за формы. — Ну давай, я же из этой странной школы. Избей, хули, — мальчишка теряется. Ксавьеру всего двенадцать, но он уже достаточно высокий — выше где-то сантиметров на десять, — и потому смотрит  сверху вниз. — Да ты псих, чего пристал, — напоследок кидает тот. И это неправда, он вообще его не трогал, но какая кому разница. Он же из этой школы.  — Ты круто ему ответил, — говорит кто-то позади него. Ксавьер раздражённо поворачивается — серьезно, он просто хотел купить какао в кафе, почему к нему все пристали, — и смотрит в эти яркие серые глаза, что на солнце отдают голубым. Как небо в ясный летний день, как вода возле морского берега, как надежда. Смотрит на пушистые кудрявые волосы, на широкую улыбку и обычную одежду.  Он обычный. — Спасибо. Надеюсь, не хочешь того же для себя? — полушутливо говорит. — Не-а. Я Тайлер, кстати, — Тайлер протягивает ему руку. Ксавьер теряется на пару секунд — он не привык, что с ним говорят, ладно? Он не очень знает, что делать. Он вообще ничего не знает.  Но этот мальчишка не выглядит как кто-то, кто хочет причинить ему боль.  Потому он пожимает чужую тёплую ладонь, произнося: — Ксавьер.  Тайлер и не причиняет ему боль. По крайней мере, несколько лет точно. Тайлер становится тем, кто спасает его от самого себя. Они пьют какао, сидя на крыше и смотря на небольшой город снизу. Они играют в видеоигры, пока отец Тайлера сутками пропадает на работе. Они крадут первую сигарету и делят её на двоих, делая вид, что им нравится (это ужасно, боже, зачем люди вообще придумали их). Они едут к озеру, которое Ксавьер после много раз нарисует — потому что оно отличается в зависимости от сезона, и потому что купающийся в нём Тайлер абсолютно и точно заслуживает быть запечатлённым масляными красками на холсте. После Тайлер сфотографирует его у обрыва, держащего на ладони мир. Они много говорят. — Знаешь, я так скучаю по ней, — признаётся Ксавьер. Они пьют дешёвое пиво на берегу, которое непонятно как достал Тайлер. — Я понимаю. Я тоже, — и он правда понимает. Потому что его мать точно так же мертва. Потому что отец Тайлера не говорит с ним. Потому что отцу Ксавьера плевать на него — он присылает исправно определённую сумму в месяц и пишет одно-единственное: «Перевод получил?» И когда они чуть-чуть пьяные и расслабленные, Ксавьер просит: — Обещай мне, Ти. Обещай, что не уйдёшь, и мы всегда будем лучшими друзьями, — он поворачивается к нему, смотря встревоженно и с тёплым, совсем маленьким огоньком веры в глубине зрачков. — Конечно, Ксавьер. Всегда, — он выставляет вперёд руку, и Ксавьер ложится под бок. Это не очень удобно, потому что он ощутимо выше, но они могут потерпеть.  Они смотрят вместе Наруто. Они плачут на смерти Итачи. Они восхищаются Мадарой. Они жалеют Обито. Они так близки, что, кажется, их связь не разрушить, сколько ни старайся; она прочнее фуллерита, она выстоит после землятресения или торнадо и не упадёт никогда. Она — то, что заставляет Ксавьера чувствовать. Себя/живым/нужным.  Тайлер лжёт. Он уходит, оставляя за собой ворох вопросов, бордовую толстовку, увлечение аниме, любимое место, картины на стенах, брелок с Наруто и разрастающуюся пустоту.  Он уходит, а его новые друзья избивают Ксавьера в подворотне на Sterte Rd. Он уходит, не смотря ему в глаза и так и не обернувшись ни разу. Он уходит — и Ксавьер идёт с синяками по всему телу к Бьянке, у которой есть хорошая мазь. Бьянке, которой он так очевидно нравится. Они целуются впервые в тот день. Просто чтобы было не так погано. Ксавьеру пятнадцать. И его снова разбили на кусочки размером от пяти миллиметров до «сборке не подлежит».

2.

Уэнсдей возвращается в пустую комнату общежития, отвратительно сверкающую цветными огнями, заходящими на её часть. На секунду ей хочется, чтобы Энид была здесь, чтобы она спросила её о том, что произошло, а после они сидели на одной кровати и молчали, потому что Уэнсдей не умеет подбирать слова, которые не ранят. Однако Энид здесь нет. Есть лишь Вещь, который бросается к ней и хватает за указательный палец своим. Это, видимо, означает поддержку. Или сочувствие. Не то чтобы она в чём-то из этого нуждалась. Отчаяние царапает глотку и комом собирается в горле; она проглатывает его, как невкусный транквилизатор, и садится за печатную машинку.  Дело в том, что её история становилась светлой и забавной. Такой, какие она никогда не писала. Её история наполнялась счастливыми моментами, а дружба и любовь стали играть большую роль, чем играли до этого. К чёрту. Просто к чёрту. Это не для неё. Строки монументами ложатся на бумагу, они ровные и чёткие, острые, колкие. Она злится на саму себя: писатель ведь, так в чём проблема правильно пользоваться словами — это то, чему она училась долгое время, что умеет делать. Почему в самый нужный момент слов никогда нет? Или есть, но не те? Уэнсдей знает, что виновата. Уэнсдей это понимает. И — ничего не собирается делать. Просто, возможно, она не создана для этого всего. Ну, этого — поездок куда-то на природу и собственного приготовления тако, совместного просмотра чего-то под вкус колы и чипсов, обедов в компании, переписок до поздней ночи, сувениров, купленных специально для неё.  «Не думай про открытки», — мелькает в голове. Она и не думает.  Потому что знает, что это больше, чем она способна выдержать.  Где-то через три часа её отвлекает Энид: шумно закрывает дверь и напевает себе под нос одну из тех попсовых песен из тик тока. Энид счастливо спрашивает: — Как прошло свидание? — и после замирает, вглядываясь в чужое бледное лицо, на котором нет никаких эмоций, кроме неразбавленной, горчичной боли. — Что случилось, Уэнсдей? — её голос меняется, становится участливей и мягче. Но Уэнсдей не нужна мягкость. — Ничего такого. Всё нормально. Это неправда. — Давай я сбегаю на кухню за кофе, а ты выберешь фильм, и мы просто посмотрим что-то? — предлагает Энид. Она легко улыбается и выглядит так, будто даёт ей поблажку или отсрочку.  — Давай.  Они смотрят старый «Звонок», и Энид ненавидит её за выбор фильма, что Уэнсдей находит достаточно смешным. Они пьют кофе и сидят под мягким покрывалом; на кровати Энид вовсе не смотрится чёрная подушка, но им плевать. Они почти не говорят. Перед сном Уэнсдей заходит в переписку. Её «иду» выглядит иронично.  Учебная неделя начинается с потепления и удушливой сухости; учебная неделя начинается с полного игнорирования и нахождения по разные стороны одного помещения. Ксавьер не кидает свой рюкзак на её парту на физике. Он проходит в конец класса и садится рядом с Аяксом.  Ксавьер не ставит свой поднос на её стол за обедом.  Он вообще на него не приходит. Аякс подходит к их столику и что-то быстро шепчет Энид на ухо. Та лишь кивает в ответ, на что получает быстрый поцелуй в щёку и уходящую спину своего парня.  — Он раньше сидел с тобой, — с нами. — Он хочет пообедать с Ксавьером. Мы договорились предупреждать друг друга.  — Понятно. — Мы договорились обсуждать наши проблемы, — с намёком говорит она. Уэнсдей так и не отвечает. Он не пишет ей сообщения. Она просыпается без его «доброе утро» с каким-то глупым смайликом и засыпает без «сладких снов», зная, что её сны ничего хорошего не принесут. Потому что они не сладкие — они наполнены воспоминаниями, которых никогда не существовало; она видит, как Ксавьер падает на землю от посланного копья, застрявшего в сердце.  Из него вытекает кровь — её так много, дьявол, неужели в человеке может быть столько; Уэнсдей прижимает кусок своего платья к его ране, зная, что не спасёт. Он шепчет: — Ты виновата. И она знает, знает, знает, блять, ладно? Она в курсе.  Она просыпается со стянутыми щеками и не верит. Она просыпается с дрожью в руках и думает: нужно что-то делать. И — не делает. Потому что слова «прости» не существует в её лексиконе.  Потому что она не умеет словами исцелять.  Потому что «убирайся, нахуй, отсюда тогда». В четверг к ней за обедом подходит Бьянка. Она решительно кидает свою сумку на стол и коротко кивает Энид: — Я заберу твою подругу, — что не звучит, как вопрос. Энид напрягается, словно перед броском, щурится пристально. — Всё нормально, Энид, — говорит Уэнсдей, цепляя на лицо маску. Типа, посмотрите, мне всё равно. Мне плевать. Даже если я просыпаюсь от кошмаров. Даже если я проверяю телефон каждый час в надежде получить сообщение. Даже если… мне всё ещё всё равно, ясно? — Пиши, если что, — кивает та и встаёт. Бьянка провожает её долгим взглядом, после чего смотрит прямо на Уэнсдей, вглядываясь. Будто что-то ищет и непонятно, находит ли. — Что у вас с Ксавьером произошло? — спрашивает она, складывая руки на столе.  — Это не твоё дело, — грубо отвечает Аддамс. — Моё, с учётом того, что он приходит ко мне поздно ночью пьяный и постоянно что-то говорящий про тебя. Выглядит жалко, — она выделяет особенно сильно «ко мне». Уэнсдей не меняется в лице.  — Рада, что он быстро переключился. — Ты дура, Аддамс, — выплёвывает Бьянка. — Оу.  — Ты дура, потому что он никогда не мог бы переключиться с тебя. И если бы ты спросила его, то знала бы, — продолжает она.  В её ярких голубых глазах мелькает что-то похожее на ностальгию, скрытую пеленой воспоминаний и отрицания. Уэнсдей цепляется за эту эмоцию, тянет, пытаясь распутать, как клубок из пряжи, но за одной ниткой не идёт следующая — та порвана, причём очень давно. След потерян, Шерлок не смог отыскать ответ, потому что его никогда и не существовало. Некоторые вопросы не созданы для того, чтобы на них отвечать.  — Что это значит? — теряется она. Ей интересно. Ей правда интересно, она хочет знать, она думает, что это имеет значение.  — Ты не меня должна спрашивать.  — Бьянка.  — Нет. Не проси, Аддамс. Мне плевать на твои чувства, — она качает головой и отодвигается. И именно поэтому Уэнсдей приближается ближе. — Тогда зачем ты ко мне подошла? — Мне не плевать на него, — просто отвечает Бьянка. Так, будто бы это что-то очевидное; понятное для всех, но недоступное лишь одной Уэнсдей.  — Он тебе нравится. Тебе же лучше, если мы не будем общаться, — жёстко и правдиво. Так, как умеет. Выучилась, вызубрила, освоила в идеале. — Ты так ничего и не поняла, да? — Бьянка улыбается — криво и с отчаянием. Маска трещит, и она прикрывает глаза, считая до пяти. На «пять» — распахивает широко. Смотрит колко и с неприкрытой неприязнью, смотрит так, что лучше бы не смотрела. Уэнсдей её не боится: это не страх, это… дискомфорт. — Что я должна была понять? — Боги, Аддамс. Он мне не нравится, — она делает короткую паузу, будто собирается с мыслями, а после продолжает: — я люблю его. Это разное. И это… что же, оно бьёт.  Оно бьёт достаточно сильно, чтобы Уэнсдей тяжело выдохнула и моргнула.  Оно… ощущается, словно хелицерами впиваются в сердечные мышцы и тянут на себя. Ощущается, как тот неудачный напиток в баре, после которого ты блевал грейпфрутом, джином и ромколой. Ощущается, как девушка, которую ты заказал на вечер, а приехала бывшая одноклассница, в которую ты оказался влюблён. И ты трахаешься с ней, как с девушкой по вызову, а не с той, о которой мечтал много лет назад.  Ощущается, как падение. — А когда ты любишь, ты хочешь, чтобы человек был счастлив. Он счастлив с тобой, Уэнсдей. Не со мной, – она поднимается и уходит, оставляя после себя запах bamboo и тяжёлую, висящую, как дамоклов меч, неопределённость. Но любой меч когда-нибудь упадёт.  Вот и Уэнсдей чувствует, как падает. — Что ей от тебя нужно было? — и она не чувствует течения времени, не слышит голосов вокруг. Ах, точно, обед. Она смотрит на свой грибной суп и думает, что не сможет съесть ни ложки.  Любимый багет, намазанный тонким слоем масла, кажется самым отвратительным в жизни. Уэнсдей думает: «любовь — это яд». — Просто поговорить. — Уэнсдей, не нужно, — Энид берёт её мягко за руку и сжимает в своих тёплых ладонях её. Энид пользуется кремом с гидрозащитой, делает красивый маникюр и наносит слой блёсток на ногти. Энид сама выглядит, как рождественский шар, но все же любят Рождество, да? — Не нужно что? — Закрываться. Я могу помочь. — Нет, — Уэнсдей качает головой, — мне нужно разобраться. Самостоятельно, — Энид не выглядит удовлетворённой, потому Уэнсдей добавляет отчаянное: — пожалуйста. И оно, конечно же, работает. Уэнсдей Аддамс, самая холодная девочка Невермора, нуждается во времени.  И Энид Синклер готова ей дать его. Уже ночью она печатает ему сообщение и останавливается перед тем, чтобы отправить. Просто «привет» кажется глупостью. Оно не то и не такое. Оно неправильное. Потому Уэнсдей не нажимает «отправить». Это «иду» всё ещё царапает внутренности. 

3.

— Мам, а как ты поняла, что влюбилась? — Уэнсдей уверена, серьёзно, на сто процентов, что это ужасная идея. Просто отвратительная. Она бы лучше посмотрела все части «Блондинка в законе», нежели задавала такие глупые вопросы своей матери, но. Её страдания ни к чему не приведут и никак не помогут.  Её страдания — лишь глина, из которой можно слепить точную и красивую скульптуру, если постараться.  Её мама — та самая, которая отдала её в Невермор и постоянно сравнивала с собой, выглядит участливой, но никак не удивлённой. Будто бы она ждала этого вопроса уже какое-то время. Если учесть, что она была в курсе их переписки, то, возможно, так и есть. — Это тот мальчик, которому ты везла сомбреро? Уэнсдей прикусывает со внутренней стороны щеку и молчит. Ей… трудно признаваться в чём-то таком своим родителям.  Отца здесь нет — она сама попросила, чтобы тот оставил их одних, но очевидно, что он всё будет знать. Она даже попросила Энид уйти, хотя та была лишь рада, ведь Аякс позвал её в кино. На последний ряд. Как банально, нужно будет потом спросить сюжет фильма. — Возможно, — она смотрит прямо на то, как улыбка на лице её матери становится шире. Та поправляет передние пряди волос и задумывается. — Знаешь, я могу рассказать, как это было у меня. — Только не вдавайся в подробности, — она морщится, вспоминая, как ужасно её родители ведут себя, когда думают, что их никто не видит. Она такой точно не будет. — Хорошо, милая, — Мортиша на пару секунд задумывается, а потом на её лице мелькает маленькая, счастливая улыбка, которую Уэнсдей никогда прежде не видела. — Знаешь, влюбиться — это не всегда о буре чувств. Иногда, конечно, так и есть, но не всегда. Это о том, что ты хочешь проводить время с человеком, и тебе всё равно, чем вы будете заниматься. Это когда твои личные увлечения становятся общими, и тебе это правда нравится. Это когда ты боишься причинить ему боль, хоть это и неизбежно. Это когда ты знаешь, что хочешь говорить «мы» вместо «я».  Мортиша останавливается.  Её лицо — красивое, подсвеченное телефоном, сияет в огнях их люстры и воспоминаний, её глаза блестят, а губы расплываются в широкой улыбке.  Влюбляться — это должно быть приятно. — Это не похоже на червей в желудке? — Ты говоришь о бабочках? — Возможно. — Похоже. И Уэнсдей это знала. Она знала это с момента, когда купила ему подарок в Мексике. Знала, когда шла с ним на первую встречу после каникул. Знала, когда согласилась пойти на свидание. Знала, когда включала очередную серию Наруто. Знала, когда часть её осталась мокрым пятном на полу мастерской. Знала. И всё равно не была готова.  — Солнышко, дело в том, что, если ты спрашиваешь, это означает с вероятностью в девяносто девять процентов, что ты влюблена. — Я не… — Расскажешь, что произошло? — она аккуратно подбирается к главному. Это как делать розочки из бумаги: важно терпение и правильные движения. Уэнсдей не ассоциирует себя с розой, но то, как её мама обращается с ней — будто с тем самым диким сортом, который растёт лишь при определённой температуре, кислотности грунта и влажности, заставляет задуматься. — Я сказала то, чего не хотела говорить, и причинила боль.  — Поговори с ним. — Я не люблю говорить. — Тогда помолчи. — А смысл? — она хмурится и сжимает в пальцах края юбки. Глупая привычка — думается ей, — важно держать руки в узде и никак не двигать ими. Это выдаёт нервозность.  — Потому что молчание когда-то затянется. И вы всё равно заговорите, — лицо матери идёт пикселями, картинка прерывается. Уэнсдей думает, как хорошо, что интернет плохой. Потому что так бы мама её прочитала — всю, от корки до корки, каждое слово в инструкции, запомнила бы каждую запятую и многоточие. — Я не уверена, что он захочет. — Но ты не спрашивала, — и её голос становится таким мягким, таким участливым и понимающим, когда она продолжает: — В мире есть много чудесного, но ничто не заменит тебе общество человека, который дорог.  — А он мне дорог…? — и это звучит неуверенно, хотя Уэнсдей знает ответ. Уже давно. И он её не радует, но это единственное, что остаётся, потому что чувства не подвластны контролю, иначе бы в них не было смысла.  — А ты думаешь нет? — и картинка наконец-то возобновляется, чтобы показать маму в привычном чёрном платье, длинные рукава которого свободно лежат на её коленях. Она сидит на широком кожаном диване в гостиной и улыбается так, как умеет лишь одна она — тепло и немного колко. Так, будто бы заранее знала ответы на все вопросы. — И что мне делать, когда я буду знать? — спрашивает, задерживая дыхание. Всего на секунду, но этого хватает, чтобы сбиться. — Действовать.  Это… исчерпывающе.  Уэнсдей никогда не была сильна в словах; они — неизведанная территория, девяносто пять процентов мирового океана, космические дали, новые галактики, новые миры. Они не даются ей вслух, но ложатся складно на бумаге. Она думает: к чёрту. Чуть позже, попрощавшись с родителями, она заходит в их переписку и листает с самого конца до начала, выцепляя отдельные моменты. Моменты, которые означают, что он ей дорог.

Ксавьер:

эй уэн ну уэн уээээн

ответь

ну

пожалуйста.

Я: У меня писательский час.

Ксавьер: а у меня ты.

Её… её глупое, такое предательское сердце срывается с восьмидесяти до ста. Ох. 

Ксавьер: я решил в следующий раз приготовить карри!!

Я: Ты любишь индийскую кухню?

Ксавьер: хочу пробовать с тобой что-то новое ;) хотя не то чтобы общаться с тобой ну знаешь ТАК это не что-то новое, но всё же!!

И он тогда и правда приготовил, и оно было чудесно. Оно было тем блюдом, которое она могла бы выбрать, если бы всю жизнь пришлось питаться чем-то одним. Оно было великолепно.  И она ни о чём не просила Ксавьера; он захотел этого сам.

Ксавьер: я не понимаю почему ты не любишь делать фотографии ведь ты на них ну просто охуенная. типа правда ты очень очень уэнсдей.

Ксавьер: твои волосы такие классные и красивые, мне нравятся косички!! 

Ксавьер: оууу ты не замёрзла?? блин, Уэнсдей, дурашка, нужно тепло одеваться!

Ксавьер: тебе не было скучно смотреть бродячие псы?  мне это правда важно.

Ксавьер: Маркус очень хороший друг. мне не хватает друзей, честно говоря.

Ксавьер:  я бы точно не радовался. думаю, я бы был в абсолютной истерике! конец мира — ого. но зато какой бы момент мы застали. катастрофически захватывающий. прямо как ты. ;)

Ксавьер:  что бы ты делала, если бы у тебя было лишь восемь минут?

Тогда она ответила «я бы радовалась». Что же. Ответ изменился. Потому она пишет ему сообщение: Я: Не хочешь вместе помолчать? Приходи на балкон. Когда угодно. Это «иду» больше не царапает. Оно режет без наркоза и исцеляет. 

4.

i just want to be the one you love — cryst.

— Ты хотела помолчать? — дверь, ведущая на балкон, негромко хлопает, но Уэнсдей не поворачивается в ответ. Она смотрит на ясное небо, полную луну — ну же, Нил, расскажи: каково это было? — и миллионы звёзд, что за городом ярко сияют. Кажется, что небо падает на колени. Кажется, что они падают вместе с ним. Но Уэнсдей больше не страшно. — На самом деле, я хотела поговорить. Но я не сильна в этом, — она тихонько усмехается, и слышит, как Ксавьер подходит ближе, садится рядом.  Они соприкасаются плечами, и касание всё ещё просто касание — просто чуть-чуть теплее, чем должно было быть.  Они не держат дистанцию — вообще-то, с самого первого дня в Неверморе их дистанция стиралась, а где-то между просмотром Наруто и совместными обедами она перестала существовать. — О чём? — он не смотрит на неё.  Он смотрит на звёзды. — Что было у тебя с Тайлером? — это не совсем то, что Уэнсдей хотела спросить, но вопрос вырывается раньше, чем осознание приходит к ней. — Ты ведь уже поняла, да? — он хмыкает и проводит рукой по волосам. На его запястье в свете из комнаты выделяется фиолетовая резинка.  — Я хочу это услышать, — она оборачивается к нему первая. Даёт шанс всё рассказать. Просит. Без слов.  — Мы… — он сжимает губы и опускает взгляд, рассматривая бетонное покрытие. Ищет взглядом трещинки и неровности. — Мы дружили. Я думал так. Знаешь, он спас меня от отчаяния и злобы. Показал, что можно сублимировать в творчество. Из-за него я стал рисовать. Вернее, мне с детства нравилось, но он — это толчок.  Он останавливается. Уэнсдей не умеет читать эмоции, но чётко видит то, как его скулы сжимаются, а взгляд становится размытым, нечётким. Он вспоминает.  Он вспоминает так много и так ярко. Вот, к примеру, Тайлер стоит в залитой комнате общежития, куда ему нельзя было пробираться, и разглядывает постеры над его кроватью. Комментирует их.  Один из них Ксавьер дарит ему. После — срывает с краской на скотче и выбрасывает. Вот, к примеру, Тайлер треплет его по отросшим волосам и говорит, что тот зарос.  Вот, к примеру, Тайлер просто сидит с ним за столиком в кафе и читает что-то в телефоне, пока Ксавьер делает карандашный рисунок на маленькой бумажке, найденной в кармане. И такого было много — больше, чем можно представить.  — А потом он ушёл. Начал игнорировать. Я пытался с ним связаться, но он не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Я приезжал и стоял под дверью, но никто не впускал. Я даже поехал к его отцу, а тот сказал, чтобы я не подходил к нему. Уэнсдей замечает, как в глазах появляется злость и непонимание. Вспоминает; как Ксавьер говорил о Тайлере, когда они только встретились. Всё становится очевидным. Всё всегда и было таковым, просто она не пыталась это проанализировать. — Мы подрались. Попали к психологу. И не общались.  — У тебя есть предположения, почему? — Скорее всего, он понял, что Хайд. Потому отдалился, — он впервые смотрит на неё, будто ищет поддержки или нуждается в подтверждении, которое она не может ему дать. Потому что они никогда не поднимали эту тему. Не эту. — Ты догадывался, что это он? — Нет… у меня была мысль, но я её откинул. Я знал Тайлера… думал, что знал. Возможно, это всё было ложью, — Ксавьер не уточняет, что именно.  Диалог прерывается, и они просто смотрят друг на друга, не отодвигаясь и не придвигаясь. Без движений, не моргая, разделяя мир пополам, разделяя мгновение.  — Знаешь, я не особо умею выбирать людей, — он усмехается и коротко облизывает губы. Видно, что нервничает. — Один оказался серийным убийцей и чуть не прикончил меня; вторая посадила меня за решётку, а после сказала, что всегда будет меня подозревать. — Ну, первый определённо хуже. — Я тоже так думаю, — он смеётся, и этот звук повисает между ними, как невысказанное обещание. Как принятие. Они говорят — и Уэнсдей думает, что это ужасающе сложно. Но они пытаются, да? Это ведь считается? — Ты злишься на меня? — через какое-то время спрашивает она.  И не хочет знать ответ. — Да. Но это пройдёт. Я привык. — Зачем? — Зачем — что? — он наклоняет голову влево, и прядь волос падает ему на лицо. Уэнсдей тянет руку, чтобы заправить её за ухо, но на секунду останавливается, прямо перед тем, как пальцы должны коснуться щеки.  Он смотрит даже не на неё, а сквозь. Видит всю подноготную, видит каждый изъян в идеальной картинке самой холодной девочки Невермора, видит слабость и трусость, видит каждую Китайскую стену, потому что он летит, потому что в полёте на высоте тысячи метров видно, что скрывается за ними. — Привыкать. — Потому что я общаюсь с тобой. Вообще-то, я хотел тебе сегодня написать, но ты меня опередила… Знаешь ли, я скучаю, — и она завидует тому, как легко ему даются признания. Как легко слова вылетают из его красивого — она не то чтобы думала об этом, ладно? — рта и складываются в предложения. — Я… Почему? Почему ты продолжаешь бороться? — и маски треснуты, маски кусками сыпятся под ноги, падают под силой гравитации; так падают звёзды, так расщепляется вселенная, так сливаются галактики.  Потому что Ксавьер улыбается. Потому что он отвечает: — Я влюблён в тебя, — и мир крошится, мир рушится — смотри, Уэнсдей, позади тебя цунами, тебе не спастись, ноев ковчег оказался дешёвой подделкой, извини. И Ксавьер разрушает дальше, каждую её стену, каждую крепость, что она выстраивала долгие годы. — Я влюблён в тебя, и это самое сложное чувство. — Ксавьер… — Нет, подожди, — она пытается спастись, не слышать, не слушать. Ей сложно, ей больно, ей весело, ей хочется улыбаться и накрыть собой руины. Не строить что-то на них, а оставить, как есть, чтобы взять камни со стен и сделать из них мост. Чтобы выжить. — Я влюблён в тебя с десяти лет. И это больно — чаще всего, это больно; я много сомневаюсь, я часто думаю, что тебе это не нужно, но. Это ощущается… счастливо. С тобой — я счастлив. И это того стоит. Это всегда того стоило.  Уэнсдей… Уэнсдей кажется, что это не Ксавьер застрял в том гробу. Это она.  И её не нашли. Ей кажется, что небо раздавливает их. Ей кажется, что она по уши. В нём, в него, в них — и она хотела бы, чтобы существовали «они». Она хотела бы узнать, станет ли Наруто хокаге — конечно, да, но важен не результат, а процесс. Хотела бы знать, каково это — просыпаться рядом с ним. Какого это, когда он готовит завтрак. Каково это — лететь в самолёте в далёкие страны. Можно начать с Азии. Или с Австралии. Каково это — целовать его. И у неё нет слов, чтобы ответить. Но она умеет действовать. (Ведь если любовь — это яд, то я уже отравлена). Уэнсдей кладёт свои руки на его лицо и притягивает к себе. Уэнсдей целует его первая, ощущая сухость и шершавость его губ. Это второй поцелуй, и, что же, он ощущается хорошо. Потому что Ксавьер целует её в ответ. It seemed like years before I picked a bouquet of kisses off her mouth and put them into a dawn-colored vase in my heart. But the wait was worth it. Because I was in love.

***

«— Чтобы ты делала, если бы у тебя было лишь восемь минут? — Я бы разделила их с тобой».