Vita brevis

Слуги приносят Виталиса в его покои, помогают встать с носилок. Разоблачают, медленно и почти торжественно, снимают митру, столу, паллий, далматику, тунику, туфли, альбу — последнюю в случае Виталиса было бы правильнее называть руброй… Вносят таз с винным уксусом, смачивают в нем тряпицы, обтирают ими всё тело Великого инквизитора, с головы до ног, с макушки до кончиков пальцев. Виталис хватается обеими руками за подставленные плечи двух слуг слева и справа от него, старается стоять ровно, но слабые ноги не держат, высохшие, изъязвленные инъекциями руки дрожат, голова на тонкой шее качается вперёд и назад, точно перезрелое яблоко на хрупкой ветке — того и гляди, сорвётся с неё, упадет наземь, разобьётся, разлетится мягкими, полусгнившими частичками по всему полу. Уйдя в мысли, уплывая по их волнам всё дальше вглубь сознания, Виталис не чувствует, когда слуги перестают обмывать его тело, как облачают в ночную рубаху, как опускают на кровать и накрывают одеялом, а после уходят, затворив за собой тяжёлые двери. Он приходит в сознание только в тот момент, когда в локтевую ямку погружается ставшая за эти месяцы родной инъекционная игла. Привычная боль, одновременно тупая и острая, точно петлёй цепляет плавающее в эмпиреях сознание Виталиса и возвращает его в немощное тело, прижатое к кровати одеялом. Виталис морщится, поворачивает голову, открывает глаза. Долго смотрит на то, как мерцающий тёплым золотым светом эписангвис перетекает из колбы в его вену. В течение дня ему делают небольшие инъекции, эффект от которых проходит через пару-тройку часов; вечером доза увеличена, чтобы её хватило до утра, чтобы Виталис смог хоть немного отдохнуть, не беспокоясь, что нового рассвета для него может и не наступить. Когда колба пустеет, монах, делавший инъекцию, задувает все свечи, кроме одной, и выходит из покоев Виталиса, закрыв за собой дверь. Эписангвис обострил слух, и Виталис слышит удаляющиеся шаги; а ещё невнятные голоса монахов и инквизиторов, не спящих в этот час, вопли и стенания запертых в подвалах еретиков, треск костров, скрипы телег и крики горожан с улицы, шуршание и повизгивание крыс, занявших каждый темный угол, каждую щёлку, каждый простенок, подпол и чердак, и ещё далекий голос органа, низкий трубный стон, всё тянущийся и тянущийся… Впрочем, последний может с равной вероятностью оказаться как реально существующим, так и не более, чем акоазмом. Чтобы отвлечься, Виталис заставляет себя сосредоточиться на близком окружении. Забыть про улицу, про подвалы, про чердаки и коридоры — только его покои. Потрескивание сгорающего фитиля свечи и мягкое мерцание её пламени. Шорох и покачивание занавеси, закрывающей единственное окно. Струящийся к потолку белёсый дымок кадильницы, висящей перед крестом в углу. Шевеление крысиных тел, трубный глас далекого органа… Виталис с досадой выдыхает сквозь стиснутые зубы, зажмуривается. Доза эписангвиса, что ему ввели, велика, но даже её уже не хватает, чтобы оставаться в реальности, чтобы сознание не норовило ускользнуть из умирающего тела. Такая невыносимая ирония… Его имя буквально означает «Живой», но он превратился в ходячий труп, превратил себя в него сам, лишь бы подольше оставаться на бренной земле, а всё для чего? Чтобы лежать недвижимо под одеялом, слушать звук несуществующего органа и не иметь возможности даже пошевелить рукой?.. — Я ещё жив, — упрямым шёпотом говорит Виталис сам себе, не открывая глаз. А после вскидывает руки и касается ладонями головы. Может, если почувствовать собственное тело снова, упрямое сознание перестанет сбегать из него?.. Виталис медленно ощупывает свою бренную оболочку: тонкие и мягкие остатки волос; сухую кожу и глубокие борозды морщин на лице; дряблую шею; впалую, с выпирающими рёбрами грудь; ввалившийся живот; острые кости таза; безволосый пах и вялый член. Прикоснувшись к последнему, Виталис чувствует почти что ярость — даже это средоточие жизни, символ мужской силы и витальности ощущается таким слабым, мёртвым, и это после лошадиной дозы целебного эписангвиса! В порыве гнева он стискивает член в кулаке, дёргает его вверх и вниз, вверх и вниз, отметя мысли о греховности такого времяпрепровождения. Лишь бы почувствовать хоть что-то, поверить в то, что смерть ещё далеко, ощутить забытую радость от собственной телесности. Но как это сделать, если даже рука едва отзывается на команды, и движения выходят слишком медленными, слишком мягкими? Нужна сила, нужна помощь. Порыв. Энергия. Николас… Да, Николас и правда воплощает собой все эти качества — сила и энергия, помощь и порыв, карающий клинок и очищающий огонь. И его глаза, зрячие, в отличие от завязанных глаз еретической Фемиды, видят божественную истину, и его рука, как длань Господня, вершит справедливое возмездие. Николас не сомневается в Боге, не сомневается в Виталисе, не сомневается в истинности и необходимости их общего стремления. Всегда с расправленными плечами, прямой спиной, гордо вскинутой головой, Николас как наяву предстает перед мысленным взором Виталиса, и тот, к своему восторгу и стыду, чувствует шевеление в кулаке. В ином случае, при иных обстоятельствах Виталис прекратил бы после подобного предаваться греху Онана, встал бы на колени перед крестом и просил бы прощения у Господа за слабость своих плоти и разума до самого рассвета. Но слишком велик жар от эписангвиса в крови, слишком силён гнев на собственную немощь, слишком ярко пылает внутри желание доказать себе, что он, Виталис, ещё не мёртв, ещё на что-то годен. И потому он продолжает движения, поклявшись завтра же отмолить свой грех и никогда, никогда ничем подобным больше не заниматься. Виталис клянётся себе очень убедительно — настолько, что чёрная клякса стыда, до этого заполняющая сознание почти целиком, съёживается, уменьшается, уходит на задворки разума. Очевидно, она разрастётся после, затопит собой нутро Виталиса, поглотит — но это после, всё после, а теперь… Чёрная клякса стыда становится фоном, на котором восхитительно отчётливо проступает образ Николаса в ореоле света. Точно ангел Господень, херувим с пылающим клинком у врат Эдемского сада. Таким Виталис увидел его впервые: небрежно отведя в сторону руку с мечом, Николас стоял вполоборота, и огонь от близкого костра точно золотой краской очерчивал его профиль. Свет без источника, одновременно земной и божественный, тёмный силуэт с сиянием по краю, и блики на глухой железной маске, и живописной волной спадающая с головы на плечи ткань капюшона, и сильные руки в кольчужной чешуе, и узкая, как у девушки, талия, перехваченная двумя ремнями, и длинные ноги в тяжёлых шипастых сапогах… Головка вставшего члена утыкается в ткань ночной рубахи, натягивает её, грубоватое полотно царапает чувствительную плоть, пуская по позвоночнику Виталиса болезненно-сладкую волну. Он роняет уставшую руку, делает несколько коротких движений бёдрами. Этого слишком мало, нужно сильнее, быстрее, жёстче. Но как?.. Виталис откидывает голову, мутным взором смотрит на свисающий у изголовья кровати шнур звонка. Раньше, когда на земле ещё не разверзся ад, и Николас не уезжал так часто по делам инквизиции, Виталис с помощью этого звонка приглашал его в свои покои, чтобы побеседовать, помолиться вместе или разделить трапезу. Но теперь? У Виталиса обрывается дыхание, когда он представляет, что позовет Николаса сейчас, и лорд застанет Великого инквизитора таким. Нельзя, никак нельзя, да и Николас, наверняка, снова уехал… Рука Виталиса ползёт к изголовью и тянет за шнурок. Виталис слышит далёкий короткий звон — или же это снова акоазм. Он едва может дышать, щёки и уши горят огнём, низ живота тянет сладким напряжением, головка члена трётся о ткань, не позволяя охладить пыл, расслабиться. Он не придёт, не придёт — шепчет самому себе Виталис, и почти убеждается в этом, когда за дверью раздаются знакомые ровные и тяжёлые шаги. — Вы звали меня, монсеньор, — не спрашивает, но утверждает Николас, встав на одно колено и склонив голову. Наверное, он готовился отходить ко сну: из привычного облачения лишь маска да сапоги. Кроме них на Николасе брюки, недлинная, чуть ниже пояса рубашка и ремень. Виталис скользит взглядом по коротким жёстким волосам, белой склонённой шее, длиннопалым ладоням, исчерченным розоватыми полосами старых шрамов, и хрипло выдыхает. В то же мгновение Николас оказывается возле постели. Через маску не видно выражения лица лорда, но вся его поза демонстрирует обеспокоенность состоянием Великого инквизитора. — Вам нехорошо, монсеньор? — спрашивает Николас. — Нет, — отзывается Виталис, удивляясь тому, как хрипло и слабо звучит его голос. Разум ещё не уплыл, он ещё пытается заставить Виталиса свернуть с пути греха. Всего-то нужно сказать, что он задел шнур случайно, отправить Николаса обратно в его покои наслаждаться заслуженным отдыхом, и преклониться перед крестом, прося прощения у Господа. Но губы вместо этого произносят. — Нет, не хорошо. — Я могу хоть чем-то вам помочь? — в тоне Николаса звучит искреннее участие. Лорд подступает ближе, так, что Виталис может коснуться его, если протянет руку. Но тот лишь сжимает пальцы на одеяле. — Только ты и можешь, — бормочет Виталис, закрывает глаза — и распахивает сразу же, как чувствует прикосновение к своей ладони. Николас дотрагивается до руки Великого инквизитора кончиками пальцев, невесомо, точно к хрупкому лепестку цветка или крылу бабочки. И тихо, просяще говорит: — Скажите, монсеньор, как — и я всё сделаю. — Всё? — выталкивает Виталис изо рта слово, вставшее комом в горле. — Абсолютно всё, — не колеблясь, отзывается Николас. Его прикосновение становится более ощутимым, он скользит пальцами по тыльной стороне ладони Виталиса, мягко пожимает. Виталису отчего-то кажется вдруг, что, если бы не маска, Николас поднёс бы его ладонь к губам и запечатлел на ней поцелуй. При мысли об этом Виталис хрипло выдыхает и и вновь опускает веки. А после накрывает пальцы Николаса свободной ладонью. Но больше ничего сделать не может: черные щупальца стыда опутали мышцы, превратили руки в два бессильных, недвижимых куска мёртвой плоти. Сдерживая стон, Виталис отчаянно вглядывается в прорезь маски, силясь увидеть глаза Николаса, выражение его лица. Но не выходит — ничего, кроме узорного металла и чёрной дыры в форме креста. Попросить бы Николаса снять эту маску, увидеть, наконец, лицо лорда, позволить ему запечатлеть поцелуй на своей руке, а после и своими губами коснуться его губ… Пальцы Виталиса вздрагивают, сильнее сжимают ладонь Николаса — и тянут её, перемещая ниже. Сил Виталиса едва хватает на то, чтобы сдвинуть руку лорда на несколько сантиметров, но тот понимает. И говорит: — А. И в этом звуке Виталису, холодеющему от обречённого ужаса, слышится всё: и разочарование, и жалость, и презрение, и брезгливость, и ненависть. Он отталкивает от себя руку Николаса и одними губами шепчет: — Уходи. — Монсеньор… — Уходи, прошу тебя. Я не в себе. Мне нужно поспать. Уходи. — Монсеньор, позвольте вам помочь, — говорит Николас, когда Виталис замолкает. Он не сдвинулся с места, всё так же стоит возле кровати Великого инквизитора, только пальцы почему-то подрагивают, а плечи опустились, будто на них легла непомерная тяжесть. — Мне не нужна помощь, — выдыхает Виталис. Он ворочается, снова невольно натягивает ткань рубахи, отчего по телу пробегает очередная волна возбуждения, но сейчас она вызывает не наслаждение, а горькую досаду. — Но вы сказали… — Это грех, — говорит Великий инквизитор, перебивая не столько Николаса, сколько свои мятущиеся мысли. — Это недопустимо. Это противно Господу. Уходи, прошу тебя. — Я готов согрешить, если это принесёт вам хоть мгновение облегчения, монсеньор. Все несказанные слова выдохом, беззвучно вылетают у Виталиса изо рта. Онемев, он смотрит, как пальцы Николаса прикасаются к его запястью, ползут выше, ведут по внутренней стороне ладони, переплетаются с его пальцами. Николас осторожно опускается на край кровати и, глядя на Виталиса в упор, — за маской не видно глаз, но прорезь обращена точно к лицу Виталиса, — отчётливо проговаривает: — Монсеньор, вы для меня — всё. И я сделаю всё — для вас. Как Виталис ни старается, он не может расслышать в тоне Николаса ни сомнения, ни брезгливости, ни ненависти, которые почудились ему до этого — лишь уверенность, твёрдую, непробиваемую, от которой сердце Виталиса ускоряет свой бег. А затем и вовсе заходится, когда Николас опускает свободную ладонь Виталису на грудь и пальцами подлезает под одеяло. — Если я ошибся, если понял неверно — одно ваше слово, монсеньор, и я оставлю вас в покое, — тихо говорит Николас. С губ Виталиса срывается беззвучный стон: точно так же, как в его греховных мыслях, рука Николаса мучительно медленно ведёт по его телу вниз. Он не моргая глядит в прорезь маски, отчаянно и умоляюще, и с одинаковой силой хочет, чтобы Николас прекратил и чтобы продолжал. Но для того, чтобы остановить лорда, нужно сказать слово — а Виталис не в силах выдавить из себя ни звука. Тёплые, огрубелые от меча пальцы Николаса скользят по ключице от плеча к ямке под горлом, рисуют круг на солнечном сплетении; ноготь безымянного пальца Николаса при этом ненароком задевает сосок, и это короткое прикосновение отзывается мгновенной огненной вспышкой. Пальцы Николаса проводят прямую линию до пупка и ниже, уже не по телу, а по натянувшемуся подолу рубахи. Виталис дышит быстро и часто, не отводя глаз, не моргая, не двигаясь. Всё его нутро замирает в ожидании самого желанного, самого сладкого прикосновения. И когда кончики пальцев дотрагиваются до пульсирующей, раздражённой до предела головки через повлажневшую от эякулята ткань рубахи, Виталис со стоном выгибается на постели. Он зажмуривается так сильно, что перед глазами вспыхивают белые звёзды. Точно молния ударила под дых, выбив воздух из лёгких, превратив кровь в жидкое пламя, сведя все мышцы в сладостной судороге. — Монсеньор, — вкрадчиво окликает Николас. Виталис открывает глаза, сквозь мутную пелену смотрит на лорда. Его губы вздрагивают — он почти готов умолять Николаса, чтобы тот не останавливался, чтобы дотронулся до него ещё хотя бы раз, пусть даже так, через ткань, кончиками пальцев… — Я могу продолжить? — …да, — выталкивает Виталис. Но Николас не спешит: точно издеваясь, дотрагивается до выпирающей тазовой косточки Виталиса, медленно поглаживает её круговыми движениями. Виталис двигает бёдрами, подставляя под руку Николаса член, но лорд реагирует быстрее, отдёргивает ладонь, при этом сильнее сжимая пальцы, переплетённые с пальцами Великого инквизитора. — Вы уверены, монсеньор? — бархатным голосом переспрашивает Николас. Несмотря на вожделение, сжигающее тело, Виталис находит в себе силы усмехнуться: — Ты спрашиваешь, осознаю ли я всю греховность происходящего? Ладонь Николаса вновь оглаживает тазовую косточку, скользит ниже, ложится на внутреннюю сторону бедра Виталиса. — Я спрашиваю, хотите ли вы, монсеньор, чтобы продолжил именно я? Чтобы именно моя рука касалась вас? Вам нравится то, что я делаю? — Да, — коротко отвечает Виталис на все вопросы разом. Да, чтобы продолжил именно Николас. Да, чтобы касался его тела своей рукой. Да, ему нравится. Николас ведёт рукой по бедру ниже, подцепляет край рубахи Виталиса и тянет её вверх. Будто наждачной бумагой проводят по головке, и у Великого инквизитора перед глазами вновь вспыхивают звёзды, и тело опять выгибается — а после ещё раз, когда горячая сухая ладонь наконец обхватывает член целиком. — Монсеньор… — Только посмей спросить ещё раз, хочу ли я продолжать, — выстанывает Виталис, с силой стискивая край одеяла свободной рукой. — Я лишь хотел уточнить, как вам больше нравится — быстро? Медленно? Смысл слов Николаса с трудом доходит до плавящегося от удовольствия мозга Виталиса. — Как угодно, — выдыхает Великий инквизитор. Сейчас ему и правда всё равно, лишь бы Николас не останавливался, лишь бы продолжал. Но Виталис спустя несколько мгновений понимает, что поторопился ответить так. Поскольку Николас, чуть сильнее сжав пальцы, начинает водить ими вверх и вниз настолько неспешно, что все мышцы Виталиса сводит мучительная судорога. — Быстрее, пожалуйста, — Виталис едва шевелит языком. — Я не выдержу так… так… — Простите, монсеньор, — тихо отзывается Николас и резко проводит ладонью от самой головки до основания, размазывая эякулят по всей длине. Виталис захлёбывается стоном, подаётся бёдрами вверх, ему кажется, еще мгновение — и он достигнет пика. Но Николас сжимает основание его члена в кольце большого и указательного пальцев, срывая с губ Виталиса мучительный всхлип. Великий инквизитор выпускает одеяло, за которое цеплялся всё это время, взмахивает рукой. Его пальцы проводят сверху вниз по боку Николаса, и тот вздрагивает — точно так же, как вздрагивал сам Виталис от прикосновений лорда. Виталис выдыхает раскалённый воздух, заставляет себя сфокусировать взгляд на Николасе. Тот, точно окаменев, сидит неподвижно, но вновь содрогается всем телом, стоит только Виталису опять прикоснуться к его боку. — Монсеньор, — с просяще-виноватой интонацией говорит Николас и повторяет почти жалобно, когда рука Виталиса устремляется по телу лорда вниз. — Монсеньор… Когда до края рубашки остаются считанные сантиметры, Николас пытается было отстраниться, но на сей раз Виталис оказывается быстрее, и его ладонь накрывает пах лорда. Великий инквизитор чувствует под тканью разгорячённую, твёрдую плоть, которой тесно в брюках, и это отзывается в его паху томительным толчком. — Мон-сень-ор… — по слогам проговаривает Николас. — Не останавливайся, — просит Виталис. Помедлив, рука Николаса вновь приходит в движение. Качаясь вверх и вниз на волнах удовольствия, Виталис принимается поглаживать чужой член. Он делает это через ткань брюк — его левую руку всё ещё сжимает ладонь Николаса, а распустить тугие завязки одной, пусть и правой, рукой не представляется возможным. Поэтому Виталис гладит и мнёт пульсирующую и набухающую с каждым новым прикосновением плоть, забыв на время даже о ладони Николаса, продолжающей водить вверх и вниз по его члену. Но от этого он не получает меньше удовольствия, напротив — ощущая столь бурную реакцию на свои слабые и неуверенные касания, Виталис чувствует, как заходится дыхание, а воздух становится невыносимо сладким и горячим. Николас вдруг стонет, низко и протяжно. Он отпускает левую руку Виталиса, бережно перехватывает запястье правой, останавливая Великого инквизитора. Тот закусывает губу и отводит взгляд. — Прости меня, я подумал… — Если вы продолжите, монсеньор, я лишусь рассудка, — торопливо выдыхает Николас, — и не смогу удовлетворить ваше желание. По крайней мере, мне точно придётся остановиться на какое-то время. — Ты не чувствуешь отвращения? — помедлив, спрашивает Виталис. — Только наслаждение, — Николас склоняет голову, но в тоне его не слышится ни капли сожалений. — Тогда ляг со мной. Если… если ты… Голос Виталиса вздрагивает и трескается на последних словах. Он судорожно вздыхает, когда Николас убирает руку с его члена и встаёт с кровати, и на несколько ужасных мгновений ждёт, что лорд развернётся и уйдёт прочь. Но Николас лишь снимает сапоги, ремень и задувает огарок свечи, погружая покои во тьму. Несколько мгновений спустя тяжёлое, пахнущее мылом и железом тело опускается на кровать слева от Виталиса. Грудь жмётся к груди, бёдра к бёдрам, колени к коленям. Виталис сладко, протяжно стонет, когда к его чуть опавшему члену прижимается твёрдый и раскаленный, точно вытащенное из огня полено, член Николаса. А после стонет громче от того, что ладонь лорда обхватывает оба члена одновременно и несколько раз с силой проводит подушечкой большого пальца по головкам, смешивая эякуляты. Левой рукой Николас обнимает Виталиса поперёк спины и сильнее прижимает слабое тело Великого инквизитора к своему. Ладонью же правой лорд начинает водить вверх и вниз, сначала медленно, потом всё больше ускоряя темп. Виталис вцепляется пальцами в плечи Николаса, задыхаясь от желания, от толчков сладко-мучительного наслаждения внизу живота. Он немного раздвигает бёдра, переплетает ноги с ногами Николаса, накрывает руку лорда своей. Виталис почти хочет попросить о большем, попросить, чтобы Николас овладел им… но давится криком, достигая пика одновременно с лордом. В низу живота точно взрывается игнифер, тело выламывает в экстатической судороге. Крик Виталиса переходит в стон, пальцы, стиснутые на плечах Николаса и на его ладони, разжимаются, и Великий инквизитор обмякает на постели. Мокрый с ног до головы, дрожащий, с пылающим телом, он, тем не менее, не чувствует сейчас ни капли стыда — лишь удовольствие от растекающихся по всему организму волн наслаждения, только желание никогда больше не выпускать Николаса из своих объятий. Конечно, на рассвете ничего этого не останется, лишь стыд, вина, тоска, но до рассвета ещё далеко, и в погруженных в благословенную тьму покоях, в плену одеяла, в руках друг друга можно не думать ни о чём, совсем ни о чём. — Останься со мной, — одними губами просит Виталис, обнимая Николаса. Он сам не слышит своего шёпота, но Николас разбирает его — и шепчет в ответ: — Конечно, монсеньор. Великий инквизитор тянется вверх и запечатлевает лёгкий поцелуй на холодной, как первый снег, железной маске. Николас хрипло выдыхает, прижимает слабое тело к себе. Удобно устроив голову на груди лорда, Виталис закрывает глаза. В эту ночь он не слышит ни крысиного шороха, ни тоскливого голоса несуществующего органа — лишь ровное, сильное биение чужого, но такого близкого сердца.