Дискуссия об искусстве

— Ты был… где?! Снова эта невыносимо драматичная поза и интонация. Как долго Аль-Хайтам еще должен испытывать постоянное нежелание возвращаться домой, вместо облегчения после тяжелого дня? Он снимает свои сапоги и ставит их около входного зеркала, стараясь не задерживать взгляд на хаотично разбросанных парах чересчур вызывающей обуви. — На выставке, — он устало отвечает на выдохе, идя по коридору и стараясь не обращать внимания на следующего по пятам архитектора. — На той выставке, о которой я думаю? — Кавех звучит оскорбленным до глубины души. Смешно. — Я не знаю, о какой ты думаешь, — секретарь заходит в свою спальню, единственное место, не изменившееся после появления в его доме уже слегка злоупотребляющим его терпением банкрота. — О, Архонты! Не прикидывайся, ты знаешь! Эта та выставка того убого псевдохудожника, на которую я говорил тебе не ходить ни при каких обстоятельствах, и вообще задействовать все свои ресурсы, чтобы ее закрыли?! — Кавех, кажется, действительно в бешенстве. Аль-Хайтам старается не смотреть на него, чтобы случайно не рассмеяться из-за его глупого гневливого выражения лица. В начале их совместной жизни секретарь Академии постоянно спорил с Кавехом, точнее, разбивал его эмоциональные убеждения в пух и прах своими логическими рассуждениями. Ему всегда было, что сказать, но несмотря на это, Кавех никогда не признавал своего поражения и не соглашался с его единственно верными доводами. В конце концов это начало слишком сильно утомлять, и эта усталость от ежедневных перебранок, в которые неизменно перерастали их дискуссии, стала превалировать над желанием Аль-Хайтама всегда чувствовать себя правым. Все это не приносило удовольствия, когда твой оппонент все равно гордо оставался при своем мнении, считая тебя самого за узколобого идиота. — Да, кажется, мы говорим об одной выставке, — Аль-Хайтам буднично снимал с себя уличную одежду — сначала накидку, затем пояс, наручи, перчатки. Он не хотел тратить время на очередной спор — ему хотелось набрать обжигающе горячей воды в свою ванну и расслабиться. Он надеялся, что Кавех поймет его намек и все-таки удалится из спальни, хотя он и понимал — шансы на это были слишком малы, — На открытии была вся верхушка Академии. Мне понравились картины. Они довольно- — Лизоблюдские? Вульгарные? Архонты, ты издеваешься! Я не понимаю, ты же вроде бы не совсем идиот, как у тебя совершенно не может быть вкуса?! — краем глаза Аль-Хайтам видит, как Кавех театрально заламывает руки и покачивается из стороны в сторону, пока секретарь стягивает с себя свой черный топ, затем аккуратно складывая и кладя его на стул рядом с кроватью. Руки, все же, останавливаются на застежке его брюк. Почему Аль-Хайтаму кажется неправильным раздеваться перед своим соседом?.. — Я иду в ванную. — Ты… Ты уже даже не воспринимаешь мои слова всерьез? Отчего-то Аль-Хайтаму кажется, что он слышит в голосе архитектора настоящую обиду. Не его чересчур театральные выплески, не оскорбление — ученый, кажется, действительно задел его самолюбие уходом от спора. Что за идиотизм? От удивления Аль-Хайтам даже останавливается на пути в ванную и поднимает, наконец, глаза на своего соседа. Плевать. Не настолько ему и понравилась эта выставка, чтобы продолжать данный разговор. — Вот из-за таких сраных снобов, считающих, блять, себя умнее всех, в Сумеру курируются выставки всяких бесталанных гнид, только и умеющих, что писать посредственные и вульгарные портреты своих господ, у которых самих нет нихуя вкуса, в то время, как настоящие художники!.. — Аль-Хайтам не слышит продолжения фразы. Кавех преследовал его до самой двери, пока ученый не захлопнул дверь перед его носом, и даже тогда он продолжал кричать через дверь, пока грохот воды из крана не заглушил его. Аль-Хайтам тяжело вздохнул. Вода приятно греет и обволакивает, растворяя в себе напряжение и пыль этого дня. И без того теплый воздух Сумеру стал еще жарче и влажнее — все зеркала и плитка в комнате запотели. Аль-Хайтаму нравилось иногда часами лежать в горячей воде, где его ничто не отвлекало от размышлений. До какого-то момента он мог не отвлекаться ни на что во всем своем доме, но это время, видимо, закончилось. Сраная выставка. Как вообще так вышло, что у него появился сосед? Кажется, Аль-Хайтам сам в этом виноват. До этого они пересекались несколько раз — тогда он казался ему интересным собеседником за бокалом или двумя вина. Их дискуссии еще не были настолько эмоциональными, а сам Кавех пользовался в его глазах хоть каким-то уважением благодаря своей работе над потрясающим проектом — Алькасар-сарай. Когда секретарь узнал, в каких долгах он оказался из-за махинаций заказчика (как выяснилось позднее, скорее, из-за своей собственной глупости), он словно бы машинально, из вежливости, предложил ему пожить какое-то время у себя. О, Архонты, если бы он тогда знал, во что превратится его жизнь и насколько этот гость задержится. Почему он не может прекратить думать о том, как обиделся Кавех? Аль-Хайтаму все равно на эту выставку. И на обиды Кавеха. Ему кажется полным идиотизмом так беситься из-за какого-то посредственного художника. Искусство не настолько важно в жизни людей, как считает этот высокомерный архитектор. Аль-Хайтаму плевать. Почему он продолжает думать об этом? У него есть куда более насущные вопросы. Например, то, что он почти догола разделся в присутствии Кавеха, а тот, кажется, и бровью не повел. Черт, не то. Аль-Хайтам тяжело выдохнул и опустился с головой под воду. Он соврет, если скажет, что не думал о своем соседе в не слишком благопристойном ключе. Аль-Хайтаму не казалось это странным — он часто думал о разных людях в таком контексте, чисто из интереса, вероятно. Интимные отношения никогда не были его сильной стороной, хоть он и пытался изредка восполнить пробелы в своем опыте чтением разного рода литературы — научной и не очень. Большую часть времени его это не особо интересовало, и он старался об этом не думать. Но что руки его соседа могли бы сделать с ним?.. Он соврет, если скажет, что не думал о Кавехе больше, чем о ком-либо еще. Аль-Хайтам понимает, скорее всего этому есть логическое объяснение — они живут в одном доме, видят и слышат друг друга слишком часто. Ученый, кажется, знает его слишком хорошо, но при этом недостаточно для отсутствия интереса. Почему ему хочется трогать себя при мысли о соседе? Аль-Хайтам наконец вылезает из ванны. Он игнорирует эти странные ощущения в груди и внизу живота, обжигая ступни о холод кафеля и укутываясь в легкий, но теплый разноцветный халат. По телу расползается чувство приятной усталости и… чего-то незавершенного, оборванного. Плевать. Сейчас он ляжет спать и завтра утром не вспомнит об этой сраной выставке и их очередном споре. — В них нет красоты. В них нет жизни, — Аль-Хайтам буквально застывает на месте, едва не вскрикнув от неожиданности, когда, открыв дверь ванной видит прямо перед собой Кавеха. Он не мог действительно все это время стоять под дверью… — Искусство — не жизнь, — Аль-Хайтаму хотелось сделать вид, что он не понимает, о чем говорит Кавех, сделать вид что он совершенно не думал об их споре все это время в ванной, что ему все равно. Но почему-то сейчас ему не хотелось врать ни себе, ни Кавеху только для того, чтобы обидеть второго. — Да, ты прав. Искусство лишь пытается имитировать жизнь, и то, не всегда. Но это не значит, что в нем не должно быть жизни, — отчего-то он кажется слишком серьезным, и Аль-Хайтаму не хочется издеваться над ним. Ему действительно так важно, чтобы его мнение воспринимали всерьез? Или чтобы именно Аль-Хайтам считал его равным для того, чтобы дискутировать с ним? — Я не понимаю, что ты имеешь в виду. Кавех застыл, округлив глаза, словно боясь спугнуть сон или наваждение. Аль-Хайтам не мог поверить в то, что только что сказал — он чего-то не понимает. Это сильно уязвляло его самолюбие, но желание увидеть последующую реакцию собеседника взяло верх над гордостью. Кажется, они слишком долго смотрели друг другу в глаза, стоя не по-соседски близко. Ноги замерзли. — То есть ты около часа стоял под дверью, чтобы сказать мне две заранее отрепетированные фразы и потом замолчать? — Я не ожидал, что ты ответишь так, — удивление на лице Кавеха не проходит. Он смотрит своим, неестественно проницательным взглядом, и, кажется, действительно видит что-то, чего не видит даже сам Аль-Хайтам. Проходят долгие, тягучие минуты. Аль-Хайтам с любопытством, и, кажется, волнением, ожидает того, что произойдет дальше. Кавех смотрит, не отрываясь, не решаясь в итоге ни на что. Почему они не ссорятся, почему не язвят, не оскорбляют друг друга, как обычно? Почему Аль-Хайтам не может придумать, что ему сказать, такого едко-душного? Кавех, кажется, впервые за все время их дискуссий думал. Много. — Так что же ты имеешь в виду, под «жизнью», Кавех? — его собственная интонация на имени соседа пугает Аль-Хайтама. Это было… слишком? Шестеренки в голове у обоих крутятся так быстро, как никогда раньше, при этом не принося в итоге никакого результата. Седоволосый секретарь не сразу понимает, что произошло. Он чувствует тупую боль в спине, выбивающую из его легких воздух, и жар, исходящий то ли изнутри, то ли от непозволительной близости Кавеха. Рот оказывается занят чем-то, кроме интеллектуальных изречений — и что-то внутри надламывается. Поначалу поцелуй выходит скомканным — слишком резкие и эмоциональные движения кажутся эффектными только в воображении. Кавех держит соседа за ворот его халата, прижимая к стене, слегка подрагивая от страха и… чего-то еще? Он не делает новых резких движений, ожидая удара по своему прекрасному лицу в каждую секунду, но ничего не происходит. Аль-Хайтаму приходится приложить неимоверное количество усилий, чтобы хоть немного привести мысли в порядок и собраться. Из последних сил он старается делать вид, будто все нормально, что так и надо, что он привык к такому. Но правда в том, что впервые за очень долгое время, он не имеет ни малейшего понятия, что ему делать. Его гениальная голова отказывает, мыслительный процесс не производит ничего путного, а пальцы рук предательски трясутся. Кавех не выдерживает этого идиотского напряжения первым и слегка отстраняется, непонимающе смотря в потемневшие глаза своего ученого соседа. Неприлично быстрое биение сердца отдается тупой болью в голове, заглушая все остальные звуки. Аль-Хайтам тяжело дышит, а ощущение тяжести внизу живота становится все сильнее. Он чувствует себя уязвимым — такого рода отношения не были сильной стороной ученого, а все теоретические знания разом куда-то исчезли из его головы. Он соврет, если скажет, что не боится того, что Кавех презрительно рассмеется над ним, осознав, насколько ученый неопытен и неумел. И он решает — отступать некуда, да и не хочется, а лучшая защита — это нападение. — И это все? Не слишком впечатляет. По-моему, мне лучше наконец пойти спа., — ему не дают договорить. Как ему повезло, что Кавех так легко поддается даже на банальные провокации и манипуляции. Чужая рука сжимает горло, а горячее тело еще сильнее прижимает ученого к стене. На этот раз поцелуй ощущается иначе — настойчивый, немного агрессивный, но… мягкий. Горячий. Влажный. Аль-Хайтам ловит себя на мысли, что это оказывается не так сложно, как ему казалось, — тело будто бы само знает, что ему делать. Ладонь на его шее сжимается все сильнее и воздуха уже действительно начинает не хватать. Голова кружится, и секретарь упирается ладонью в грудь Кавеха, оголенную чересчур вызывающей белой рубашкой, и издает какой-то неопределенный звук, похожий на скулеж. Кожа архитектора теплая и мягкая, и ладонь Аль-Хайтама сжимается против его воли. Кавех замечает все — и этот странный стон, и ладонь, сжимающую его грудь, и то, насколько его сосед твердый и горячий внизу. — Неужели совсем не впечатляет? Аль-Хайтам, врать нехорошо… — Кавех наконец-то убирает руку с шеи мужчины и слегка отстраняется, ухмыляясь и проводя пальцами по его возбужденной плоти сквозь слегка грубоватую ткань халата. Аль-Хайтам жадно глотает воздух, опуская голову и наблюдая за тем, как тонкие пальцы его соседа раз за разом медленно ласкают его член. — Это просто естественная реакция тела, ничего более… — Аль-Хайтам звучит не слишком убедительно даже по своим стандартам, но Кавех все равно раздражается еще больше. Да, злить его кажется хорошей тактикой. Пощечина обжигает лицо, но совершенно не остужает голову. Аль-Хайтам поднимает глаза на Кавеха — и тот кажется ему совершенно не таким, как раньше. Его серьезный, туманный взгляд не имеет ничего общего с тем полным драматизма и эмоций Кавехом, которого он видел перед собой раньше. Секретарь упорно борется с желанием обхватить его лицо руками и снова поцеловать — долго, тягуче и грязно, но, слава Архонтам, его сосед первым не выдерживает и делает это. Аль-Хайтам аккуратно, можно даже сказать робко, проскальзывает ладонями под вырез на рубашке архитектора, сжимая пальцы на его ребрах и чувствуя его рваное дыхание под ними. Кавех слегка отстраняется, все же продолжая покрывать отрывистыми поцелуями губы соседа и проводя большими пальцами по ушам ученого. К удивлению мужчины, это оказывается невероятно приятным и это ощущение растекается жаром по всему его телу. Аль-Хайтаму кажется, что Кавех везде, его слишком много — и вот он уже целует вену на его шее, заставляя тело покрыться мурашками, и стягивает с плеч этот глупый разноцветных халат. Ученый пытается парировать, проводит пальцами по напряженному прессу, груди и ключицам соседа, но, кажется, это не оказывает на него такого же эффекта, которое оказывают на Аль-Хайтама прикосновения архитектора. Кавех дразняще медленно развязывает пояс халата, заставляя мягкую ткань сползать по телу, пока она не оказывается на полу. Секретарь никогда не был застенчивым и не стеснялся своего, чего уж, объективно довольного красивого тела, но стоять обнаженным под пристально изучающим взглядом соседа оказалось… тяжело. Кавех, кажется, не обращал внимания на то, как усердно ученый пытался скрыть свое смущение, лишь рассматривал в полумраке спальни его, словно созданное по образу богов, тело. — Я больше не верю в то, что тебе чуждо все человеческое, Аль-Хайтам. Не такой уж ты и рациональный, как оказывается. Признайся — сейчас же у тебя совершенно ни одной путной мусли в голове, — Кавех аккуратно, но настойчиво заставляет своего соседа обойти его и попятиться в сторону кровати, подталкивая. Ученый оказывается на удивление податливым, хоть и не теряет своего напускного высокомерия во взгляде. — Так вот как ощущается твой мыслительный процесс, — Аль-Хайтам не усмехается, стараясь своей серьезностью еще больше разозлить Кавеха, — А тебе не приходило в голову, что все это — просто научный эксперимент? Еще одна пощечина. Аль-Хайтам упирается задней поверхностью голени в край кровати. Он чувствует обжигающее кожу дыхание архитектора, который крайне угрожающе шепчет: «заткнись». Он снова проводит рукой вниз по торсу секретаря, легко, словно невзначай, немного ласкает его член, и этих ласк оказывается ужасно мало. Кавех немного отходит и, не прекращая смотреть соседу в глаза, постепенно снимает с себя одежду. Сначала накидка, затем пояс, рубашка — он копирует движения Аль-Хайтама, за исключением того, что пропускает этап, в котором он должен был аккуратно сложить свои вещи вместо того, чтобы просто бросить их на пол. — Эксперимент, говоришь? И кто же ты в нем — субъект или объект наблюдения? — совершенно обнаженный Кавех подходит ближе, так, что Аль-Хайтам чувствует его тепло, даже не касаясь. Почему ему так тяжело смотреть на его тело? Почему ему хочется касаться его везде, куда он только сможет дотянуться, почему ему хочется целовать его и вдыхать запах его тела? Похоже, его сосед задал верный вопрос — Аль-Хайтам кажется сам себе объектом своего наблюдения. Но, если уж и говорить честно, то слова ученого про эксперимент были скорее враньем, правдивыми лишь отчасти, — Сядь. Аль-Хайтам садится, не зная, как он может повести себя иначе. Слишком послушный, ему это не нравится, но он с предвкушением наблюдает за действиями Кавеха, и все остальное ощущается уже не настолько существенным. Сосед, кажется, и сам удивляется покладистости секретаря, и, снова порассматривав какое-то время его тело, встает на колени между его ног. В спальне, по мнению Аль-Хайтама, стоит оглушительная тишина, нарушаемая только тихими звуками поцелуев, которыми архитектор покрывает грудь и живот мужчины, спускаясь все ниже. Ученый замирает и, даже, старается не дышать, боясь спугнуть хрупкое равновесие данного момента. Губы Кавеха мягкие и горячие, это было уже давно установлено, но их прикосновения там ощущаются совершенно иначе. По телу пробегают мурашки, и секретарь отчаянно пытается скрыть следующую за ними дрожь. Его сосед больше не смотрит на него. Закрыв глаза, будто в наслаждении, он посасывает головку члена и обводит ее языком, ладонями проводя по бедрам и иногда сжимая их так, что Аль-Хайтаму еле удается сдерживать вскрик. — Как я и предполагал, в оральных ласках нет ничего выдающегося в плане ощущений, — ученый врал, тяжело дыша и изо всех сил сдерживая стоны и скулеж. Но он ошибся. Это осознание заставило его прикусить губу. Желая в очередной раз задеть своего невыносимого соседа, он по неосторожности сказал то, что не должен был говорить. Потеряв из-за своего просчета, заставшего его врасплох, самообладание на долю секунды, Аль-Хайтам не сдерживает очередной стон, когда Кавех резко заглатывает его член практически до основания, пока на уголках его глаз не появляются слезы. — Как ты и предполагал? Тебе, что, ни разу до этого не сосали? — архитектор выглядит ужасающе развратно — покрасневшее лицо, тяжелое дыхание, горящие влажные губы, по которым стекает слюна, несколько светлых прядей прилипли к щекам. Рот медленно расплывается в удивленной улыбке, пока рука продолжает двигаться вверх-вниз. Отчего-то Аль-Хайтам не спешит с ответом, путаясь в мыслях и предположениях, пока Кавех внимательно смотрит в его полуприкрытые глаза, продолжая двигать рукой, — Аль-Хайтам, только не говори мне, что ты ни разу… — Какое тебе дело? — плохой ответ. Слишком очевидно. Архонты, почему ему вообще стыдно за это, хотя раньше он не считал этот факт таким уж унизительным? Да, он не искал этих примитивных плотских утех до этого, не считал, что они необходимы ему, как другим. Он ведь не такой, как другие. И даже когда изредка у него возникал подобный интерес, в итоге у него находились другие, более насущные вопросы. Так почему же впервые за все время, он чувствует такое сильное превосходство Кавеха? Банально из-за того, что тот трахался со всеми подряд, в отличие от ученого? Глупость. Архитектор внимательно смотрит на него. Улыбка почти исчезла, ему стало не по себе. Аль-Хайтаму начинает казаться, что теперь он точно уйдет. От этой мысли внутри что-то сжимается, а по телу проходит дрожь. Кавех, наконец, решается, что-то сказать, но его опережают. — Я не маленький мальчик, Кавех. Я… прошу, не останавливайся… пожалуйста. Как унизительно. Он умоляет? Это невозможно. До чего его довел этот нищий идиот? Кавеху сложно поверить в то, что он только что услышал, но дважды ему повторять не нужно. Конечно, ему очень хотелось подразнить и поиздеваться над ученым, в очередной раз съязвить, сделать вид, словно для него все это игра и заставить его еще больше унижаться, но… почему он боится предать оказанное ему доверие? «Пожалуйста» из уст Аль-Хайтама звучит совершенно иначе. — Ладно, думаю, ты как-нибудь справишься — не дурак, вроде, — архитектор усмехается. Колени уже начинают болеть, и Кавех встает, пальцами слегка толкая своего соседа в грудь, чтобы тот лег. Он садится на его живот и заводит его руки за голову, держа их за запястья. Смотрит. Внимательно, проникновенно, — Твое тело — настоящее произведение искусства, созданное Богами, хоть и с характером у тебя не сложилось, мягко говоря. — Кто бы говорил насчет характера… — Аль-Хайтам делает вид, что ему все равно на то, что Кавех сравнил его с произведением искусства. Архитектор снова аккуратно проводит пальцами по краю уха ученого, и тот сдается, переставая сдерживать свои стоны. Кавех, словно боясь, что их услышат, целует его — на этот раз глубже, развязнее и настойчивей. Поцелуи кажутся секретарю чем-то крайне странным и необъяснимым по своей задаче, но это уже кажется неважным — ему нравится целовать своего соседа, нравится прикусывать его губы и чувствовать его язык у себя во рту, чувствовать на нем привкус… самого себя? Отвратительно. Приятно. Кавех в очередной раз отстраняется и смотрит на жадно приоткрытый рот Аль-Хайтама, больше не делая ничего, — Чего… Чего ты ждешь? — Мне интересно, что сделаешь ты, — архитектор прижимает ученого к матрасу всем своим весом и низко шепчет ему на ухо, — Тебе же хочется что-то попробовать самому? У нас есть время. Поначалу Аль-Хайтаму сложно решиться на что-то, у него в голове слишком много вариантов и он не уверен ни в каком из них. Ему не нравится ощущать себя неопытным юнцом, на счастье которого в его жизни появился гуру секса. Но… желание в который раз берет верх над гордостью. Он медленно запускает пальцы в мягкие светлые волосы Кавеха, то поглаживая его кожу, то слегка оттягивая волосы назад. Он мягко целует Кавеха — впервые сам, словно спрашивая разрешения и заново пробуя его губы на вкус. Он немного робко целует его в щеку, постепенно опускаясь к шее и с каждой секундой все более отчаянно покрывая ее поцелуями. Он несильно кусает его и сходит с ума от его запаха. Иногда он слишком задерживается на одном месте, и сначала Кавеху хочется предупредить его о том, что так он может наставлять ему засосов, но почему-то в итоге становится все равно. Они прижимаются друг к другу — сильно и отчаянно, хватают друг друга за волосы и самозабвенно покрывают друг друга поцелуями. Аль-Хайтам уже окончательно потерял всякое ощущение времени. Ему кажется, эти ласки продолжаются вечность, и он готов скулить от того, насколько он хочет чего-то большего. Кавех уже давно нашел какое-то масло, пахнущее падисарами, уже давно позволил себе медленно, по очереди протиснуть три пальца внутрь ученого. Внизу уже давно все болело от ожидания у них обоих. Архитектор уже давно нащупал нужную точку внутри своего соседа, раз за разом задевая ее пальцами и, затем, растягивая проход. Капли предэякулята обоих ощущались холодком на животах и бедрах. — Кавех… нгха-а… хватит уже… — Аль-Хайтам краснеет еще сильнее, пряча лицо за дрожащей рукой. Кавеху кажется, его сосед давно потерял какую-либо связь с реальностью и даже перестал пытаться сохранить хотя бы какие-то остатки своей спеси. Ученый резко ощущает пустоту внутри себя и разочарованно выдыхает. Рывком его переворачивают на живот и заставляют чуть шире развести ноги, проводя руками вдоль бедер и раздвигая ягодицы. Аль-Хайтаму становится неловко, когда он понимает, насколько хорошо Кавеху видно все, но он молчит. Ученый чувствует, как прохладное масло течет меж ягодиц, и как головка архитектора растирает его у входа. Это странное, щекочущее чувство заставляет его вздрагивать и приподниматься, как последнюю… неважно. Одной рукой Кавех упирается в поясницу соседа, другой помогая себе войти. Тупая боль растекается по телу, выдавливая стон и заставляя Аль-Хайтама сжимать простыни до побелевших костяшек на руках. Архитектор протискивает руки вниз, обнимая сожителя и сжимая в ладони его грудь. Он отрывисто целует его лопатки, плечи и шею, сантиметр за сантиметром входя в него все глубже, до основания. — Как продвигается наблюдение за экспериментом? Подопытный объект в состоянии дать отчет? — Кавех не может удержаться от язвительного замечания, смотря на то, в каком состоянии Аль-Хайтам находится из-за него. За мутным, неопределенным взглядом уже, кажется, действительно нет ни одной умной мысли. — Иди нахуй… — хрипло шепчет ученый, тяжело дыша. Ему уже плевать на его комментарии, он уже забыл о том, что пытался сделать вид, будто все это — лишь эксперимент. Он чувствует жар, тяжесть и… наполненность — такую приятную и сводящую с ума. Ему больно, но хочется еще — вероятно, совсем потеряв самообладание, он начинает сам двигаться под весом Кавеха, раз за разом сжимаясь вокруг его члена и чувствуя, как его собственный трется о только недавно постиранные простыни, пачкая их. — Если бы ты только мог представить, какое удовольствие мне доставляет видеть тебя настолько податливым и хорошим… Архонты, если бы я знал, что тебя надо было просто выебать разок, чтобы сбить с тебя эту спесь и высокомерие, я бы уже давно… Ах-х… Ха-ха, что ты делаешь со мной… — Кавех действительно пытается в полной мере насладиться моментом, в котором он спустя столько времени наконец чувствует, что это он контролирует ситуацию, что это он контролирует мысли и эмоции Аль-Хатйама, а не наоборот. Но в данный момент все эти едкие комментарии даются ему с трудом, он сам на грани — слишком горячо, слишком узко, слишком прекрасно. Секретарь пропускает его вульгарные пошлости мимо ушей, не отвечает, ему уже наплевать — Кавех заставляет его чувствовать вещи, которые он никогда не чувствовал прежде. И за это, пожалуй, он на время спустит ему все эти вольности с рук. Кавех начинает двигаться внутри медленно и методично, словно маньяк, пытающий жертву, вперед-назад. Хоть немного сдерживать свой позорный скулеж Аль-Хайтама заставляют тихие стоны его соседа, которые доносятся до него сверху. Его голос… мягкий. Он совсем не казался таким во время их ссор. Ученый с каждым толчком все сильнее прогибается в пояснице и подается назад, забывая о боли каждый раз, когда Кавех надавливает на что-то внутри него. Кажется, им даже удается найти общий ритм. Архитектор резко заставляет своего соседа подняться, встав на колени и прижавшись спиной к груди Кавеха. Тот постепенно наращивает темп, и Аль-Хайтам ужасается звукам, наполняющим его спальню — их общие стоны, влажные шлепки и пронзительный скрип дорогой, но старой кровати. Мысли путаются окончательно, скулеж становится уже совсем хриплым, частично переходящим в вскрики, воздуха не хватает катастрофически, а все внутри словно сжимается в одну тяжелую точку внизу живота. Ученому хочется сбежать от удовольствия, он словно мечется, из последних сил пытаясь вырваться из, на удивление, крепких объятий Кавеха. Член болезненно пульсирует, и секретарь уже всем телом чувствует свое учащенное и сбитое сердцебиение. Ему кажется, он сейчас упадет без сил, но архитектор надежно держит его в своих объятиях, впиваясь в ребра своими пальцами и продолжая выбивать из него стоны. Как долго это еще будет продолжаться?.. Для Аль-Хайтама все заканчивается, когда Кавех наконец дотрагивается до его члена, продолжая вдалбливаться. Ему оказывается достаточным лишь обхватить его и сделать всего пару движений вверх-вниз для того, чтобы секретарь с какой-то животной силой чуть не вырвался из его рук, испытав такое наслаждение, которое практически граничило с болью. Глаза расширились, пальцы царапали бледную кожу на предплечьях соседа, и он чувствовал, как пульсирует внутри вокруг него. От каждого очередного прикосновения и толчка в глазах прыгали искры, а держаться на предательски дрожащих ногах уже не было ни сил, ни желания. Кавеха хватило ненадолго после оргазма его соседа, он сходил с ума от ощущений внутри него и наслаждался тем, как честно тело Аль-Хайтама реагировало на удовольствие, в отличие от него самого. Он снова повалил ученого на живот и, сделав еще пару толчков, с пронзительно глубоким стоном вышел из него. Вязкая жидкость стекала по ягодицам и спине — секретарь чувствовал ее. По телу снова пробежали мурашки. Пустота внутри разочаровывала и заставляла ощущать себя как-то не так. Усталость разливалась по телам обоих свинцом. Кавех уперся влажным лбом в затылок соседа, тяжело дыша. Липкие простыни окончательно пропитались их запахом. Кавех уже давно лег рядом, сползя сверху. Они лежали, почти заснув, но продолжали медленно водить пальцами по рукам предплечьям друг друга. Они молчали, так как знали — из их разговоров никогда не выходило ничего путного. Глаза предательски закрывались, но они из последних сил отгоняли от себя сон — им не хотелось, чтобы этот день кончался. Ведь завтра им еще придется обсудить эту сраную выставку.