Теловычитание

Комаэда был склонен к опозданиям, однако не был склонен к пропуску занятий. Опоздания чаще являлись следствием либо его удачи — что только подтверждало важность посещения Академии в его своеобразной и построенной на облаках философии, — либо характера. И заболеваний. С какой-то точки зрения с каждым днём эти два понятия всё больше и больше отождествлялись. Тем не менее, пропуск занятий для Комаэды, судя по всему, был недопустим. Он высоко оценивал время, проведённое среди прочих Абсолютных, но не считал для себя возможным нахождение среди них тогда, когда это нельзя было оправдать необходимостью. Комаэда был склонен к опозданиям, однако не был склонен к пропуску занятий. К таким выводам пришёл Камукура. Поэтому, когда Нагито не оказалось на обыкновенном месте на первом занятии, это было нормально. Когда он не появился в первые двадцать восемь минут — это было в рамках нормы (двадцать восемь минут — среднее время опоздания в будний день). Когда Комаэды не оказалось по окончании первых двух занятий — событие это выходило за рамки обычно происходящего, а время за третий квантиль распределения. Рассеянное внимание, навязчивая мысль и тяжесть в груди, незначительно ухудшающая дыхание. Эти симптомы можно было определить как беспокойство. На сто тридцать восьмой минуте Камукура встал и вышел из кабинета, не тратя времени на то, чтобы объясниться перед Юкидзоме или уведомить о своём намерении. Она беспокоилась тоже, в какой-то своей, человеческой и лёгкой манере, потому что два раза спрашивала класс о Комаэде. Она даже инициировала проверку новостей на перемене, потому что нередко причины опоздания Комаэды попадали в новостные сводки. У Изуру была вырезка всех журналистских фотографий с мест происшествий, на которых можно было обнаружить Нагито, и она была приличного объёма. Но происшествий, датированных сегодняшним днём, замечено в новостях не было, и больше никто ничего не предпринимал. Некоторые из одноклассников даже подобные меры считали излишними. Кроме физических проявлений беспокойства ещё добавилось раздражение. Ничто из этого не было продуктивной эмоцией, эмоцией, впрочем, тоже не было — только рудименты, отголоски отголосков, на которые был он способен. И всё же Камукура поморщился воспоминанию реакции некоторых одноклассников. Он беззвучно прикрыл за собой дверь, отрезая от собственной эмоциональной (не)вовлечённости, прозрачной, как вода, густые и взрывчатые неприязнь и тревогу. Это его не касалось. Это его не касалось. Это его не касалось. Если Комаэда опаздывал, то максимум на сто тридцать восемь минут. Сто тридцать девятая подошла к исходу, и математически это значило, что речь шла не об опоздании, но о пропуске. Комаэда не был склонен к пропуску занятий. Его не было в коридоре, на подоконнике, меж цветов. Его не было на лестнице и площадке меж этажей. Его не было в дверном проёме любого из кабинетов. Его не было. Пальцы Камукуры не были так уверенны, как обычно, когда поправляли узел галстука, однако он удержал твёрдый, безупречно ровный шаг и сохранил ясность мысли. Мысль раз за разом возвращалась к Комаэде, но начинала приносить пользу. Где должен был находиться Комаэда, если не было освещено громких несчастных событий? Счастливых, впрочем, тоже. Какой тип городских катастроф имел наименьшую вероятность освещения в ближайшие часы? Камукура понял, что у Нагито наверняка не было причин выходить за рамки Академии в будние дни, только тогда, когда обнаружил себя около общежития. Разлад его разума и тела был, во-первых, необычным, во-вторых, тревожным. В целом — скорее интересным, чем тем, о чём стоило беспокоиться. Он мог стать тем, что бы заняло мысли Изуру и стало объектом его изучения, но сейчас это не оказывалось в приоритетах. Как нелогично. Ощущение заканчивавшегося песок в песочных же часах, не позволяло ему задержаться ни на одной из этих мыслей. Возможно, после. Единственной первично важной было нахождение Комаэды, и подчинённые этой цели все таланты, включавшие удачу и интуицию (которым обыкновенно Камукура всецело предпочитал более точные), должны были привести его в нужное место. Возможно, в нужное время. Если бы он задумался о том, сколько прошло минут, то переоценил бы это значение. Чтобы найти комнату Комаэды, также пришлось положиться на совокупность удач и интуиций. Это было… неприятное ощущение больше, чем обычно — кроме отсутствия твёрдой почвы под ногами, по языку рассыпался чуть влажный песок, раздавленные зёрна горчицы. Досада? Это была досада. Чуть более персональная, чем досада от отсутствия знания. Причины её оставались неясными. Также они не имели сейчас никакого значения. Искомой дверью должна была быть четвёртая. Она, однако, оказалась заперта. Следующее сокращение сердца оказалось слишком сильным; последовавшее за ним отсутствовало, так сбился ритм. Камукура беззвучно прижался ухом к древесине входной двери. В общежитии не было никого, кто бы смог застать его за подобной картиной — все студенты покинули свои комнаты, успел он понять, пока угадывал нужную, — но Камукуре всегда было безразлично впечатление, которое он оставлял. Ему всегда было безразлично. Всё, как он считал — и, как оказалось, в этом он ошибался. Древесина под его ушной раковиной была прохладой и раскрытием секретов, которые никогда не были секретами. По ту сторону были неровное дыхание, скрип ногтей и мрачная безмятежность. По ту сторону был Комаэда. Беспокойство достигло пика; Камукура подавил его теперь, когда оно не могло принести ничего, кроме ошибок, и сделал глубокий вдох. — Комаэда. Копошение. Дыхание, отсутствие дыхания. Собственный сердечный ритм, который так и не нормализовался. — …Камукура-кун! Его голос оказался жизнерадостен и весел; но Камукура был проницателен достаточно, чтобы услышать: он тонок как резина, силой натянутая на что-то слишком острое и большое; готовая лопнуть. Формулировку следующего вопроса пришлось сменить. — Ты можешь открыть дверь? Тишина. Скрип ногтей. Дыхание. — Кажется, что нет. — Насколько ты к ней близко? — Не очень. Почему ты не на занятиях, Камукура-кун? Там слишком скучно для тебя? Прости-прости, я не думаю, что смогу придумать для тебя что-то поинтереснее. Хотя ты вряд ли ожидал от меня чего-то настолько умного, уж очень вряд ли я смогу тебя развлечь… Слова Комаэды обычно были безвкусными, как вода, возможно, чуть сладкими — эта вода была приемлема и чуть более приятна для употребления. Сейчас от них почему-то только сильнее пересохло в горле. Камукура не ответил и пробежался по двери пальцами вниз, простукивая её. Дуб, десять-двенадцать сантиметров в толщину. В волосах нашлась чёрная заколка — невидимка, которая несколько дней назад перекочевала с копны Нагито на его волосы, чтобы закрепить падавшую на лицо прядь. Только тогда она стала невидимой по-настоящему, только так оказалась под рукой сейчас. Оказалась в замке. Замок поддался и щёлкнул, позволяя приоткрыть дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть в неё боком. Открыть её шире мешал шкаф. Уроненный на пол шкаф. Шкаф, придавивший голени Комаэды. Комаэда тут же обернулся к нему и широко ему улыбнулся; в счастье, которое залило его лицо, не было ни капли лжи или утайки, и от этого в груди стало только туже и больнее. У него был высокий болевой порог. У Комаэды тоже — но наверняка дело было не в нём, а в травматическом шоке. — Изящная работа, как и всегда, — прощебетал Комаэда и зажмурился не то от удовольствия видеть своего друга (так он говорил, что считал), не то от того, что даже травматический шок не мог покрыть. Камукура подошёл ближе и не ответил: сто двадцать три или сто двадцать четыре килограмма поддались под его хваткой, шкаф поднялся, снова опираясь о стену. Он тут же сел у ног Комаэды и положил на его правое колено ладонь. Острое и холодное, не обтянутое тканью домашних шорт. — Чувствуешь? — Нет, — честно и немного печально признался Комаэда. У него был вид человека, напрямую виноватого в чужом разочаровании. Но не было его вины. Не было и разочарования. Было что-то другое, на что не хватало времени сейчас, но ни в чём из этого Комаэда не был виноват. Пальцы скользнули ниже, отслеживая берцовые кости. Прерывание. Прерывание, прерывание. Большая, малая. Шейка. Межмыщелковое возвышение. Диафизарный, диафизарный. Множественные осколки. — Не стоит так хмуриться, Камукура-кун. Разочарование — не то, чего ты достоин, — подал голос Нагито, дрожащий, слабый и ласковый голос, когда вдруг потянул ладонь ко лбу и погладил по нему Камукуру. Едва задевая шрам. Одёргивая пальцы и продолжая дарить бесцветную нежность, переживая об Изуру больше, чем о себе. Какая глупость. Какая трогательная бессмыслица. — Ты чувствуешь? — Нет. Ч-что такое, Камукура-кун? Ты плохо себя чувствуешь? Ты бледный. Тебе стоит выйти, пока я не приведу себя в порядок. Было почти отчаянием слышать что-то такое. По некоторым исследованиям, социопаты оказывались способны на сочувствие, только его механизм приходилось активировать осознанно. Сознательно Комаэда делал ровно противоположное активации сочувствия к себе. Однако. — Комаэда Нагито. Если ты сможешь передвигаться самостоятельно через три месяца, это будет названо медицинским чудом. Он просидел с ногами, придавленными шкафом, не меньше двухсот минут, не так ли. Один в комнате, не имеющий никого, кто бы побеспокоился о его отсутствии достаточно, чтобы удостовериться в его безопасности. Раньше ста тридцати восьми минут. Хотя бы. Статистически, он всегда оставался относительно нетронут. Но статистика оказалась опровергнута сегодняшним днём. Камукура ощупал вторую голень, не отличившуюся лучшей картиной множественного перелома. Комаэда был весьма силён благодаря своему таланту в целом и абсолютно беспомощен в те моменты, когда талант отказывался направлен против него. Если так невыносимо было сочетание физических проявлений чувств, которые остались с Камукурой — должно быть, Комаэда испытывал нечто худшее. Даже если Камукура не мог понять, что может быть хуже. Даже если Камукура не мог понять даже того, что испытывал сам. Комаэда протянул руки вперёд и обнял его, спрятав ледяной кончик носа в перекате его плеча, и на плече осел конденсат. Он засмеялся — или замялся, или зарыдал. Скорее всего, засмеялся. — Это будет удача. И так всё и будет. Я же абсолютный счастливчик, помнишь? Что-то диктовало остаться и задержать этот момент, задержать Нагито в своих руках — они, оказывается, оторвались от его сломанных ног и оказались на лопатках крест-накрест, — задержать настоящий запах Комаэды, мятный и древесный, пока его не сотрут эвернил и антисептик. Но это было чревато. Минуты утекали быстрее, чем казалось, теперь, когда он задумывался над течением времени. Поэтому Камукура встал на ноги. Комаэда отстранился сам, едва почувствовав движение, и это было кстати в первый раз; но не во второй, когда Камукура поднял его. Одной рукой поперёк лопаток и другой под коленями, фиксируя их так, чтобы осколки от верхних переломов оставались неподвижны. Комаэда опрокинул голову и засмеялся, смотря, как торчат его голые голени вверх, и безуспешно пытался согнуть их, не чувствуя ног и вопреки крепкой хватке. Рациональнее было сделать носилки. В комнате были материалы, даже достаточно, чтобы соорудить такие, которые было бы удобно нести одному. Ещё рациональнее было иммобилизовать места переломов при помощи подручных средств, но Камукура был критичен к себе достаточно, чтобы не довериться сейчас пальцам, способным на уверенность только при соприкосновении с Комаэдой, при наличии доказательства жизнедеятельности Комаэды, при Комаэде. При смешном, нежизнеспособном Комаэде, что сейчас замолк и смотрел ему в глаза. — Со школьной формой вечно что-то случается, — с неопознанной, легкомысленной тоской выдал вдруг он. — Наверняка она пострадала… Камукура посмотрел на его ноги, синие, со всё ещё образующимися отёками. Промолчал. Его шаг был всё ещё ровен. Сердцебиение. Дыхание. Только то, что лучше всего выходило охарактеризовать как «чувства», всё ещё давило на грудь и барабанные перепонки, словно тяжёлый пласт холодной воды. Мир был реален там, где его касался Комаэда; если бы он обвил руку вокруг шеи, как часто делал беспричинно, это было бы важным доказательством того, что его рука в порядке, хотя причин сомневаться в этом и не было. Если бы он это сделал, возможно, мир бы казался не таким чуждым и отсутствующим ещё на шестистах восьми квадратных сантиметрах. Но Комаэда не стал. — Тебе не стоило, Камукура-кун, — снова подал голос Нагито, и лёгкость пропала из его тоски. — Накликаешь на себя несчастье и пропустишь уроки. Хотя я и не понимаю, отчего ты это делаешь… И как ты узнал о том, где моя комната? — Мне повезло, — просто ответил Камукура, открывая выходную дверь общежития ногой. Нагито поморщился, очевидно не сочтя ответ подходящим Изуру. Изуру было всё равно. — Комаэда. — Да, Камукура-кун? Это было нечестной игрой: Нагито, вероятно, переживая падение адреналина, начинал засыпать (удачей для него было бы заснуть до того, как окончится шока). Может, нечестно было предлагать ему что-то в подобном состоянии. Может быть, нечестно было быть таким беззаботным и чарующим. Никто из них не был честным игроком. — Будет разумно занять одну комнату после твоей выписки из больничного крыла. Нагито кивнул и уснул лицом в плечо, перекинув руку через его шею.