***
На площади у морского вокзала уже было достаточно желающих разместиться в каютах. Моросил мелкий колючий дождь, неуклюжие прохожие толкались, а спицы черных зонтов будто нарочно норовили угодить прямо в глаза. Служащие вокзала всё не пускали на борт пришвартованного шестипалубного лайнера, уже порядком заскучавшего без гостей этим холодным зимним вечером. В это время года в городе темнело непростительно рано. Свинцовые тучи густыми полотнами ложились так низко, что крыши даже невысоких домов словно прогибались под ними. Янтарный свет фонарей играл в импровизированное боке, но хватало его лишь для того, чтобы осветить собственные металлические шапки, и одноногими часовыми они исчезали во тьме у самого тротуара, пуская корни в асфальтовую влажную чернь. С тележек бистро с жареными каштанами и отварной кукурузой то и дело вырывались клубы густого пара и с легкостью перемешивались с дыханием городских улиц. Здесь никогда не было пусто. Но сегодня Джону показалось, будто прибрежный город ополчился на него и старался утопить в людском сброде еще до того, как он ступит на борт корабля. Рюкзак то и дело соскальзывал, встречаясь с плечами мимо проходящих людей, больно натирал кожу сквозь утепленное пальто. А мокрый воздух нырял за неплотно прилегающие лацканы, пробирая до костей. Попрошайки были в выигрыше. Эти пройдохи позанимали самые удобные места, где можно было обойти идущую напролом толпу, отрезав все пути отступления и лишив возможности лавировать в потоке городской жизни. До отправления оставалось ещё два часа. Джон всегда любил приезжать на вокзалы или в аэропорты заранее. Ему нравилось, избавившись от багажа и пройдя регистрацию, обосновываться в небольших кафе, брать стаканчик-другой кофе и, устроившись на диванах-креслах-стульях, наблюдать за снующими туда-сюда людьми: каждый со своими впечатлениями от проведенного отпуска или предвкушениями грядущего, нового; улыбающимися при встрече; плачущими при расставании; строгими перед важными командировками; и загорелыми после южных пляжей. Сам он не выносил проводы. Когда Лорэйн отправлялась с ним на такси в аэропорт, провожая в очередную командировку, он ощущал себя не в своей тарелке. И эта неловкость всегда шла с ним под руку, пока он не начинал чувствовать тихий ход самолета для выезда на взлетную полосу. Его путешествия должны были начинаться там, у закрытой двери в их небольшую квартирку, купленную вскладчину, а не у посадочной зоны. Он словно терял драгоценные несколько часов, требуемых на подготовку к отлёту. Терял ту часть себя, что должна была настроиться, избавить его от лишних мыслей, погрузить глубже в собственные эмоции. Супруга часто грустила. Её волнение отражалось дрожью в тонких пальчиках, когда она подкуривала прощальную сигаретку у входа в аэропорт. И Джон был не способен прислушиваться к себе, отшучивался, много улыбался и повторял, что она даже не успеет соскучиться, так быстро он вернётся домой. Нет, он не обманывал её. Он искренне сочувствовал этим переживаниям и старался подбодрить, но каждый раз ощущал себя предателем за то, что считает дни до отлёта. За то, что ликует внутри от предвкушения новых впечатлений. За то, что хочет уехать, сменить обстановку хоть ненадолго. И за то, что не будет скучать по ней так, как будет она. Когда он закидывал сумку на багажную полку, когда усаживался у иллюминатора, и даже когда самолет уже начинал плавный ход, он писал ей сообщения, зная, что она всё еще ждет. Ждет его в аэропорту. И когда железная птица приземлялась на другом конце света, а из динамиков звучал голос бортпроводника с просьбой оставаться на местах до полной остановки, он уже сообщал ей об удачной посадке: — Приземлился. Трясло так, что думал — умру. Люблю. Джон Андерсон до невозможности боялся летать.***
Ему было семь, когда брак родителей затрещал по швам и мать решила, что Джону не помешает провести год у бабушки за тысячи ярдов от родного дома, дабы не сломить неокрепшую детскую психику извечными скандалами и распрями с отцом. В свои тридцать пять он всё еще помнил, как осознал, что она не останется с ним. Помнил, как странно ощущал себя, когда бабушка водила его в общественные бани, где он впервые увидел голые, обрюзгшие женские тела. И все как на подбор были толстые, с округлыми животами и густыми заросшими треугольниками промежностей и подмышек. Помнил, как старался не смотреть на это шоу уродов и по возможности прятал глаза в слюдяной кафельный пол. Помнил, как однажды отказался пойти в баню. И тогда бабушка нагрела котел в сарае и огромный металлический таз воды. Шатырила его жгучей мочалкой до красных разводов на ногах, а потом поливала из ковшика. И он помнил, как унизительно чувствовал себя, но терпел. Терпел, не желая снова оказаться в банях. А еще он помнил теплый, влажный, окутанный паром деревянный сарай, скользкий пол и прикосновения босых пяток к нему, будто это был вовсе и не пол, а илистое дно пробегающей неподалёку от усадьбы речушки, где они часто устраивали заплывы с соседским мальчишкой по имени Спенсер. Спенсер Олдридж был его ровесником. Мать родила его поздно, и потому приходилась бабушке подругой. Была ли мадам Олдридж старше её или моложе, на сколько? Джон не знал. Он воспитывался в семье, где подобные вопросы женщинам задавать не красиво. А Мерилу Баррингтон — его бабушка — приходилась Спенсеру крестной матерью, потому так и случилось, что двое мальчишек ровно на один год оказались под её не самой лояльной опекой. Мерилу была родом из простой семьи, но отец смог обеспечить дочери достойное образование в геологическом университете. Всё свободное время она проводила у старой дворянки, изучая тонкости английского языка. Методы воспитания последней отразились и на Мерилу, тесно переплетясь с её вспыльчивым и далеко не мягким характером. Джон и Спенсер провели свое первое совместное лето за чтением английской классики и изучением других немаловажных предметов, включая этикет, знания которого — по словам Мерилу — были одним из важных составляющих достойного джентльмена. Уже тогда Джон всем сердцем невзлюбил детективные романы. Конан Дойль насильственно вживлялся в его подкорки, и Андерсон ежился, представляя, как буквы из книги срываются со страниц и тонкой змейкой проползают ему под кожу, навсегда оставляя в той свои склизкие сыскные личинки. На уроках правописания Мерилу Баррингтон часто с силой ударяла массивной, далеко не женственной рукой об стол, видя, что один из них намерен совершить ошибку в слове. И мальчишки непроизвольно подпрыгивали на своих стульях, вжимая головы в плечи. Но в отличие от Джона, Спенсер был менее подвержен её нападкам. К семи годам он раскусил поведение взрослых и четко понимал, как можно теми манипулировать. Их спасательным кругом стало его порой наигранное любопытство. Когда Мерилу срывалась на крики, не в состоянии спокойно донести то или иное правило строения языка, Спенс округлял глаза и произносил заветные слова: — Почему так, миссис Баррингтон? Мерилу непроизвольно сбавляла тон и уже спокойней начинала объяснять всё с начала. А если тон всё же не устраивал его, он вновь задавал своё коронное «почему?» и она была вынуждена осаждать себя всё больше, вдаваясь в полемику рассуждений и плавно выходя из своего люциферового облика. Это «Почему?» стало его визитной карточкой. Даже спустя много лет он так и не смог избавиться от него, а только трансформировал в более простое и понятное Джону «а че?». В те редкие телефонные разговоры, когда Джон и Спенсер созванивались и Андерсон рассказывал о своих переживаниях, пытаясь сглаживать углы и не выдавая всей правды до конца, его друг точно знал, куда вставить это своё «а че?». Джон глубоко набирал в легкие воздух и выкладывал всё, как на духу, всегда получая в ответ искреннее «Я тебя понимаю» или «Всё будет хорошо, не переживай». Вечерами Джон часто выходил посидеть на крыльце или в палисаднике за домом, вслушиваясь в шуршание ежей у сарая и кваканье лягушек на местном болоте. У фонарей вились и жужжали майские жуки, а иногда на окнах столовой повисали вниз головами черные кожаные мыши, к которым Андерсон испытывал особую привязанность. Вероятно, чувство это было вызвано тем, что прилетали они редко. А как известно, чем реже что-то происходит в жизни, тем больший интерес вызывает. Когда совсем темнело у его босых ног терлись дворовые коты, заигрывая с сотнями светлячков, фосфоресцирующих своими желтыми брюшками. Лето подходило к концу, и Джону было жаль расставаться с ним. Тогда же семилетний Джон уже второй раз в жизни чуть не утонул, захлебнувшись мутной водой в реке. Спенсер не сразу сообразил, что морские игрища, которыми они увлеклись, уже закончились, и только когда голова Джона скрылась под водой и долго не появлялась, хватился его и выволок на берег. Он хохотал во весь голос, а Андерсон, пытаясь откашляться, зло косил в его сторону покрасневшие от грязной воды глаза и клялся себе, что больше никогда не полезет в воду. Но на следующий день они вновь оказались на золотом берегу, как и многими днями позже. Прилипали спинами к песчаной крошке, шлепали мокрыми пятками по дороге, спрятанной за вековыми стволами деревьев, и возвращались домой лишь к сумеркам. Начался учебный год. Джон и Спенсер учились в разных классах, а может, и в разных школах. Вспомнить он этого не мог, а во взрослой жизни этот факт не был интересен Андерсону. Он только знал, что не встречался с другом ни в школьных коридорах, ни на территории самой школы. Мерилу посчитала, что музыкальное образование сослужит внуку хорошую службу в дальнейшей судьбе и пристроила его дополнительно в класс фортепиано. Со Спенсером теперь они виделись два раза в неделю на уроках английской литературы в доме Баррингтонов, под пристальным вниманием хозяйки дома и её усугубляющихся приступов агрессии. К середине зимы маленький Джон уже настолько соскучился по матери, что тоска стала невыносимой. Там, в доме отца, осталась его семья — мать, отец и старшая сестра. Примерно тогда Андерсон впервые задумался над тем, не он ли послужил причиной разлада в семье? Ведь они были вместе, и только он один — за тридевять земель, будто отправлен в ссылку искупать грехи. Конечно же, в его пока неокрепшем сознании эти мысли не задержались надолго, но уже стали той отправной точкой, что преследовала его в более сознательном возрасте, когда проступки других он примерял на себя и начинал испытывать чувство вины даже там, где она не должна была иметь места. Когда миссис Андерсон вернулась за ним, за окнами распустились персиковые деревья и отцвели тюльпаны. Джон не давал ей прохода, постоянно вскарабкивался на её колени и повторял: — Мама, мама, мамочка. Моя мамочка. Она крепко обнимала его, улыбалась и отвечала: — Я здесь, сынок. Я с тобой. Скоро мы поедем к папе и к сестричке. И так он вторил уже неделю, а она отвечала ему всё теми же словами, но интонация её становилась жёстче, грубее с каждым разом. Она перестала разрешать садиться ей на колени. А однажды даже прикрикнула: — Довольно! И Джон замолчал. Он не мог вспомнить, чтобы после этого когда-нибудь называл её «мамочка». И в свои тридцать пять лет он так и не мог совладать с собой, когда в телефонных разговорах она, прощаясь, говорила: — Люблю тебя, детка. А он всегда отвечал: — Пока. Самолет, которым они возвращались домой, был забит битком. Тогда еще разрешалось употреблять алкогольные напитки на борту и курить в салоне. Предстоял четырехчасовой перелет, и Джон с самого начала был не в восторге от этого. Ему досталось кресло посередине в трехместном ряду, а мама села у прохода. Справа от мальчика сидел крупный мужчина за сорок с раскрасневшимся словно омар лицом, и запах перегара из его рта тяжело нависал над их головами. Он возился, не в силах умостить в узкое пространство между сиденьем и спинкой впереди стоящего кресла огромную задницу и выпирающее из-под мокрой рубашки брюхо, и каждую минуту выкрикивал стюардессу, чтобы та принесла ему выпить. В ряду перед ними сидел, как выяснилось позже, его друг. Он тоже был выпивший, но держался сдержанней и спокойней, постоянно оборачиваясь и пытаясь утихомирить поддатого компаньона. Стюардесса обещала, что как только все пассажиры займут свои места, она обязательно принесет напитки, но это осаждало соседа Джона лишь ненадолго. Пьяный пассажир забывал о сказанном ровно через минуту, и в очередной раз кричал через весь салон боинга, активно размахивая руками и распространяя едкий запах пота, требуя выпивки. Когда проход освободился и все расселись по местам, здоровяк не на шутку разошелся, приподнял двухметровую тушу с сиденья и, матерно выругавшись, затребовал свой граненый стакан полным гнева голосом. Он ткнул в кнопку панели над головой с символическим изображением человечка с такой силой, что та треснула пластиковым корпусом, издав предсмертный писк. В ту самую минуту по аудиосвязи полился приятный женский голос, сообщающий о начале взлета, с просьбой привести спинки кресел в вертикальное положение, убрать откидные столики и прочее прочее прочее. Самолет набирал высоту около тридцати минут, но Джону они показались бесконечно вечными. Громила орал как сумасшедший, бил толстыми руками по иллюминатору и обшивке, мать пыталась успокоить сына, хотя, на самом деле, скорее себя, а маленький Джон всё думал, где же эта дурацкая водка и почему её не несут? Он закрыл глаза, чтобы не видеть с какой силой руки соседа колотят по и без того ненадежному покрытию, и мечтал лишиться слуха и обоняния. Когда металлическая птица выровнялась, приспустив нос, беспокойному пассажиру принесли стакан, который тот осушил залпом и тут же затребовал второй. На какое-то время крики и буйство прекратились, а буяна утянуло в алкогольный сон. Всё веселье началось после его пробуждения. Джон к тому моменту унял беспокойное сердце. Мать пыталась всучить ему в руки фломастеры и тетрадь, чтобы отвлечь чадо от нездоровой ситуации на борту, но он не хотел рисовать. И вообще ничего не хотел, только бы время ускорилось, и крылатая жестянка наконец приземлилась. Где-то там, в районе туалетной зоны, собралось несколько мужчин, они курили, болтая с привлекательными стюардессами, а под потолком висел едкий смог. Андерсон не помнил, но ему казалось, что запах табака не вызывал неприязни. По крайней мере, он ощущался менее раздражающим, чем перегар соседа справа. Пьяный громила очухался, и по его косым взглядам стало ясно, что сейчас он затребует выпустить его в туалет. Джон подал жестом знак матери, и та, спохватившись, быстро поднялась, а сам мальчишка с ногами залез на сидушку, выпуская пьянчугу. Тот протиснулся мимо них и уже в проходе, обернувшись, ткнул толстым пальцем на иллюминатор и предложил, обращаясь к Джону: — Хочешь, сядь к окну. Вы не против, миссис? Поменяемся? — он перевел взгляд на мать Джона и дал понять, что может посидеть в проходе. Андерсоны уступили ему кресло лишь потому, что Джон, только заслышав предложение амбала, сразу прыгнул на место у окна и уставился на белые барашки за толстым двойным стеклом. Здоровяк, в свою очередь, пошарил по карманам, выудил пачку сигарет и направился к туалетам, присоединяясь к курящей компании. Мать выглядела уставшей, и спустя некоторое время Джон уступил ей свое-чужое место, чтобы та могла облокотиться головой об опору и немного поспать. Ему спать не хотелось. Внутри, с того самого момента, как они оказались на борту, поднималась волна тревоги и он, в свойственной ему манере, только взращивал это ощущение, не в силах самостоятельно расслабиться. Злополучного соседа не было долго, и со временем Джон потерял его из виду. В проходе, среди курящих, его не было видно, а шторка, отделяющая хвостовую часть борта, где они сидели, от основной, была прикрыта. Андерсон надеялся, что мужчина нашел себе там подходящую компанию и уже не вернётся. Оставалось примерно пару часов лёту, когда уже знакомое красное лицо появилось в проходе, значительно увеличив дозу принятого на грудь. С сигаретой в зубах и початым стаканом прозрачной жидкости он подошел к их ряду, откинул столик и небрежно плюхнул на него стакан. Пепел сорвался с его зажатой во рту сигареты и разбился вдребезги о сиденье. Громила полез куда-то вглубь багажной полки над их головами, и Джон заметил, как в этот момент оживился его друг, сидящий впереди. Он неотрывно следил за движениями амбала, но упорно молчал. Мужчина выудил с полки черный кожаный портфель на двух защелках с кодовыми замками по обе стороны. Посмотрел на мальчишку и кивком указал, чтобы тот взял со столика стакан. Джон послушно освободил место и придержал столешницу, пока сосед усаживался в кресло. Портфель опустился на столик, пальцы прокрутили по цифрам, и прозвучало два глухих щелчка. Громила надавил на кнопки и поднял крышку. Ничего удивительного. Нет, правда! Ничего удивительного для того времени внутри не оказалось — всего-навсего огромный охотничий нож, лежащий поперек портфеля во всю длину. Джона словно окатило ледяной водой, и в этот момент он осознал, что меняться местами с бугаем было далеко не лучшей идеей. Он был отрезан от единственного выхода. — Зачем ты достал его? — спросил через кресло друг верзилы. — Ой, ладно тебе. Хочу показать пацану! — слегка заплетающимся языком ответил тот. — Видел такие? — уже обращаясь к Джону, спросил он. — Нет, — коротко ответил Андерсон, не желая вдаваться в полемику с малоприятным соседом, хоть в свои семь он уже видел достаточно и даже стрелял из отцовской воздушки. Громила аккуратно вынул хорошо отполированный тесак на свет, покрутил в руках и небрежно бросил обратно, но портфель не закрыл. Он стал неуклюже шарить по карманам, дотянулся, видимо, до искомого и вынул портмоне. Склонился над мальчиком, раскрывая его, и Джон увидел фотографию за матовой плёнкой. Амбал вынул её и ткнул на двух близняшек лет десяти, обнимающих красивую молодую женщину. — Мои девочки, — сказал он с какой-то особой гордостью, а потом назвал каждую по имени, но Андерсон не запомнил. Глаза его были прикованы к стальной глади, и этот юный семилетний паренёк пытался сообразить, что же пьяный сосед собирается делать с этим предметом на высоте тридцати шести тысяч футов? Сигарета его давно истлела, и он небрежно сплюнул её прямо в проход. Кто-то из сидящих рядом пассажиров сделал замечание, вроде даже не касательно непосредственного окурка, больше в сторону присутствия детей на борту и вреда табачного дыма, но краснолицый и ухом не повел. Он забрал стакан из рук Джона, резко выдохнул в сторону и жадно влил прозрачную жидкость в горло. В следующую минуту в еще не успевшие ничего сообразить руки мальчика легла ледяная сталь, а громила, обливаясь очередной порцией пота, усмехнулся и сказал: — На, подержи. Джон непроизвольно вздрогнул, и в этот момент проснулась его мать. Она вскрикнула от неожиданности, но быстро взяла себя в руки и, стараясь говорить как можно тише, попросила немедленно убрать оружие обратно туда, откуда оно появилось. Громила на удивление послушно вынул из маленьких рук тесак, бережно укладывая на законное место в портфеле, и быстро закрыл крышку, убирая злополучный кейс куда-то под сиденье. Миссис Андерсон, уже не скрывая тревоги, очень деликатно попросила «уважаемого Господина» поменяться местами «со своим другом», и, как ни странно, они выполнили и эту её просьбу. Правда, когда происходила данная рокировка, бугай решил не усаживаться в кресло, а вновь прогуляться по салону, и скрылся за светонепроницаемой синей шторкой, разделяющей самолет пополам. Только тогда Джона отпустило. Тревога сошла на нет, он расслабился, окинув взглядом нового соседа и, взгромоздившись с ногами на сиденье, склонил голову на плечо матери и провалился в глубокую дрёму. Спустя полчаса за разделяющей салон преградой стало странно беспокойно. Стюардессы засуетились, а мужские голоса набрали грубых нот, но разобрать слова было невозможно. Андерсона выдернуло из сна в тот момент, когда разгоряченный мужик с силой сорвал шторку, буравя всех взглядом разъяренного медведя, и двинулся по направлению к их местам. Он выхватил из-под сиденья портфель, а из того свой предмет далеко не антикварного искусства, и всё той же тяжелой походкой направился обратно, сжимая тесак в кулаке. Кто-то из женщин заверещал в своей фирменной манере резаной свиньи, обслуживающий персонал пытался остановить этот танк, но глаза громилы были залиты кроваво-красным и не видели перед собой ничего. Джон толкнул просыпающегося от этих звуков соседа, и тот, оценив обстановку, резко подорвался с места, бросившись вдогонку за уже порядком осточертевшим другом. Миссис Андерсон вцепилась в сына и вжала его в себя так больно, что он услышал, как хрустнули рёбра. Что и кому верзила хотел доказать, так и осталось навсегда загадкой для Джона. Он еще долго смотрел, как семь мужиков в узком проходе пытаются заломать руки разъяренного амбала, как вдавливают его мордой в пол, пиная ногами в лицо, и даже надевают наручники, невесть откуда взявшиеся. До конца полета мужчина так и пролежал в проходе на полу, истекая кровью, и только к моменту посадки ему разрешили занять место, а его компаньон взял на себя ответственность за его поведение и пообещал, что тот не шелохнётся. Так и было. Когда шасси коснулись земли, Джон не чувствовал уже ничего: ни радости приземления, ни предвкушения встречи с отцом, лишь полное опустошение. Пассажирам запретили вставать со своих мест, а когда к самолету подъехал трап, по его ступеням в салон поднялись несколько представителей правоохранительных органов и увели под конвоем несчастного нарушителя порядка. И когда Андерсон провожал его взглядом, всё что он ощутил — это жалость. Жалость к этому огромному парню, что в свои «за сорок» так и не сумел научиться жить в согласии с собственными тараканами. И он думал о том, что уж с ним-то никогда такого не случится. Он вырастет рассудительным, полным уважения к окружающим, умеющим держать себя в руках. Когда одна из бортпроводниц жестом дала понять их новому соседу, что его тоже приглашают на выход, тот подхватил черный кейс друга и повернулся к мальчишке. — Он не плохой человек, малый. Он просто запутался. — И с этими словами подмигнул ему как-то совсем печально. Джон и до этого был не в восторге от полётов. Часто ему сильно, до боли закладывало уши, неприятно придавливало к креслу, было сложно дышать очищенным кислородом и бросало в панику, когда самолет срывался в воздушные ямы. А после… После он стал высматривать в толпе у стойки регистрации неприятных или подозрительных личностей и втайне надеяться, что те ни в коем случае не сядут в кресло по соседству с ним. Те переживания, что пришлось испытать семилетнему мальчишке, взрослому было не понять. И Андерсон считал, что всё пройдёт, он перерастёт их и они сотрутся из памяти, как и многое исчезающее, уходящее из его жизни, но этого так и не случилось. Из-за всей этой воздушной неприязни, принимая решение уехать, Джон склонился в пользу морского тура. Не потому, что считал этот вид туризма наиболее безопасным. Нет. Лишь от того, что, прожив больше четверти жизни в портовом городе, ни разу не воспользовался возможностью попутешествовать морем. Лора сегодня не провожала его. Она не предложила, а он не попросил. Да и странно было бы просить, «швыряя в лицо» бумаги о разводе. — Ты всегда сможешь вернуться, если захочешь, Джон, — сказала она на прощанье, стоя в дверях. — Мы оба знаем, что этого не произойдёт, — слегка потянув уголки рта вверх, ответил он и, не оглядываясь, чеканным шагом скрылся за лестничной клеткой. Когда Андерсону удалось преодолеть толпу, оказавшись у главного входа в морской вокзал, он решил изменить своим привычкам и не пойти в кафе. В автомате при входе он купил банку искусственного кофе и, устроившись в зале ожидания на старых поскрипывающих стульях-секциях, достал из рюкзака альбом с простым карандашом, развернул его на пустом листе и принялся зарисовывать старинный циферблат, в аккурат находящийся перед глазами. Сегодня ему не хотелось следить за судьбами незнакомых людей. Сегодня был Его день, и именно это мгновенье он старался запечатлеть не только в памяти — он знал, как ненадежна она порой бывает, — но и на холсте. Огромные позолоченные часы с витиеватыми стрелками показывали начало шестого. До отправления оставалось чуть больше полутора часов.***
Поджимая губы и ежеминутно потирая краешек носа в своей неизменной привычке, у входа во дворец бракосочетания стоял молодой человек среднего роста с букетом белоснежных лилий в руке. Он перетаптывался с ноги на ногу, заметно нервничая, и вглядывался куда-то вдаль, высматривая знакомый черный седан. Начищенные до искристого блеска туфли, белоснежная рубашка и маленькая бутоньерка в нагрудном кармане его мышино-серого пиджака, выдавали в нем истинного жениха. Чуть в стороне, по правую руку от него, уже отмечала свершившееся зарождение новой ячейки общества одна из многочисленных шумных компаний, с хлопками открывая одну бутылку шампанского за другой и осыпая молодоженов конфетти, монетками и рисом, громко выкрикивая поздравления и пожелания счастливой совместной жизни. Джон ощущал себя не в своей тарелке среди этого балагана и, поглядывая на ничем не примечательные часы, крепче сжимал несчастные стебли, насыщаемые солёной влагой его вспотевших ладоней. День выдался на редкость жарким и ослепительно солнечным. Потому от старательно уложенных, слегка вьющихся каштановых волос вскоре обещало ничего не остаться, кроме слипнувшихся прядей, небрежно нависающих на глаза. Всё это непременно должно было бы случиться, если бы Лорэйн задержалась ещё хотя бы на десять минут. Очередная парочка с восторгом запрыгнула в подкативший к центральному входу алый кабриолет и укатила в неизвестном направлении, сопровождаемая громким дребезжанием по асфальту жестяных банок, украшенных белыми надписями «justmarried». Пока Андерсон провожал их взглядом, на парковку свернул ягуар Лорэйн, и девушка, привлекая его внимание, надавила на клаксон, выпростав тонкую ручку в открытое окно. Когда Джон обернулся в её сторону, она активно помахала ему над крышей автомобиля, щедро улыбаясь сквозь лобовое стекло. — Смени уже гудок! Он неимоверно раздражает, — со строгостью в голосе пробубнил жених, когда Лорэйн, лучась и чуть ли не подпрыгивая на своих пятидюймовых шпильках, приблизилась к нему. Сведя брови к переносице, молодой жених добавил: — Ты опоздала. Сегодня будущая миссис Андерсон показалась ему ещё крохотней, чем была на самом деле. Её короткое белое платье облегало точёную фигурку, неглубокий вырез подчеркивал достоинство, а капелька-подвеска, лежавшая в ямочке меж красиво выдающихся ключиц, намекала на утонченность и изысканность её вкусов. На туфельках красовались кожаные розовые бутоны, и тонкий браслет на левом запястье был подобран им в тон. Джону нравилось, когда её волосы были распущены, и в этот день она не разочаровала его, лишь аккуратно уложив своё каре и подкрасив одну прядку в нежно розовый. — Ой, не болтай! — легонько толкнула его в грудь девушка и заливисто рассмеялась. — Женщина может себе позволить опаздывать. Тем более, на собственную свадьбу! Церемония прошла скромно, быстро, за закрытыми дверьми. Без свидетелей и родственников, без глупых клятв в вечной любви и неминуемой кончине одного в случае смерти второго. Молодая чета, подписав необходимые документы, покинула здание с той же легкостью, с которой и вошла. — Привет, муж, — широко улыбаясь, обратилась девушка к Джону, когда они сели в машину. — Привет, жена, — растянув чеширский оскал, ответил он. — Подбросить тебя до офиса? — уточнила она. — Нет. Поедем к морю? Я взял отгул на сегодня. Джон больше не взглянул на неё. Всю дорогу Лора болтала без умолку о чудесной погоде, о своих планах однажды побывать на самых известных курортах мира, делилась грёзами пляжного отдыха и о том, сколько ещё впереди свершений, открытий, впечатлений. И всё это ждёт их где-то там — буквально стоит немного поддать газа. Трасса к берегу петляла извилистыми стежками. Девушка клонила голову в ту или иную сторону, плавно направляя машину в повороты и, мягко улыбаясь, поглядывала на вперившегося за окно супруга. Андерсон был спокоен. Его грудная клетка равномерно поднималась и опускалась, а строгие тени сосновых стволов ложились ему на лицо, защищая глаза от искристых солнечных лучей. Машину они бросили у придорожного кафе. Прикупив немного свежей выпечки и кофе навынос, спустились к морю по крутому желобу в расщелине холмов. На песок уселись прямо в своих свадебных нарядах, и в отголосках шума прибоя наслаждались уже спавшим после дневного зноя теплом, а прибрежный ветерок трепал их волосы, унося все старания утренних сборов долой. Когда красный диск коснулся водной глади у горизонта, Лора лукаво подмигнула, быстро скинула платье и, оставшись в кружевном белье, побежала к воде, зазывая Джона присоединиться. Сбросив туфли и пиджак, Андерсон достал из кармана брюк сигареты, подкурил и, проваливаясь в рыхлый песок босыми ногами, побрел вдоль берега, поглядывая на подругу. Когда кожи коснулась водная прохлада, он инстинктивно прикрыл глаза, а по спине пробежала стая блаженных мурашек, заставляя непроизвольно передёрнуть плечами. Лора резвилась в воде, словно пятилетняя девчонка, позабывшая обо всём на свете. А на другом конце планеты скоро должен был проснуться новый день, на этом — забрав жизнь дня нынешнего. В их купленную не так давно квартиру молодожены вернулись уже за полночь. Лорэйн поставила в высокую вазу порядком увядшие цветы и, указав на дверь в ванную комнату, спросила: — Не против, я первая? Джон утвердительно кивнул и, сообщив, что ему нужно ещё немного поработать, скрылся за дверью кабинета. Спустя полчаса она обнаружила его как всегда сосредоточенным над архитекторским столом и беззвучно прикрыла дверь. А когда глубокие зевки начали не давать ему покоя, Андерсон принял решение отправиться спать и обнаружил Лору, укутанную в шерстяной плед, в её спальне. Долго смотрел на её ничего не выражающее лицо и пытался понять, как она могла сказать «да»? Так и не найдя ответа, аккуратно ступая по старому скрипучему паркету, ушёл в свою спальню. Он знал: рано или поздно им придётся заплатить за содеянное. Всё в этом мире устроено так: иногда платить приходится мало. Чаще — много. А раз в жизни — всем, что у тебя есть. Забываясь и забывая этот день, Андерсон опустился на кровать и окунулся в сон без сновидений.***
Лёгкими штрихами он набросал эскиз и, не найдя под рукой ничего подходящего, придал слабые отголоски светотени, растушевав карандаш пальцами. Профессия располагала, но он не любил ощущение запачканных грифелем рук и глянцевый мышиный оттенок, извечно преследующий фалангу мизинца. Со временем появилась привычка потирать пальцы в надежде избавиться от неприятной грязи, а позже — укоренилась. И в моменты глубокого погружения в себя, часто можно было видеть, как Джон словно под невидимой струёй воды омывает и без того чистые руки. В кармане пальто завибрировало, и от неожиданности он выронил карандаш, в секунду вырвавшийся на свободу и быстро закатившийся под кресло. А вместе с ним и альбом. Листы небрежной стопкой разлетелись по полу, и Андерсон, выругавшись вполголоса, принялся собирать их одной рукой, а второй второпях достал злополучный мобильник. Свернувшись в три погибели в поисках карандаша, он посмотрел на светящийся экран и принял звонок. — Спе-е-е-нс, — протянул он с улыбкой. — Хэ-хэй! — раздалось в трубку фирменное приветствие друга. — Ну как ты там, брат? Да. Спенсер и Джон, хоть и не имели кровного родства, считали друг друга братьями. Мало того, они искренне верили в это с самого детства. И даже тот факт, что тридцать пять лет они жили не только в разных городах, но и в разных странах, никак не повлиял на это убеждение. — Порядок, — соврал Джон. — Как Польша? — Польша — отлично! Работа волчья, но я не жалуюсь. Сыну денег выслать, да на жизнь хватает. Чего уж переживать? — на энтузиазме отчеканил тот. — Как семья? Как Лора? Андерсон подцепил беглеца, сунул вместе с развалившимся альбомом в рюкзак и, закидывая тот на плечо, перехватил телефон в другую руку. — Погоди минутку, выйду на улицу. Получив короткое согласие, он миновал турникет с металлоискателем и отошел подальше от главного входа, подкуривая сигарету. Людей прибывало, и означать это могло лишь скорое объявление посадки. — Мы развелись, Спенс. Мой паром отходит через полчаса. На том конце повисла короткая пауза, а затем бодрый и уверенный голос произнёс: — Ты всё правильно сделал. Всё к лучшему. — Не уверен, — честно признался Джон. — Но сделанного не воротишь. — Куда отправляешься? — Купил билет на ближайший рейс. Конечная точка — Порт Несс. А там видно будет. В общем, не знаю куда, — нездорово рассмеялся Андерсон. Спенсер тоже поддержал его смех и, сквозь сбитое дыхание, выдавил: — Ты, как всегда, в своём духе! Полгода настраиваешься сделать осторожный шажок вперёд, а потом в секунду сигаешь в омут с головой. Улыбка сменилась строгим выражением, а только что смеющиеся глаза резко потускнели, взгляд опустился под ноги. — Мне это нужно, Спенс. — Я знаю, брат. Я знаю, — столь же серьезно ответил Спенсер и добавил, не столько спрашивая, сколько констатируя факт: — Дай Бог, свидимся? — Да, брат, дай Бог. Они оба никогда не были религиозны и не перекладывали на плечи высших сил того, что должны были сделать самостоятельно. Только жизнь научила, что не всегда удаётся получить желаемое. И за годы их дружбы встретиться им удалось раз тридцать, если наберётся, но они продолжали свято верить, что шанс ещё выпадет. И это их «Дай Бог, свидимся» стало ничем иным, как «Мечтаю о встрече, но не могу приехать». За тот час, что Джон провёл в здании вокзала, заметно похолодало. Острые капельки дождя превратились в не менее колкие мелкие снежинки. Вместе с дымом легкие выпускали оставшееся в теле тепло, не способное согреть окоченевшие кончики пальцев. Потушив окурок о край урны, Андерсон бросил последний взгляд на шпиль Центрального Собора, виднеющегося вдалеке, и уверенным шагом направился обратно в зал ожидания. Электронное табло горело приглашающим «Идёт посадка». У выхода на причал уже собралась небольшая очередь, грозящая вскоре пополниться новой порцией желающих поскорее проскочить на борт. Мамаши с тюками тормошили детей, чтобы те шевелились быстрее, а нерасторопные отцы вяло поглядывали по сторонам, комкая в руках недочитанные газеты и недоеденные сэндвичи. Их дети впопыхах роняли на пол плюшевых мишек, а спустя минуту заливались слезами или криками, не в силах выразить иначе тянущим за руки родителям своей любви к потеряшкам. Было решено не медлить. Из внутреннего кармана пальто Джон вынул подготовленные заранее документы, билет, и направился к выходу, где у стойки администратора уже регистрировали пассажиров, выпуская на причал. Когда напротив его фамилии в списке появилась заветная галочка, Андерсон пропустил рюкзак сквозь досмотровый аппарат и оказался на пристани. Перед ним возвышалось судно средних размеров. Не такое большое, как представлялось Джону. После всех этих «Принцесс», «Королев» и прочих, «Попутчик» даже стыдно было назвать лайнером — не корабль, а закрытый клуб для интровертов. Четыре пассажирские палубы из шести, способные разместить до ста пятнадцати человек в сорока восьми каютах; несколько джакузи на открытой палубе, но отсутствие бассейна. Там же — спортивная площадка, бар, танцпол и небольшая сцена. А также крытый ресторан на второй палубе. Из развлечений — только общение с туристами и прогулки, — весьма сомнительный отдых. Скорее круиз для тех, кто желает насладиться морскими закатами и увидеть дикую природу островов. Его каюта располагалась на палубе четыре. Это был одноместный номер, площадью не более двадцати квадратов, зато с большой двуспальной кроватью и собственной ванной комнатой. На лайнере было десять таких номеров. И, покупая путёвку, Британец решил обойтись без ненужной роскоши, хотя давно уже перестал испытывать финансовые затруднения. Дизайн отвечал всем европейским стандартам: номер был оснащен телевизором, кондиционером и даже зоной отдыха на скромной веранде, отделенной от общего пространства раздвижными витражными дверьми от пола до потолка. Цветовая палитра каюты была спокойной и соответствовала морской тематике. Песочно-голубые оттенки преобладали во всём, включая стены, постельное белье и даже предметы декора. Сбросив рюкзак, Андерсон вышел на балкон, оставляя открытыми стеклянные перегородки и запуская в каюту свежий январский воздух. Смахнул пушистый снег с засыпанного ротангового кресла и опустился в него, облокачиваясь на спинку, точно примеряя на себя новый, неизвестный облик мореплавателя. Думал о прошлом. О матери с отцом, о Спенсере и, конечно же, о Лоре, но ни в коем случае не о себе и не о будущем, что поджидало его уже за поворотом: вот-вот послышится звон судового колокола, двигатели корабля придут в движение, и оно наступит.***
Зайдя в кафе, Джон обнаружил Лору, сидящей за угловым столиком у окна. Она приподняла руку, чтобы обозначить своё местоположение, и Андерсон быстрым шагом преодолел длинный коридор, по обе стороны уставленный столиками. Посетителей было немного, и официантка с кофейником и меню в руках тут же направилась за ним по следу. Как только он опустился напротив Лорэйн, пышногрудая Молли — так звали подавальщицу — начала щебетать, знакомя вновь прибывшего гостя с блюдами дня. Джон не мог расслышать ни слова, всматриваясь в наполненные слезами глаза подруги и чуть покрасневший нос. Потому, когда юная Молли закончила свою тираду, он с улыбкой попросил налить ему кофе и оставить их ненадолго для принятия решения. Официантка слегка расстроилась, осознавая свою провалившуюся попытку произвести впечатление на юного джентльмена, наполнила стоящую на столе чашку и скрылась из виду. — Лора, что случилось? — задал вопрос Андерсон, как только их оставили наедине. — Ох, Джон, — вздохнула девушка. — Это конец! Конец моей прекрасной жизни в Англии. Она тихонько всхлипнула и, достав из сумочки тонкий белый свёрток, протянула его другу. Тот незамедлительно принял его, прочитав на конверте леденящее в жилах кровь название отправителя: «Миграционная служба Великобритании». — Тебя депортируют? — Да. В нём сказано, что если в течении месяца я не предоставлю серьёзных подтверждений своего пребывания, то всё, пиши пропало. — Вот чёрт! — выругался Джон, и глаза его потускнели. А потом и вовсе наполнились нескрываемой яростью, и он сильно треснул раскрытой ладонью по столу. — Неужели ничего нельзя сделать? Он не дал Лоре вставить и слова, как тут же сам ответил на свой вопрос: — Мы что-нибудь придумаем! Я обещаю, Лора! Мы что-нибудь придумаем! Верь мне. Всё будет хорошо. И Лорэйн чуточку ожила, подарив Джону свою фирменную кроткую улыбку. Она верила ему, пусть и не до конца. Но с момента их первого знакомства, Андерсон ни разу не подводил её. Бросаться словами на ветер точно не входило в его привычки, и ей искренне хотелось верить, что и на этот раз будет именно так, как он и сказал — всё будет хорошо. В этот день Джон не отходил от неё ни на шаг. Они прогулялись по торговому центру, прикупив для неё пару лёгких летних платьев. Он ждал её на диване для гостей в салоне красоты, пока стилист вился вокруг тогда ещё длинных волос, колдуя ножницами и смешивая едкие красители в пластиковой чашке. Джон покупал ей мороженное в рожке с необычными вкусами из вагончиков на колёсах, встречающихся на пути. А потом стелил на сочную, молодую траву свою толстовку, чтобы она не запачкала светлые джинсы, и они уплетали fish&chips за обе щеки, ни разу не вернувшись к разговору о депортации. Андерсон проводил её к дому, где Лора снимала в те времена крохотную квартирку на пару с бывшей сокурсницей. И когда она, обернувшись у входа, пожелала ему доброй ночи, он уверенно и чётко спросил: — Давай поженимся? Лорэйн звонко рассмеялась и шутливо прыснула: — Ага! Конечно, давай! На лице у Джона не дрогнул ни один мускул. Он смотрел ей прямо в глаза, стараясь показать всю значимость момента. — Ты что? Серьёзно, Джон? — округлив и так большие глаза, уточнила она. — Совершенно серьёзно, — только и ответил он. — А как же Дэвид? Что он на это скажет? — За Дэвида я тебе выходить замуж не предлагаю. Он исключительно по мужской части, в отличие от меня, — съязвил Джон, сведя возникшее между ними напряжение к шутке. Спустя три недели они сидели на берегу моря в своих свадебных нарядах уже в новом статусе мужа и жены.***
Тихий ход лайнера убаюкивал, но только не Британца. Этой ночью Джон так и не уснул. Его занимали сомнения в правильности принятых решений, они роились вокруг эпицентра его мыслей, сбиваясь во всё более плотный комок, и тот, множась, распирал и без того не закрывающиеся глаза. Подобное случалось с ним чаще, чем должно было. В юности Андерсон принимал эту свою манеру самокопания за достоинство, но с возрастом стал замечать, что ничего кроме раздражения и бессонницы та не приносит. Он грезил освоить способность не зацикливаться на мелочах, меньше обращать внимание на раздражители извне, научиться принимать решения независимо от чужих желаний и потребностей, но, в конце концов, всё повернулось против него. За витражным стеклом светало, и Джон, не выдержав этой пытки, решился встретить рассвет на верхней палубе. А что еще оставалось? Разве только дополнить это ночное безумие чашкой крепкого кофе и пробирающим до костей ветром. В надежде на круглосуточный график работы бара, Андерсон закрыл за собой дверь в каюту, пряча в карман карточку-ключ, и направился к лифту, присутствие которого считал очевидным излишеством на столь невзрачном и малопривлекательном для туристов судне, больше подходящим для пожилых пар или безумцев, задумавших совершить самоубийство. Для уставших и измотанных жизненными хитросплетениями — только бы скрыться: с глаз долой — из сердца вон, чтобы окончательно и безвозвратно, чтобы никто не нашел и не поднял со дна морского обглоданный рыбами труп. Стоял полный штиль. На прогулочной палубе, в силу позднего, или же наоборот, раннего часа, оказалось немноголюдно. Ближе к корме засидевшаяся с вечера влюблённая парочка грелась под теплым шерстяным пледом, умостившись на одном из шезлонгов, не ясно зачем установленных тут в это время года. Молодой афроамериканец атлетического телосложения прыгал на скакалке в зоне для занятий спортом, но от вида его пусть даже утеплённого спортивного костюма, не терпящему стуж Андерсону стало зябко и не по себе и, приподняв воротник пальто повыше, он инстинктивно вжал голову в плечи. За стойкой, на радость открытого бара, раскуривал трубку «старый пират», как подумалось Джону, и он посмеялся про себя над этой формулировкой, ведь в действительности в этом человеке не было ничего пиратского: на лице его залегли суровые морщины, седая лохматая голова плавно переходила в столь же седую бороду, спадающую на ключицы, а кожа на лице и руках была словно высушенной в печи. Возможно, когда-то его и считали суровым морским волком, но сейчас он, увы, больше походил на обычного работягу преклонного возраста. Старик не казался служащим лайнера, но и на туриста был мало похож. Его массивный терракотовый тулуп пришелся Джону по вкусу и казался самым подходящим одеянием для данного путешествия. Парень мгновенно подумал, что с легкостью променял бы свой Gloverall на этот предмет гардероба, и осенние CROCKETT&JONES, молниеносно затвердевшие на морозе, тоже сменил бы. Седовласый утрамбовал табак в старую потёртую трубку и раскурил, встретившись почти белёсыми глазами с Джоном. Он непринуждённо вскинул брови в знак приветствия, а Андерсон коротко кивнул в ответ и подошел ближе, обращаясь к бармену: — Доброе утро. Двойной американо, пожалуйста. — Доброе утро. Желаете что-нибудь перекусить? — Спасибо, нет. Бармен принялся за приготовление напитка, у стойки заплясал мягкий аромат кофейных зёрен, сливаясь с терпкой горчинкой табачного дыма, выпускаемого на волю мореплавателем по соседству. Тот пыхтел своей трубкой, пережёвывая обветренные губы, а Джон вынул из кармана слегка помятую пачку Marlboro и подкурил сигарету. — Зря Вы это, — кивков указав на тлеющую в руке папиросу, сказал старик. — Простите? — немного опешил Андерсон, сбитый с толку замечанием моряка. — Зря курите эту дрянь, в ней одни химикаты и ни грамма настоящего табака. — А-а-а, вот Вы к чему, — улыбнулся парень. — Я уж подумал, хотите сделать выговор за пагубную привычку не к возрасту. — Вы себе льстите, молодой человек! — рассмеялся старый пират, заходясь кашлем. — Конечно, Вы на пару лет моложе меня будете, но за юнца уж точно не сойдёте. Да и что молодым балбесам делать на этом корыте — безвозвратно сигать с палубы? — На пару лет?! — наигранно распахивая глаза, еще шире улыбнулся Джон, оголяя белоснежный оскал. — Из нас двоих в лести явно не я преуспел, сэр! И они оба искренне рассмеялись. Андерсону показалось занятным, что его суицидальные мысли касательно присутствующих на этом лайнере схожи с рассуждениями старца. Возможно, он был не так уж и не прав. Кофе приготовлен, сигарета выкурена. Приподняв небольшую чашку и склонив в знак почтения голову, Британец пригубил терпкий напиток. Тот моментально согрел изнутри переохлажденное тело, а когда чашка оказалась пуста, на щеках Джона проступил слабый румянец. Сворачивать горы, конечно, не хотелось, но чуточку сил американо всё же даровал. — Бен Оллфорд, — протянув руку, представился седой, когда разглядел в молодом человеке зачатки пробуждающегося разума. — Джон Андерсон, сэр! — скрепив твёрдым рукопожатием их знакомство, тут же отреагировал Джон. — Прошу, просто Бен. — Просто Джон, сэр. Простите. Бен, — поправился Андерсон. И они снова рассмеялись в унисон. В туманной дымке на горизонте уже появился край солнечного диска, ход корабля потихоньку набирал обороты после ночного дрейфа, а над кормой пролетали серокрылые чайки, жалобно выкрикивая свои призывы. Водная гладь зарябилась, и с каждой секундой, вбирая солнечные лучи, становилась светлее, отпуская Королеву Маб в усыпальницу до наступления следующей ночи. — Вы ранняя пташка, Джон, — с непонятной интонацией произнёс Бен, то ли спрашивая, то ли утверждая. — Нет, что Вы. Я ярый поклонник поспать подольше, но мне редко удаётся побаловать себя такой роскошью. — Неужто не можете себе позволить небольшой передышки даже в путешествии? — сдвинув кустистые брови к переносице, запыхтел трубкой старик. Андерсон чуть прищурил жемчужно-серые глаза и, углубившись в себя, призадумался. После затяжной паузы вынырнул обратно и честно ответил: — Думаю, я не успел осознать, что оно уже началось. Слишком насыщенными выдались дни до отъезда, и тяговая машина просто продолжает движение по инерции. Если Вы понимаете, о чем я. — Знакомое чувство, — признался Бен. — И всё же, наши эмоции почаще стоит держать в узде и учиться самоконтролю. Иначе этот тягач может и от рук отбиться, да унестись в неизвестном направлении. Хорошо, если оно приглянется. Но шансы-то всегда пятьдесят на пятьдесят. Оллфорд докурил и принялся вычищать из трубки табак на дно стоящего неподалёку блюдца. Джон тем временем заказал еще одну порцию кофе, теперь уже с молоком и в стаканчик «навынос». Ему захотелось пройтись, но делать это в одиночестве — нет, не сегодня. Поэтому он предложил Бену присоединиться к променаду, а тот в свою очередь был приятно удивлён и с готовностью согласился. Когда старый Оллфорд грузно спустился с высокого барного стула, Джон про себя отметил его плохо передвигающиеся ноги, большой округлый живот, выдающийся сквозь распахнутый тулуп, но при этом живой и игривый огонёк в глазах. Андерсон испытал к Бену необъяснимую симпатию. За время их непродолжительного знакомства старик пробудил тепло в его давно затвердевшем от городской жизни сердце. — Вы не похожи на человека, скучающего по морским прогулкам, — собравшись с духом, решил выяснить истинную причину пребывания Оллфорда на «Попутчике» и обратился к старому волку, когда они пересекли палубу и остановились у бортика на корме. Влюблённые давно покинули её, любезно предоставив другим отдыхающим почувствовать все прелести мореплавания, и Андерсон не преминул воспользоваться этой возможностью. — А Вы весьма наблюдательны, молодой человек! — отозвался Бен, и добавил: — Ценное качество в нынешнее время. Многие уже давно растеряли всяческий интерес к окружающим их людям и местам. Растёт больное общество, взращенное на извечном поклонении мобильному телефону и затычкам в ушах в виде наушников. Люди перестали видеть, слышать друг друга, а вскоре забудут и как разговаривать… Джон лишь коротко кивнул в знак согласия, но не проронил ни слова, в надежде получить ответ на свой вопрос, и Оллфорд его не разочаровал. — Моя внучка живёт в Лондоне, и раз в несколько лет я навещаю девочку. Она уже взрослая и способна сама о себе позаботиться, но моё старое сердце с возрастом становится сентиментальней, и я отправляюсь к ней, когда чувствую, что нужна помощь. Хотя, возможно, я лишь обманываю себя и являюсь настоящей обузой на время пребывания у неё в гостях. Возможно, помощь нужна вовсе и не ей, — старик слегка приподнял уголки рта и ненавязчиво подмигнул Джону. Андерсону стало не по себе от этих слов, но Бен так стойко держался, осознавая всю правду приближающейся старческой беспомощности, что в голову даже не пришло жалеть его. Наоборот, Британец испытал некую гордость за то, что в мире еще остались столь сильные, не сломленные духом люди. — Из моих родных мест, — продолжил Оллфорд, — не так-то просто попасть в Лондон. Сначала нужно добраться до порта Несс на пароме, а ходит тот один раз в месяц, каждую четвёртую среду. Сутки в пути. Но отправление нужно подгадать с графиком «Попутчика», который в Несс-то и заходит несколько раз в году, — единственный, между прочим, рейс, совпадающий с расписанием нашего парома. Конечно, из порта можно было бы и по воздуху, но зарплата не позволяет. Перелёты стали непростительной роскошью с возрастом, — вздохнул он. — Далее, нужно обогнуть Холланд и Холландстаун, через Северное море войти в пролив Па-де-Кале, а там уже и рукой подать до Истборна. В Лондон, само собой разумеется, поездом, благо — проходящих достаточно, и можно немного сэкономить. В целом, в пути почти три недели выходит, а ведь еще и обратно столько же. Так что, не наездишься, друг мой! Вот так и приходится притворяться туристом каждые три года, хотя маршрут этот уже как свои пять пальцев знаешь. А потом возвращаешься в родной Ноунфорд и начинаешь планировать следующую поездку, всё заново, — рассмеялся Бен. — Очень говорящее название у вашей родины, — усмехнулся Андерсон. — Всю жизнь прожил в Англии, но никогда не слыхал о нём. — А что услышишь о месте, куда можно попасть раз в три года? Да еще когда это крохотная деревушка на острове, брошенном на произвол судьбы посреди океана, — вскинул брови Бен, задавая риторический вопрос. — Нелегко, наверное, живётся в таком месте: оторванные от больших городов селения часто страдают от перебоев с продуктами питания, да и медицина, готов спорить, оставляет желать лучшего? — С этим не поспоришь, — утвердительно кивнул Бен. — Но при этом даже в нашем захолустье порой появляются вакантные места. Сейчас как раз есть одно, ждёт своего незаменимого сотрудника, — и старый волк многозначительно улыбнулся. Джон хотел было выразить искреннее удивление, но не смог подавить внезапный глубокий зевок и поспешно извинился за столь непростительное поведение. Ему ни в коем случае не хотелось обидеть нового знакомого и проявить неуважение, тем более что беседа с Беном действительно была по душе. Заметив залёгшие чёрные мешки под глазами Андерсона, старик заверил, что ничуть не обиделся и всё понимает. — А знаете, Джон, если вы будете столь любезны, и моя седая голова вас не смущает, я пригласил бы вас на вечернюю трапезу сегодня, часам к шести. И мы могли бы продолжить наше знакомство. Ей Богу, нам на этой посудине плыть еще две недели! Мне было бы приятно провести их в хорошей компании. Вы, кстати, где планируете сойти? — Пока не уверен, — ответил Британец. — Но с удовольствием отужинаю с вами, Бен. Значит, в шесть? — Я забронирую стол, — приподняв указательный палец, словно собирался прокричать «Эврика», заявил старик. — А вы — ступайте. Ступайте, мой друг. Вам определённо требуется здоровый крепкий сон. Они согласовали ужин на веранде, посчитав, что в ресторане к вечеру станет слишком людно и шумно, и разошлись по своим каютам. Андерсон даже не предпринял попытки принять душ, чувствуя себя измождённым и обессиленным. Избавившись от пальто и обуви, он в чем был упал на кровать и мгновенно окунулся в дрёму. Последнее, что удалось запечатлеть уходящему сознанию, были стрелки настенных часов с изображением корабельного якоря, показывающие пятнадцать минуть десятого. Утро вступило в свои права окончательно и бесповоротно.