Patroclus,
Patroclus,
I am not coming down,
I won’t get up of , get up of the roof
Томас чувствовал себя так, будто наблюдал крушение поезда, крик застрял в его горле, когда Александр падал спиной с крыши, ускользал сквозь пальцы так, что это точно заставило бы его смеяться на том свете. Спокойное лицо Александра навсегда останется в его памяти, Томас знает: его карие глаза, обычно так выразительны и полны страсти, были закрыты, его волнистые волосы тёмным нимбом лежали вокруг его лба, губы его, которые были сжаты или искусаны до крови, теперь же изогнулись в самый лёгкой из всех улыбок. Он даже во сне никогда не выглядел таким расслабленным и спокойным. Томас почти чувствовал вину за то, что хотел отнять это у него. Почти. Это не имело никакого значения. Он пришёл слишком поздно, чтобы оттащить его за воротник рубашки или за запястье, чего бы это, блять, не стоило. Последнее прикосновение, которое он получил от этого прекрасного, великолепного и сломленного человека было прикосновение кончиками пальцев к его тёплой коже, прежде чем холодный ветер унёс его. И Томас наблюдает его падение в замедленной съёмке, наблюдает, как его тело грациозно изгибается под воздействием воздуха, наблюдает как Александр вяло разводит руками в знак принятия. Он наблюдает, как маленькая фигурка, которую он так хорошо знал, сминается и ломается, ударяясь о тротуар, приклеивается к бетону почти сразу; наблюдает, как вокруг него образуется тёмная лужа крови, и чувствует, будто он сам истекает кровью. – Ксандр! – Анжелика кричит позади него. Обычно невозмутимая Скайлер превращается в раненную. Её истошный крик возвращает Томаса в реальность. (Это всё удерживает его от попытки последовать за ней.) Он оборачивается машинально, чувствуя, как щеки горят от холода, и понимает, что он плачет. Фигура Вашингтона маячит в дверном проёме, застывшая в шоке и непонимании. Даже с учетом силы крупного мужчины, поддержавшего их в последнюю секунду, они выломали дверь слишком поздно. – Нет. - Он шептал. – Нет. В его ушах слишком сильно гудит, чтобы разобрать, что Анжелика выдыхает, плача так же сильно, как и он. Но она, кажется, полна решимости, поэтому поворачивается на каблуках и бежит обратно вниз по лестнице, отталкивая их босса с дороги, прежде чем он тоже соберется с мыслями и бросится за ней. Томас должен последовать за ними. Он должен хотя бы попытаться посмотреть, может ли он помочь. Но в его сердце болезненный груз необратимости. Больше ничего не нужно делать. Сожаление поднимается в его груди, только и ожидая, чтобы наполнить его легкие и затопить его, пока он больше не сможет дышать. Томасу следовало сделать больше. Следовало сказать больше. Его должно было быть больше. Он мог бы заставить Алекса прекратить причинять себе боль, изобразить вмешательство до того, как всё стало настолько плохо, но он этого, блять, не сделал. Он мог предупредить кого-нибудь, кого Алекс бы послушал, поскольку Гамильтон совершенно ясно дал понять, что Томас ему безразличен и слушать его не будет. Он мог бы предложить свое ухо, чтобы выслушать, или пригрозить прекратить то, что у них было, если Алекс не послушает (если бы он сам не нуждался бы в этом так сильно). Ему стоило прижать Алекса ближе, целовать его грубые руки и мягкие губы, и говорить ему как много он для него значит. Чтобы он никогда не сомневался в своей важности, никогда даже не думал о том, чтобы сделать что-то подобное. Он падает на крышу, прислонившись спиной к перилам, холодный металл впивается в его кожу, как жалкая тень божественного возмездия. Все слова, которые он хотел сказать Александру, те, к которым он был слишком труслив раньше, лились рекой во рту, сыпались песком на языке. Но сейчас уже слишком поздно. Однако, он все равно позволяет себе пробормотать их между своими задыхающимися рыданиями. Я волнуюсь за тебя. Пойдёшь со мной на свидание? Я хочу проводить время с тобой. Кто, блять, позволил тебе думать, что макать картошку фри в милкшейк – это нормально? Давай приготовим что-нибудь вместе. Я знаю, ты любишь готовить. Почему ты не позволишь позаботиться о тебе? Я не выношу, когда ты причиняешь себе боль. Идея для дебатов: чьё имя звучит глупее – моё или твоё? Я купил тебе эти книги, потому что я знаю, что ты исписал все свои копии непонятными комментариями. Может быть, мы почитаем и напишем здесь вместе? Ты очень хорошо выглядишь в зелёном. Я веду себя как мудак, когда говорю, что это не так. Поцелуешь? Я люблю тебя. Его слова были поглощены крышей, потеряны в вое ветра, стали очередным холодным вдохом в мире, который стал ледяным теперь, когда огонь Александра Гамильтона ушёл из него.