Теловычитание

Камукура коснулся пальцами его щеки: пальцы заскользили по острому углу, утекли вниз по хорошо выделяющейся черепной линии челюсти и ненадолго задержались на подбородке, чтобы скатиться вниз. Подушечек коснулся холод. Другой холод, не холод кожи Комаэды, на ощупь как деликатность и хранимый в недопустимых условиях бархат. Острый, кусачий, крепкий холод. Неприятный. Грубая сталь, плохо обработанная сталь, широкая сталь полосой по шее в полтора запястья. Раз, два, три-четыре-пять — звенья цепи, тоже грубой, легли в его ладонь и обвили её чужой послушностью. На поверку — он потянул цепь на себя. Металл Камукуре нравился меньше, чем деликатность и хранимый в недопустимых условиях бархат. Но он особенно нравился Комаэде — у него глаза посерели и задрожали зрачки в сбитый такт венке на шее, сдавленной грубой, кусачей сталью. Что-то было не так, или очень даже так — потому как Комаэда подался вперёд и закатил глаза, пряча блюдца зрачков, разве что венка всё ещё выдавала его и выдавало его неровное, чересчур глубокое дыхание, дрожь тронутого первыми ссадинами щитовидного хряща. — Камукура-кун… — Я разрешал тебе говорить? Это проба. Всё это проба. Для Комаэды, доверившего шею, и для него, шестью минутами ранее впервые застегнувшему на ней ошейник. Десятки осторожных шагов по снегу, проверка нагрузки, пока что проходящая прекрасно (не безупречно: «безупречно» слишком белое, слишком печатное слово). Комаэда запрокинул дурной и совсем серый взгляд и тяжело сглотнул слюну. Его адамово яблоко, острое от общего истощения, тонкое и тронутое первыми ссадинами от кусачей стали, поднялось и опустилось. Вверх-вниз. Вверх и вниз. Завораживающее зрелище, любопытное каждым движением и его отсутствием: маленькая пауза на самом пике. Заинтригованный, Камукура намотал на руку ещё четыре-восемь звеньев цепи, наблюдая за тем, как голова Комаэды от этого подалась вперёд, качнулась на шее словно совсем кукольная; и слушая то, как в восхищении он захлебнулся слюной, как попытался засмеяться и сорвался на глухой, хриплый, глубокий стон, не прекращая смеха. Это безусловно нравилось Комаэде. С каплей ошеломления и долей интереса Камукура понял, что это нравилось ему тоже. — Ах… ах-ха, Камукура-кун, — всё смеясь, хрипло, чуть колко, шерстяной тканью касаясь ушной раковины попытался сказать что-то Комаэда, но этот шаг по снегу уже был сделан. Камукура склонился, позволяя тёмным прядям разбить багровую бледность чужого лица, пролиться контрастом поперёк зрачков и раскрытого рта. — Сейчас тебе лучше молчать, Комаэда. Это была вовсе не угроза. Спокойный, прохладный тон, но не прохудившийся бархат и не плохо обработанная ржавчина, а идеально отшлифованный, зеркальный, анодированный металл. Для зеркала, способного отразить чужое желание и стать инструментом для его исполнения, он и сам звучал слишком хрипло. Изначальный план оказался неуспешен. Когда дело доходило до Комаэды, многие из изначальных планов оказывались неуспешны. Это всегда вызывало каплю ошеломления и долю интереса. Раздражение — никогда. Что-то такое же острое и тонкое, такое же множественное свернулось у него внутри, однако Комаэда не был способен его раздражить — это было какое-то другое чувство. Именно поэтому Камукура не угрожал. Сообщил спокойно, как о ближайших планах на день. Разница между этим моментом и прочими в том, что обычно говорил Комаэда. Что обычно решал, куда они пойдут и чем займутся — Комаэда. Сейчас его шея была в широком кольце небольшого диаметра, а конец от цепи в руках Камукуры. Свобода впервые почти не ощущалась как отсутствие необходимости движения. Власть впервые почти ощущалась как нечто приятное. И… Он положил ладонь на чужую шею, когда Комаэда, как всегда ласкучий и немного несдержанный, потянулся к его пальцам. Отчасти предупреждая инициативу и пресекая её на корню — даже если её отсутствие несколько утомляло необходимостью проявлять её самому, взгляд Комаэды, о, этот потерянный и бесцветный взгляд Комаэды стоил любого утомления, — отчасти ограждая шею от чрезмерного вреда, который Нагито и без того наносил себе постоянно, чаще непредумышленно, чем по истинному желанию. Чаще непредумышленно. Однако… В глазах Камукуры сверкнуло понимание: короткая, острая искра, жгучая и ржавая. Он скользнул пальцами выше, от подбородка до впалых, бумажно острых линий скул. Комаэда склонил голову, металл впился в неровный такт венки на шее длинными тревожными паузами. Он отпустил пальцы — Комаэда подался вперёд, не пытаясь поймать ладонь меж скулой и плечом, как Камукура и думал. Только очередное давление на шею. — Это всё на сегодня, — произнёс он прохладно и ультимативно. Не спокойно. Неспокойно, но Комаэда сейчас всё равно не заметит. Ожидаемо, он не сопротивлялся, только в глазах вопрос и отсутствие жеста, с которым он бы в другой раз охотно подался к касанию. Пальцы открыли замок за две целых двенадцать десятых секунды: на пятьдесят восемь десятых больше, чем если бы ошейник был нов, исправен и не покрыт коррозией. Полоса кожи под ним оказалась стёрта и покрыта микроссадинами. Камукуре… от этого вида оказалось тянуще неприятно, как при употреблении в пищу несъедобного предмета. Он воспользовался тем, что Комаэда думал, будто ничего не кончилось: терялся ещё в дымке отсутствия мыслей, от этого ненароком слишком честный и открывающий куда больше, чем обычно. Так оказалось, что он кое-что скрывал. Судя по ощущениям, Камукура проглотил не два камня, а четыре. Он воспользовался моментом. Он пользовался чем-то всегда, но практически никогда не себе не во благо. — Оставайся здесь, — произнёс он. Всё ещё не спокойно. Ему всё ещё неспокойно, и Комаэда всё ещё не был способен этого заметить; это оказалось скорее кстати, чем нет. Это было не то неспокойство, которое должно было оказаться на его плечах, как происходило обычно с любым чувством Камукуры. Как бы оно ни было непонятно, Камукура знал, что он должен разобраться с ним сам. Ошейник и цепь — острый, кусачий холод ржавчины, изнутри ещё более шершавый, чем снаружи, — опустились в мусорное ведро в ванной комнате. В ванной же комнате, выше, хранилась полная стараниями Комаэды аптечка. Удивительно, что он не проверил ошейник на гладкость так же тщательно ранее, когда Комаэда принёс его и наполовину рассказал, а наполовину поведал недосказанностями о том, что хочет попробовать. В моменте уединения Камукура сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. В его глазах это выглядело как момент доверия, временная делегация обязанностей с плеч Комаэды. По его расчётам, это действительно должно было помочь: Комаэде было полезно отпустить гиперконтроль, и он доверял Камукуре достаточно, чтобы это оказалось возможно. Как выяснилось в процессе, расчёт был верен; более того, подобное взаимодействие определённо вызвало положительные эмоции у него самого — что было неожиданно; однако сам Комаэда планировал вовсе не отдых от неприятных ощущений, как подал это сам и как посчитал Камукура. Шесть секунд на выдох закончились. Камукура покинул ванную и вернулся к Комаэде, так и не поменявшему положение. Он не сопротивлялся обработке ссадин по неудовлетворительно широкой странгуляционной борозде, вид которой Камукуре не был приятен. Умеренная боль от обработки и прочие неприятные ощущения — давления ваты, шипение перекиси, чересчур пронзительный взгляд Камукуры — его не заземляли. Не сдержавшись, Камукура задержал вымоченные в перекиси пальцы на кадыке. Комаэда не обратил внимания. — Нагито, — позвал его Камукура. Мягко. Стёртый бархат под его пальцами был печальный и мягкий. Это помогло: Комаэда моргнул и опустил взгляд с потолка на него; взгляд, едва тронутый зеленью и всё ещё немного бесцветный. — Нагито, — повторил Камукура, не отлавливая себя на поглаживании шеи стерильными, как скальпель, пальцами. — Это было недопустимо. Комаэде понадобилось несколько секунд, чтобы ответить; но он ответил с самым искренним и нежным разочарованием, которое Камукура только видел. — Тебе не понравилось? — Нет. — Ни нежности, ни искренности разочарования, как казалось, не существовало предела. — Не потому, что мне было неприятно. Потому что ты пытался навредить себе. Это было… сложно. Но только облачённой в слова причина беспокойства, внутренняя тяжесть могла быть оценена как правильная или неправильная. Комаэда криво улыбнулся и слабо кивнул, поддерживая неуверенный и осторожный тон Камукуры. Мягко зажал его ладонь меж своими скулой и плечом. Что-то острое и больное встало поперёк его собственного горла. — Я был бы не против повторить подобное, но только когда наши цели и видение ситуации будут совпадать. Это должно быть обоюдно приятным опытом, а не наказанием. Нагито бесцветно засмеялся и потянулся, чтобы его поцеловать.