Между двух огней

      Уж очень отчетливо помню то утро.       Но не с него, пожалуй, стоило бы начать, а буквально несколькими днями ранее. С того самого вечера, когда мы с сестрой, прилипшие к экрану монотонно бормочущего ящика, три часа кряду сидели на диване моей квартиры в Кронвалте, ожидая выступления президента.       Она постебывалась, я на говно исходил. Потому что чуйка. Потому что пять лет слишком остро реагировал на происходящее, загоняя самого себя в тупик. Тупик собственных страхов, подкрепленных крупицами осознанности. Изгрыз бы себе все ногти, страдай я подобным недугом. Изгрыз бы до шматов мяса под ногтевой пластиной, если бы мог. Но только фыркал на сестру за наигранный стеб.       Ее тоже нервировало ожидание. Вероятность возможной катастрофы — еще больше. Но внешнего беспокойства ни один из нас не выказывал. Да нашей семейке в принципе не под силу настоящими чувствами отсвечивать. Все за притворной беспечностью да необоснованной юморцой прячемся. Вечно надеемся на лучшее, зная, сколь заунывно может тянуть кота за причинное место эта долгоиграющая шарманка соглашений - несогласий между странами.       Ну, а когда дождались, выслушали получасовой треп, первое, что я спросил, глядя в такие же ярко-голубые глаза, как и мои, было: — Интересно, а ты завтра в Капению-то улетишь?       Ну, она улетела, конечно. Авиасообщение закрыли буквально спустя два дня. Да и то — в другую сторону, противоположную Капении де Амото. Но тогда мы еще не могли знать, какие последствия повлечет за собой признание Каваналией независимости Дацконы и Лугиновии. Мы не могли, а вот в Республиках знали. Пока мы гадали и строили предположения, пока взвешивали на весах, они уже с тюками и детьми подмышками по углам каванальских пансионатов и спортивных залов котомки размещали, ища спасение под крылом ее вооруженных сил. Эвакуацию начали задолго до дня «Х». Эвакуацию избранных.       А уже спустя два дня, тем самым злополучным утром, я — за ритуалом утреннего кофе и табачного дыма, заталкиваемых в глотку, — открыл страничку новостей в сети и как по щелчку все понял. Понял, даже не клацая ногтем на злосчастный треугольник воспроизведения видео. Понял, только рожу эту увидев на весь экран и надпись внизу: «Новое обращение президента к народу». В 3:20 утра.       В 3:20 утра, когда вся страна еще спит!       Пять долгих лет гадал, когда же кратер этого вулкана пыхнет? И дождался, блять.       Уже на рабочем месте в кипящий котел с головой окунулся, оттягивая неизбежную встречу с реальностью, и просмотрел обращение. Раз десять по кругу прокрутил. А потом…       Восемь недель ада.       Восемь недель абсолютного непонимания. Точно глазенки только что разлепил, выбравшись из матушкиной утробы. Или, наоборот, вмиг ослеп. Но не от разорвавшегося рядом снаряда — у нас-то, в Каваналии, тихо было, — а от человеческого слабоумия и тупости. Только губы поджимал от поступавших в чумную башку новостей из Будбарда, да ножны́м тремором изводился.       А когда вéсти не приходили, так и вовсе трясся как полоумный. Успокоительными закидывался. И срать с высокой колокольни мне было, что поверх антидепрессантов все это говно в себя пихаю. Срать, что на голодный желудок и под барабанную дробь залитого кофеином сердечного клапана. Шесть дней кусок в горло сунуть не мог. Шесть дней практически не спал. Потому что…       Война.       Война без объявления и возможности предпринять хоть какие-то меры безопасности для своих. Потому что без объявления для народа. Не для власть предержащих, что женушек за пределы боевых действий по виллам заграничным распихать успели. Потому что для избранных — не новость вовсе, а само собой разумеющееся. Потому что две недели до произошедших событий эти твари улыбались с экрана и, надменно корча свои самодовольные рожи, кричали во всеуслышание, что никакого вторжения не планируется и быть не может — сказки это, да и только!       Но о войне пусть разглагольствуют армейские. Я за прошедшие несколько месяцев сыт по горло мнением всезнающих и всеведущих — каждый три копейки свои норовит вставить туда, о чем и не слышал даже, пока гребаное 13 марта не случилось. Орут тут мне на ухо, территорию историческую метят делят. Коршуны — стервятники. Едва ли на школьной скамье вообще такой предмет изучали, как история. Они рты открывают, а я только телик и слышу. Все-все слышу, точь-в-точь, один в один, что из голубого ящика льется поносом оправдания чести. И только глазами хлопать успеваю, по мозгам вжареный. Настолько народ наш пробитый и зомбированию подвластный. Тошно. Вывернуться б наизнанку и с разбега обратно в утробу заныкаться — прочь из этого больного, покалеченного мира.       Не помню уже на какой день после начавшегося вторжения написал ему три строчки. Такие, типа: «Как там твои? Все ли живы?». Не помню на какой, потому что весь март с апрелем будто в один день превратились — месиво сплошное из двухсотых, трехсотых, горящих танков и истребителей, посланных в самые глубины тех мест, где спина лишается своего благородного названия. Ни черта не помню. Кровавое пятно взамен Будбарда, да и только.       А мы-то с ним оба по крови той стране принадлежим. Да только живем в этой. Оба мы одной крови - будбардской. Паспорта разные, а юридические права одинаковые — пустышка. Оба мы хоть и в Каваналии живем, да только бóльшая половина родственников наших — там.       И вроде бы все можно, но до первой основательной проверки. До той самой, пока на блокпосте пограничники тебе жирные пальцы в задницу не засунули и в дерьме твоем копошиться не начали. А то ж оно, по их мнению, и цветом-то, наверное, отличается от местного? А может, и запахом. Я сам-то нюхать не решался. Да и тем ублюдкам, что вечно норовят поковыряться в моих генах через задний проход, побоялся б предложить. Но больно уж каждый допрос их, каждое дознание смахивают на какие-то очевидные (или не очень) различия в наших национальных фекалиях. Все-то они гаденько изучают тебя, посматривают исподлобья, точно ты весьма сносный экземпляр для проведения исследований будбардско - каванальской копрограммы. По правый берег в спину летит «мурса», по левый — в ту же спину «кряшва».       Вот так и живем — ни тут ни там ни свой ни чужой.       Написал ему, а потом в новостях увидел, что прилетело. В гостиницу. Ту самую, куда мы пьяные — вечером, в тринадцатом году, — отринувшие все предрассудки, трахаться перлись. Спотыкались, путаясь в собственных ногах. Спотыкались, потому что как два школьника отлепиться друг от друга не могли. Приклеились на «шклопер», что в детстве нюхать было «круто и так по-взрослому». Тот самый, что стóит на подошву капнуть, под табуретку башмак засунуть, а через секунду — все, намертво.       Так и мы — намертво. Моя рука в заднем кармане его джинсов, его — на моем плече. Пошатываемся из стороны в сторону, ржем как кони и наплевать нам на весь мир. Даже колючих взглядов прохожих не замечаем впервые. Впервые, за целую жизнь не замечаем. Потому что…       Намертво.       На этот вечер и на грядущую ночь. Намертво до самого рассвета.