La Belle et la Bete

Увы, не полюбилась мне зима: Ни хлопья снега, ни восторги детства… В те холода ни проблеска ума Во мне не возникало с малолетства. Я только кутался в широкие меха, Не замечая праздника и счастья, Которое дарила кутерьма Без моего особого участья. Мне новогодний морок был тюрьма. Не скучно и не радостно мгновенье. Увы, не полюбилась мне зима И ветра грёз пустое дуновенье. Зато потом мне полюбились Вы, Бросавшая в прохожих комья снега. И сердце разошлось от теплоты И почему-то зиму захотело. И я пошёл на поводу судьбы, Доверил Вам всё то, чему я верил, Ввязался в плен красавицы-зимы И силу сердца своего измерил. И солнца лучик тихо оживил В моей душе остаток веры в чудо, Я ненависть к зиме переменил И превратил в любовь свою к кому-то. — Руневский, ну ты вампир или кто?! Покажи мне свою сверхчеловеческую стойкость! Давай быстрее! — в очередной раз прокричала Надя куда-то в темноту, закрывая рукой лицо от бешено летящего в её сторону снега. Еле-еле заметная во тьме и с ног до головы обмотанная мехами фигура, которую только что назвали Руневским, будто бы даже промычала что-то в ответ, ещё сильнее укутываясь в массивную соболиную шубу, в которой передвигаться можно было, на первый взгляд, исключительно с божьей помощью. Но Надя никаких признаков жизни за фигурой не уловила и почему-то только быстрее зашагала по сугробам, с каждым шагом проваливаясь в них как минимум дюйма на четыре. Они шли так уже, кажется, часа два, хотя в такую свирепую метель, когда за каждым шагом вперёд как будто бы следовало два шага назад, судить о времени было крайне сложно. Точно они знали только одно: сегодня уже тридцать первый день декабря, а судя по тьме, уже несколько часов назад опустившейся на Петербург, уже совсем скоро наступит ночь первого января — самый долгожданный и по совместительству их первый совместный Новый год. Новоиспеченные супруги сначала хотели провести праздник у Свечникова, но планам их по не самой счастливой, как казалось Руневскому, случайности суждено было рухнуть. Они пробыли в доме наставника почти что весь день, но пришедшая около трёх часов дня смазливая, как отметили про себя молодожёны, дамочка заставила их как можно скорее ретироваться, дабы ещё больше не смущать сразу же порозовевшего Владимира Михайловича. Праздник теперь резко перекочевал в их родное поместье, и Надя с Руневским планировали успеть добраться домой хотя бы до того, как крестьяне, оставшиеся без хозяев, начнут таскать с кухни мороженое и апельсины, заготовленные на завтра. Но и здесь злой рок отнял у них такое ценное и тщательно, но, видимо, всё равно недостаточно хранимое спокойствие. После того, как была преодолена почти что половина пути, относительно спокойный до этого момента Петербург всколыхнула такая жуткая метель, коих город не видал будто бы с самого момента основания. На уже примятый и покрывшийся прозрачной корочкой из-за пришедшей на новогодние праздники оттепели снег ложились всё новые и новые, крупные — размером, кажется, с сестрорецкий рубль белоснежные хлопья. Метель никак не успокаивалась, даже больше — всё сильнее и сильнее разыгрывалась, так что кучеру еле удавалось различить ещё утром вычищенную, но теперь уже почти на пядь в толщину покрытую снегом дорогу. В конце концов вполне разумный человек просто остановил карету в страхе совсем сойти с дороги или, не дай бог, наехать на какой-нибудь камень. Так пара просидела в карете как минимум минут сорок. Надежда Руневского добраться до дома уже даже просто до двенадцати с каждой минутой явственно угасала. К чёрту весь этот праздник, но ведь Надя расстроится! Ну не может же первый совместный Новый год пройти так же ужасно, как первое Рождество! Последнее так вообще сложно было назвать совместным: Александр Константинович срочно отбыл в Москву ещё в середине декабря и, несмотря на все свои обещания в письмах, к сочельнику вернуться при всех своих стараниях так и не успел и, возвратившись домой, нашёл жену в наиужаснейшем расположении духа, да в таком, что всю предновогоднюю неделю вымаливал прощения чуть ли ни на коленях, на каждую мольбу слыша в ответ вопрос: «где ты, чёрт возьми, так долго шатался». В какой-то момент Руневский вообще чуть не сорвался и не крикнул ей с дуру, что по бабам московским ходил, но вовремя себя одёрнул, хоть потом и подумал, что такой ответ устроил бы Надю гораздо больше рокового молчания. Он даже толком не понял, в какой момент и почему она его по итогу простила, просто лишний раз во время обеда пнула под столом за очередные пустые обещания, а потом, следуя странной, как казалось Руневскому, новомодной немецкой традиции, потащила помогать слугам подыскивать в дом новогоднюю ёлку: не на Рождество, так пусть на Новый год хоть стоит! Он, конечно, не с великим воодушевлением, но пошёл, лишь бы больше не слышать её упрёков, «отыскать наконец своё новогоднее настроение и не маячить перед глазами серым унылым пятном». Что Новый год, что Рождество, что в принципе всю зимнюю пору Александр Константинович не шибко любил, но просто отсидеться в праздничную ночь у себя в кабинете он бы теперь точно не смог, это стало понятно уже после того, как он услышал Надин визг, когда однажды утром она увидела медленно спускающиеся на землю самые-самые первые хлопья снега. После этого Руневский и смирился… Теперь уж и с чёртовым снегом, и с ёлкой, и с другими глупыми праздничными традициями. А сейчас старательно пытался смириться с тем, что добраться до дома они не успеют и придётся слушать если не бесконечную, то точно уж как минимум миллионночасовую истерику жены. А вот Надя с такими обстоятельствами мириться не желала совершенно. Прошлый Новый год у неё не задался, так что этот должен был, видимо, стать лучшим из лучших, тем более при наличии рядом любимого мужа. Поэтому со словами «если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе» вынырнула из кареты и, чуть не подскользнувшись на спрятанном под снегом камне, пингвинчиком двинулась куда-то в темноту с полным отсутствием понимания того, в какой, собственно, стороне расположен их дом. «И в горе, и в радости» — повторил про себя Руневский их брачную клятву и, невзирая на окрики кучера, спрыгнул на землю и, как можно аккуратнее ступая, пошёл по следам, оставшимся от дорогущих женских сапог, на которые он пару недель назад собственноручно потратил добрую половину своего жалования. — Надь, ну куда ты в метель? -спросил он как можно мягче, дабы не будить в своей жене дикого зверя, грозным рыком отвечающего на каждый камень в свой огород. Страшнее этого зверя могло быть только резкое его превращение в миловидную нежную девушку, которая появлялась из чертогов самой настоящей драконьей души, стоило только заявиться в их поместье кому-нибудь из высокопоставленных мужниных коллег. Такого резкого перехода Руневский боялся безусловно больше даже несчастного серебряного топора… — Ну как куда, Сашенька? Домой, конечно! Или ты, милый, так быстро мозги себе отморозил? — пролепетала Надя, в очередной раз спотыкаясь теперь уже абсолютно на пустом месте и старательно игнорируя протянутую ей ладонь. — Так ну холодно же! И снег в лицо! — Руневский наконец опустил руку, отвлекшись на залетевший в рот снежный комок. — Но у тебя же вампирский иммунитет! Твой костный мозг должен вырабатывать как минимум в два раза больше иммунных веществ, чего тебе вообще бояться? — Да с чего ты вообще это взяла?! — чуть не сорвался Александр Константинович, нервно перекладывавший трость из одной руки в другую и уже явственно начавший ощущать мороз, прохаживающийся резвыми иголочками по всему его телу. — Это моё предположение! Вот дашь мне свою кровь, расскажу побольше и поточнее! — крикнула Надя несчастному мужу, вытаскивая из сугроба напрочь застрявшую в нём ногу. — Да чёрт с тобой! — ответил униженный возможными экспериментами над своей кровью Руневский, но его мучительница этого уже не услышала, отойдя на такое расстояние, чтобы он не смог «абсолютно случайно» попасть ей по ногам тяжёлым наконечником трости. «Если она замерзнет где-нибудь в сугробе, буду до последнего кричать её сестре и Свечникову, что я не виноват» — на секунду пронеслось у Руневского в голове, после чего он только сильнее закутался в свою новую, «великанью», по выражению Нади, шубу (ведь попробуй объясни ей, что сейчас мода что в Москве, что в столице такая!) и праведно двинулся за женой с целью, видимо, найти ещё больше приключений себе на задницу. Так они шли, периодически препираясь, как уже было говорено и как им казалось, третий час. Руневский уже умёрз окончательно и запахнул свою жутко дорогую шубу настолько, что она начала нещадно трещать по швам. А Надя будто бы холода и не чувствовала, только неуклюже прыгала по сугробам, часто скользя и проваливаясь в них, но, на удивление, ни разу упав на землю, тогда как её бедный муж навернулся, казалось бы, абсолютно на ровном месте уже раз десять и на самом деле почти превратился в унылую серую тень, совершенно умученную и еле-еле переставляющую ноги. Наденька уж было хотела в тысячный раз обернуться к нему и выдать что-то по типу «у меня не так много мужей, чтобы каждый раз где-то терять их в метель», но именно в этот момент из темноты вдруг появилась фигура, до боли напоминающая их кучера и по совместительству самого адекватного человека за сегодняшний день. — Ваше высокоблагородие, Ваше сиятельство, ну как же можно в метель так убегать! Четверть часа вас бегал искал, а представьте, если бы не нашёл! — тараторил мужчина, со знанием дела ведя их через бушующую стихию. — Что-то поздно ты спохватился, Григорий! — огрызнулся Руневский, на самом деле уже предвкушая тепло кареты и такие долгожданные удобные сиденья. — Ну что Вы, Ваше высокоблагородие! Вы как ушли-с, я подождал, думал, а вдруг вернётесь, даже дорогу расчищать начал, а как понял, что ждать бессмысленно — то тут же-с за Вами! — Это ж сколько по-твоему нас не было? — в недоумении спросил Руневский, не до конца понимая, как долгие часы его мучений могли для несчастного кучера превратиться в жалкие минуты. — Да минут тридцать, Ваше высокоблагородие, если не считая минутки, когда Вы с Надеждой Петровной у кареты говорили-с, — еле слышно пропищал Григорий, уже предвидя хозяйский гнев и своё безусловное наказание. Но Александр Константинович буянить не стал, сил не было не только на продолжение пути на своих двоих, но и на препирательства с крепостными, так что он просто устало упал в карету совершенно без желание как-либо в дальнейшем взаимодействовать с непостоянной природой. Надя же на секунду остановилась и прошептала кучеру так, чтобы до Руневского вдруг не донеслось еле слышное: — Да вы б ему ещё про то, что мы кругами эти полчаса минут ходили, сказали! Поберегите и себя, и хозяина! Спасибо, что хоть эту рухлядь прогрели, пока нас искали, — нагло хмыкнула мужеобманщица и быстро запрыгнула в карету. Метель теперь достаточно быстро успокоилась, и по расчищенной Гришкой дороге («дай бог ему и его лопате, вечно лежащей в повозке, многовекового здоровья» — между делом подумал Руневский, быстро переменив гнев на милость) наконец-то двинулись в сторону дома. Надя, сегодня ужаснейшим образом обманувшая мужа, дабы он не сошёл с ума в насквозь промерзшей, как она заметила ещё в начале пути, карете, только тихо ухмылялась, перебирая волосы сладко спавшего у неё на коленях Руневского… До родного поместья они добрались за какие-то минут двадцать, но успевший выспаться Александр Константинович вынырнул из повозки в состоянии, ровно противоположном тому, в котором в неё садился. С улыбкой спрыгнул на землю, подал руку жене и чуть ли не на руках занёс её смеющуюся прямо в дом. Дом, пусть и кажущийся опустевшим будто бы каким-то магическим образом умудрялся сохранять чудесную атмосферу Нового года. Крестьяне, на удивление, ещё не успели растащить приготовленное на праздник лакомство, только Иона, едва слышно смеющийся где-то в кухне, видимо, в компании своей Настеньки дожёвывал корочку от апельсина. Руневский на радостях даже отдал парочке любимых слуг веточку винограда (целые дорогие апельсины ему было всё-таки жалко), а Надя отсыпала маленькую ложечку чёрной икры. Новый год же, значит, немного счастья должно было достаться абсолютно всем! Как только лакомства были розданы, Наденька тут же убежала переодеваться, оставив мужа наедине с его для неё подарком. И ведь не скажет же он ей потом, что целую неделю как бешеный гонялся по всей Москве, искав для неё жутко редкое издание старой французской сказки. Да даже если и скажет вдруг, она всё равно не поверит, что ради неё то он каждый день в раннюю рань вскакивал с мягкой тёплой постели и бежал на другой конец города, дабы расспросить о чёртовой книжке очередного владельца книжного! В общем купил и купил, и на том спасибо! Он уже готов был представить ей скучнейшую историю о том, как вчера случайно заметил приятно сверкающую сказку на прилавке одного из петербургских магазинов, но ожидание почему-то сильно затянулось. Нади всё не было и не было, хотя Руневский никогда не замечал за ней особо долгой возни с туалетом. Наконец, когда из Надиных покоев выбежала растерянная Настенька и забежала уже, кажется, с медным тазом в руках, он не выдержал — нагло ворвался в комнаты жены, напрочь позабыв о каком-либо приличии. Надя сидела на кровати в одном нижнем белье, пытаясь опустить кровоточащие ноги в таз и громко ойкая каждый раз, когда горячая вода касалась открытых ранок на ступнях. От появления мужа она вдруг резко смутилась, даже дёрнулась в попытке спрятать ноги куда подальше, но чуть не свалилась на пол, только в последний момент успев ухватиться за край покрывала. А Руневский так и замер посреди комнаты, нещадно впиваясь в ту же секунду налившимися кровью глазами в маленькие кровавые подтёки. — Зря я притащил тебе эти сапоги, да? — с натянутой ухмылкой выдавил он, через силу сглотнув и отведя взгляд куда-то в сторону двери. — Зря, — прошептала Надя, поджигая в комнате свечи, дабы хоть немного заглушить режуще-медный запах крови, — Саш, принеси мне перекись, пожалуйста. И желательно бинты. Всё есть в моей лаборатории. Я могла бы... — Настя, принеси перекись и бинты, — крикнул Руневский служанке, до этого момента бесшумно стоявшей в дверном проёме. Ждать исполнения просьбы долго не пришлось. Когда за девушкой захлопнулась дверь, он вновь повернулся к жене. Странный, голодный взгляд вдруг резко куда-то исчез, уступив место одной лишь нескончаемой нежности. Так по крайней мере казалось Наде, да оно, собственно говоря, так и было, — Найти такую мелочь в твоей лаборатории может и прислуга, — он аккуратно присел перед ней на колени, медленно закатывая рукава и опуская руки в горячую и пока что ещё чистую воду. Глаза их оказались примерно на одном уровне, — А мне несложно всё сделать самому. В этот момент в комнату наконец вбежала Настенька, вся увешанная бинтами и еле удерживающая в руках баночку с перекисью. — Положи всё на кровать и можешь идти, — пролепетала Надя, со всей силы сжимая бледными пальцами несчастное покрывало. Приказание в ту же секунду было исполнено. Руневский со знанием дела нещадно оторвал кусок бинта, смочил водой и еле заметно, почти невесомо прикоснулся мокрой тряпкой к кровавым мозолям, ярким пятном выделяющимся на фоне изящных белоснежных ног. Она видела, что ему тяжело. Иногда едва видимая дымка голода таки покрывала его глаза, но стоило Наде прикоснуться к мужниной шее, провести рукой по взъерошенным волосам, он вдруг слегка вздрагивал и дальше продолжал свою незамысловатую работу. — Расслабь ноги, не съем, — шептал он, не пропуская ни единой кровавой капельки на бледной женской коже И вскоре крови уже почти не было видно, хотя легкий медный запах всё ещё витал в воздухе, его не могли полностью заглушить даже почти что наполовину сгоревшие свечи. В ход пошла перекись. Она совсем не жгла, только легонько щекотала измученную за сегодня кожу. Когда все раны были обработаны Руневский натянул бинт и стал крепко обматывать теперь уже совсем ослабевшие ноги. В этот раз он оторвал ткань прямо зубами, на секунду выпустив ярко-белые, будто ножом наточенные клыки. Наде даже показалось, что он прямо сейчас вопьётся ими в её оголённую кожу. Она не боялась его, не боялась нисколько, но клыки всегда поражали своей остротой и совсем не дарили ощущение сладостного покоя, который сейчас был ей до чёртиков необходим. Последним шагом после того, как бинт был наконец-то закреплён на ноге вдруг стал поцелуй. Тихий и и почему-то до боли нежный. Его губы невесомо опустились на большой пальчик правой ноги, потом перешли выше — на щиколотку, потом — на колено и остановились на середине бедра, подняться выше мешала слишком уж длинная нижняя сорочка. Надя лишь едва слышно выдохнула, с едкой ухмылкой зарываясь пальцами в его волосы. — Настоящий мужчина должен целовать свою женщину с головы до кончиков пальцев, — прошептал Руневский, с чертовской скоростью поднимаясь на ноги и за секунду расправляясь со сложными узлами на нижнем белье. Секунда. Шаг. Второй. И вот он уже упал за Надей на кровать, впиваясь в губы уже не столь нежным, сколь сладостно-страстным поцелуем. Сорочка давно уже лежала на полу. Вскоре рядом с ней оказались и галстук, и рубашка с нещадно оторванной пуговицей. Стоявшая за дверями Настенька, честно признаться, толком и не поняла, в какой момент тихие хозяйкины вздохи от боли перешли в слышные на весь дом, даже оглушительные стоны, но особого значения этому не придала, в нужный момент по-тихому уйдя накрывать на праздничный стол. Как раз когда она уже собиралась аккуратно постучать в дверь, дабы наконец-то позвать господ к столу, та резко распахнулась, и оттуда вырулил Руневский с радостно смеющейся Надей на руках, обутой в ни пойми откуда взявшиеся в их доме махровые тапочки. Он праведно донёс её до мягкого кресла в гостинной, где уже абсолютно всё было готово к проводам старого года и встречи нового, а сам пристроился прямо на полу, нисколько не смущаясь ни холода, ни явно не до конца стёртой с паркета пыли. Надя только еле слышно хихикнула, а Руневский вдруг выудил откуда-то с полки обёрнутый в сверкающе-бирюзовую обёртку предмет и без лишних слов протянул его жене. Она быстренько развернула подарок и тихо ахнула, увидев небольшую, но до чёртиков красивую книгу с выведенным на обложке золочёным шрифтом названием: «La Belle et la Bate»