За четыре месяца до войны
— Добрый день, Каслав. Прошу, проходите. Заглядываю несмело в скромный, окутанный сумерками кабинет. Все здесь, как и в любой экранизации о потерянных, контуженных, разбитых. Небольшое окно на противоположной входу стене занавешено белоснежным тюлем. По краям массивные шторы Blackout цвета горького шоколада. Два глубоких кресла пялятся отчаянной пустотой и высокими спинками друг на друга, а яблоком раздора между ними втиснулся низкий кофейный столик с безмолвно тикающими электронными стрелками часового циферблата на нем. И светильник тусклый луч из-под шляпы на пол бросает. Уютно. Уютно, но чуждо. Казенное все. Примеряю на себя роль прокаженного. Вхожу, прихрамывая, — не успел еще избавиться от выработанной привычки, все ногу подволакиваю. В кресло справа суюсь. Она — напротив. Облокачиваюсь ладонью на подлокотник, помогаю себе умоститься. Ногу механически подтягиваю обеими руками, сгибаю в коленном суставе и, только когда подмечаю ее слишком уж заинтересованный взгляд, понимаю, что мог бы и обойтись. Без рук обойтись — давно ж научился садиться, не привлекая лишнего внимания. А всех так и подмывает догола меня раздеть. Так и тянет их заглянуть под подвернутый край штанины да задрать его, облизав жадными глазенками место стыковки искусственной ноги с настоящей. Точно им жизненно необходимо убедиться, что зрелище это и вправду настолько отвратительное, как говорят. Даже ей. Даже докторше этой хочется. А то ж мало калек на своем веку повидала. Руки отдергиваю и — так же, на автомате, — в замок на груди сцепляю. Тут же думаю: «Блять, это ж закрытая поза!». Дергаюсь — неприкаянный. Вдоль тела кладу их. Неудобно. Неудобно, словно это они — протезы, а не нога. Неудобно, потому возвращаю обратно в замок, плечами веду, разминая, и глаза в глаза смотрю. Понять даю, что готов. Фух. Уселся, вроде. Умостил свои сомнения и тревоги в ваше чертовски огромное кресло, отчего-то давящее на меня со всех сторон. — Меня зовут Кейпка, — говорит. — Можно на вы. Можно на ты. Здесь можно так, как будет удобно. Смотрю на нее. Волосы длинные, рыжие. Приглушенная морковка, не иначе. Брови рисованные, но не как у старух, что частенько мимо топают — мочалка фиолетовая на голове и черные дуги над злющими глазами, — а красивые, пудровые. Или как там правильно говорить? Татуаж, все дела. Глаза светлые, болотной зеленцой отдают, и тёмная окантовка радужки по кругу. Щурится едва, изучает новобранца. Ждет, когда пасть разину и вывалю тонны дерьма на ее крашеную голову. С опаской ждет и, одновременно, с предвкушением — свежее мясо на стол подали. Лет ей немногим за сорок, а седая, поди, — потому и красится. Сказки пациентов своих о вываливающихся кишках, болях фантомных да припадках ярости (или плача неконтролируемого) за оксидами прячет. Быть военным психотерапевтом — не из легких работенка, скажу я вам. Но она, похоже, Кейпка эта, справляется весьма недурно. Поглядел бы на нее лет через десять — пятнадцать. А может, и погляжу, если сегодня налагаю. Мне ее Сава подкинул. Ну, не совсем так. Сначала командир «Ветераном войны» смачно оплеуху влепил, потом табельного лишили, а сверху догнали полугодовой терапией, отстранив до лучших времен. А то мало мне, видимо, реабилитации было. И так, черт вас всех дери, из строя выпал. Вот как оказался тут. А мне бы только в характеристику пометку, что годен к дальнейшему прохождению службы, и bon voyage. И уж не знаю, как с докторшей этой, а вот со своей чуйкой я всегда «на ты». Она-то мне как раз и зудит сейчас в башке, причем в той — в нижней, намекая, чего мне соснуть взамен этой самой пометки. Потому что, если ты — старший сержант отряда особого назначения — вдруг оказываешься в кресле у мозгоправа, обратный путь до казармы тернист и мрачен. А у меня, только и всего-то, что… — Итак, Каслав. На ты или на вы? Мысли мои перебивает и ждет. А для меня ответ даже на этот вопрос — уже испытание. Две недели к встрече готовился. Все вертел и крутил в мозгах контуженных, чего мне тут плести. Планы Барбаросса строил с быстрым финалом и жирной точкой в личном деле, что эту позорную страницу врачебной экспертизы навсегда перечеркнет. А потом, того и гляди, к банде своей вернусь. Скучаю по ним. Адски. И вот он я, посмотрите: «Красавчик», не иначе. На первом же билете перед экзаменационной комиссией посыпался. — Не знаю, — отвечаю. Отвечаю честно, ведь взаправду. Я вас, дамочка, впервые в жизни вижу. Какая ж вы мне «ты»? А на задворках верчу паскудную мыслишку, что это самое «вы» как-то уж слишком сильно отдаляет меня от конечной цели моего пребывания в этой вроде бы и комнате, да все же в кабинете врача. Уютная фальшивка — не более. — Не знаю. Говорю неуверенно и уже вижу в ее глазах легкое разочарование. Вижу напускную печаль. Мол: «Не готов». Не готов вот так, с порога, раскрыться. Вижу — зарубку в моем воображаемом личном деле ставит. И тут же выкрутиться пытаюсь. — Пока не знаю. Как пойдет. Поживем — увидим. Одобряет. Кивает, а я немного расслабляюсь. Самую малость. Кажется, мы понимаем друг друга. Кажется… слышу, как ее безмолвные часы на столике секунды отмеряют, едва ли не в обратную сторону готовые маршировать. И что я здесь делаю? Как пережить эти злосчастные сорок пять минут сессии, если и минута тут — целая вечность? По почкам морозец ползет, аж поежиться охота. Или свалить нахер. С первой сразу на третью передачу дернуть, и по газам. — Что вас привело? — спрашивает, подмечая мою нервозность. Вот так сразу и прямо контрольный в голову. Нутром чувствую, как мозги мои вылетели через выходное отверстие и замарали, нахрен, дорогущую обивку этого идиотского кресла. Впитались в нее, въелись, и за полвека эта Кейпка не ототрет всего дерьма, что в моем сером веществе плавает. — Голова болит. — Бросаю снаряд в нее и взгляд отвожу. Отвожу еще до того, как долетит к месту назначения. Всегда так делаю. Знаю, что долетит куда следует: глаз у меня наметан, как и метательные навыки. И последствия тоже знаю. Щепоткой соли сверху сдабриваю: — Сильно. — И как давно, Каслав? Как давно у вас болит голова? А вот и диалог. Именем моим разбрасывается, точно мы с ней закадычные. Точно друзья детства и один горшок на двоих делили. Ковыряюсь в памяти. Вычленяю один за другим куски скисшего пирога моей жизни и вспомнить пытаюсь. — Лет шесть, — отвечаю. — Лет шесть или семь. Смотрит ядовито. Снова щурится. Раздумывает. Изучает, точно я экспонат саблезубого тигра, окочурившийся миллионы лет назад. Но диковинный же! А я на руки ее гляжу и весь в сплошное непонимание превращаюсь — ни блокнота, ни карандаша в них нет. А в фильмах всегда показывают. Странно. Думал, лежать буду на кушетке, болтать почем зря. А она будет строчить что-нибудь под звуки моего жалобного скулежа, и проще будет. Думал, мне будет проще, если не встречаться глазами. — Головная боль, Каслав, это — побочный эффект. Реакция организма на раздражитель. А нам следует отыскать тот самый катализатор, что эту реакцию запустил. Вот почему вы здесь. Я вас правильно услышала? Боги, женщина! Правильно ли ты услышала? Да я тебе три слова сказал. Как ты из них слепила целых пять предложений? — А что, лекарств у вас… — спрашиваю, — от головной боли нет? Ну, таких… позабористей? — А многие из них вам помогали? За последние полгода хоть одно назвать сможете? Удар у нее поставлен, спору нет. Аж на минуточку вместо докторши Сава в кресле напротив нарисовался — тоже бьет не в бровь, а в глаз. Не родственнички ли, случайно? Молчу. Молчу, потому что нет у меня ответа на этот вопрос. Последним, что помогло, граната была, прилетевшая в окно и ногу мне оттяпавшая. Тогда на время удалось позабыть о головной боли. Удалось, благодаря оторванной нижней конечности. Молчу. Носом воздух горячий черпаю и… волочет меня в Турбугстан. В тот самый Крамоборжский район у границы, где нам наводку дали о местонахождении эмира и основателя Тавнов. В руины те волочет, из окна которых в прицел видел тюрбан этого ублюдка и едкую ухмылку на его роже. А потом, вдруг, раз! — вспышка перед носом, все белым бело, и в ушах звон, точно мне в темечко сковорода бывшей тещи прилетела. Два! — и Сава орет что-то, за плечи меня, на полу валяющегося, трясет, да только слов не слышу. Он маску с лица стянул, беззвучно рот открывает, а я по губам прочесть силюсь. …Точка. Точка. Тире. Точка. И такое облегчение — башка не болит. Твою ж мать. Башка-то не болит! А Дучич все трясет меня. Все губами своими пухлыми шевелит, а я залипаю. Врубиться не могу — что стряслось? Только вот вроде на мушку взял, пальцем спусковой крючок огладил, и на тебе! — лежу, прохлаждаюсь. А этот придурок — на мне. Лыблюсь ему криво и говорю: — Эй, Дымок. Ты че, блин, красивый такой? А он брови болезненно к переносице стягивает. Слезы в серых глазах стоят. И словно через силу выдавливает, носом хлюпая: — Видать, не в семью пошел.***
— Попытайтесь вспомнить, Каслав. Когда вы впервые почувствовали эту головную боль? А мне и пытаться не надо. Я все прекрасно помню. Даже что жрал в тот день, помню. Булку эту кислую перевариваю, как заново. Шину, в землю врытую, на которую свой зад примостил. И качели детские, что он приватизировал, шикнув на мелюзгу. Одним пресекающим жестом заявил: «Я тут главный. Все вон!». И губы его поджатые помню, с крапинками. Родинками-веснушками — отметинами божьими. Или дьявольскими — черт разберешь. Голову опущенную — грязь под ногами серебром своих глаз изучает и даже взглянуть на меня боится. Топчет кроссовкой месиво после дождя. Гадает — когда ж я всеку ему? Когда ж проедусь костяшками по губам помеченным? Все я помню. Но надо ж вид сделать, что усилия прилагаю. Надо ж хорошим, послушным пациентом быть. Лицо ладонями растираю, морщины на лбу разглаживаю, хоть и без толку все это, — они там каньонами-рытвинами в кожу въелись. Большим пальцем по рубцу за ухом веду и ненароком кольцо в мочке цепляю — Сава мне подарок оставил. На вечную память. И кольцо, и шрам этот. Руки за голову увожу — достали. Выдают с потрохами. Заглатываю воздуха в легкие и говорю: — Ну… Лет шесть назад. Лет шесть или семь. Когда… Умолкаю. Прокрякать слово это не могу. Силюсь вроде, рожа — спелый помидор. А не могу. Такое оно поганое это «влюбился». Поганое оно — и слово, и чувство это. Да тут же — теплое такое. Но только для нас двоих. Для меня и графа этого недоделанного с его лесным графством. Психотерапевты в этом уравнении лишние. Лишние они — все, без исключения. Все до единого. Но, видимо, это только мое мнение. Потому что докторша уже вцепилась в это самое «когда». И не только болотной трясиной радужек своих, но и бровями искусственными. Да вот беда — им же ж в институте вдалбливают, буквально насильно в подкорки вживляют, что не должен психолог уводить пациента в нужную ему сторону. Не должен он вести. Дело это сугубо клиентское, а он тут так — для галочки вроде. И для нее, для Кейпки, это проблема. А для меня проблема в том, что я в кабинете не у обычного медицинского служащего. Я, мать вашу, у военного психотерапевта — особой разновидности любителей гадливо иголки под ногти совать. — А что предшествовало этому «когда»? — спрашивает, догадавшись, что не выдавлю. Ну, вы поняли, да? Не мытьем, так катаньем решила взять. Издалека. Задираю голову, в глаза ей смотрю. Один замок на другой меняю — возвращаю руки из-за головы на грудь. В окно «ухожу». Занавеска колышется. Ветерок осенний с приоткрытой форточки заигрывает с ней, в кабинет просачивается. А мне все равно дышать нечем. Словно в пекле Турбугстана так и завис. Так и засосало меня в его зыбучие пески; в подрагивающий воздух над барханами; в выцветшую верблюжью шерсть, репейниками сдобренную, и в бесконечные поля Преисподней. Тюрбаны на головах днем, спальники на минус двадцать — ночью. — А можно окно шире открыть?! — Приказываю. Не интересуюсь даже, а лаю как старый пес. Потому что расплавлюсь сейчас. В лужицу превращусь, и лысая шляпа вам только и достанется, дамочка, взамен моей покаянной исповеди. Мне бы в рефрижераторную сейчас, или в чан с азотной кислотой — чтоб если и замерзнуть, то насмерть. Чтоб только ткни в кость, она и рассыпалась. Слышал фашики подобными изощрениями баловались во вторую мировую. Связывали пленных на дознании, замораживали одну из конечностей азотом и разбивали вдребезги. Зрелище не из приятных поди для невольников. Вот вроде бы рука на месте, а через мгновенье — бац! — и как не бывало ее. Да только понимание приходит постепенно. Вначале — шок, затем — страх, а позже, буквально полчаса спустя, оттаивать начинает. И вот тут-то человек, должно быть, и вкушает истинное значение слова «ад». Не понаслышке знаю. Но речь не об отсутствующей ноге. От бородавки на пальце как-то избавлялся. Тем же методом. С тех пор вторую все не изведу. Стоит вспомнить, как отходняк до костей прожигал, суставы выкручивал, так все «на потом» и откладываю. Смех да и только. Старший сержант отряда особого назначения, Ветеран войны, нарост доброкачественный удалить боится. А ведь у меня только и всего, что точка на коже — не более. А у пленных тех — рука или нога. Так что, господа военные, если уж и сигать в бочку с азотом, то с головой. Чтоб безвозвратно. Наверочку. Я вот лично не уверен, что переживу потерю еще какого-нибудь отростка. У меня их и так теперь на один меньше, чем у остальных. Поднимается плавно, открывает окно, да шторой завешивает. Заботится. Чтоб пациента ее ненароком не протянуло. А я весь в это окно вылезти грежу. Или по пояс хотя бы. Еще лучше — воды на голову вылить. Но нет в этом гребаном кабинете ни раковины, ни даже бутыли минералки. А креслу этому паршивому только ремней и не хватает, дабы руки неугомонные зафиксировать. Не знаю, куда их приткнуть. — Так что же, Каслав? — произносит, невесомо приземляясь обратно на свое место. — Попробуем вернуться в прошлое? Проделывает все мягко, воздушно. Даже говорит, будто взамен голосовых связок у нее облака пушистые. Да только я не верю ни единому наигранному жесту. Ни одному нежному слову. Все это спокойствие напускное — не что иное, как выправка. Вышколенность, выдержка, годы практики. Да я тысячу синонимов могу подобрать. Все это лишь дрессура, муштра, подкованность. Мне ли не знать, твою дивизию?! А это ее «попробуем вернуться»… Убери клешни от меня, докторша! Не тебе за руку меня войлоком туда тянуть. Если уж и раскрою пасть, то по собственной воле. Ты мне не подружка из соседнего подъезда. И даже не Жнец, вечно втиснуться в душу пытающаяся. Реву про себя, а рот сам собой открывается. Говорю: — Ну… я тогда…Шесть или семь лет назад
…Смотрю с балкона пятиэтажки своей вниз, на дорогу. Смотрю, как загружают в грузовик мой шкаф разобранный, стол письменный. Не жалею, а провожаю. Запомнить момент пытаюсь, потому что знаю — он ключевой в моей оборвавшейся семейной жизни. И пятиэтажка эта уже не моя, и шкаф со столом, и даже Капения де Амото. Все чужое. Все в этом городе тому, прежнему мне, принадлежит. В комнату возвращаюсь, пустив истлевший бычок в свободный полет. Обои белые под покраску так и остались белыми. И кухонный проем пустотой на меня взирает, разобиженный за неустановленную дверь. На потолочную плитку в трапезной гляжу, и отвращением тут же накрывает. Колышущаяся юбка тещи перед глазами. Трусами своими светит — на табуретку взгромоздилась. Исполняет кордебалет на глазах очередного хахаля-собутыльника и уже бывшего зятя в моем лице. Она мужика какого-то в наш с бывшей женой дом притащила, а на меня зуб точит за то, что не помогаю ремонт доделать. Едкими словечками бросается. А то ж я не слышу из соседней комнаты без дверей, как полощет меня, поливает с головы до ног. Кряшвой раз триста за последние полчаса ткнула. У нас многонациональная страна, дура! И что ж тебя не смущало происхождение мое, когда дочурка твоя прискакала с кольцом на пальце хвастаться? Что ж ты лебезила перед женихом ее? Сыном меня, не имеющимся доселе, звала — не припоминаешь? А может, все дело в том, что характером твоя ненаглядная дочь не вышла, да ты ее сбагрить уже в любые руки пыталась? Затрахалась, поди, двадцать три года на своем горбу тащить, на другого скинуть решила? Ни хрена ты не припоминаешь. Ты ж, блять, как рыбка в аквариуме — памяти на три секунды хватает. «О, человек», и все — конец. Через три секунды опять: «О, человек». Ты своими ресницами хлопай теперь какой-нибудь другой жертве. С меня довольно. И даже не думай, что я полезу на этот сраный табурет тебе в помощь. Вам с принцесской твоей и квартплаты хватит, что дерете с меня за пребывание в вашей халупе. Самолет уже завтра, а ты — тварь заискивающая — мне и глотка без ваших поганых морд дать не в силах. Че, не могла на завтра перенести рандеву со своим недохудожником? Мужик, вон, бедный въехать не может, что за херня творится?! Не въедет никак, что тут семейный разлад взамен обещанной идиллии. Смотрю на тебя, рыбка, и думаю: «Чего тебе дочурка твоя напела обо мне? Сколько совести в ней еще осталось на момент нашего бракоразводного процесса?» Сколько бы ни оставалось ее, той совести, «пидорасом» меня пока не огрели. А я все ставки делаю — прилетит-не прилетит? Интересно, рыбка, знавала ли ты изначально, что «сынок» твой названый не только под юбки заглядывает? Намеренно ли замуж за «двойного» дочь отдала? Или считала, что армия может больного исправить? Где ж это видано, чтоб в наших войсках мужеложцы служили, да? Нонсенс, да и только. А я тебе, рыбка, скажу, что доча твоя в курсе изначально была. Да, видать, над самооценкой ты ее хорошо поработала. За двадцать три года и не такого внушить можно. Она, видать, думала, что одних ее буферов и мордашки симпатичной достаточно для вояки. Мы ж все пни тупоголовые по вашему, гражданскому, мнению. Вот только когда суть до дела доходит, стоит снаряду какому жахнуть, прячетесь вы именно за этими пнями. Не стыдно? Да молчи уж. Знаю — не стыдно. Для вас война где-то там, далеко. Это для нас она повсюду, даже если тихо. С горем пополам дожидаюсь. Отчаливает вместе с прихвостнем своим. Сколько тут проторчала? Пять, шесть часов? Да мне совместная поездка с женой в ЗАГС на подписание бумажки о разводе легче далась, чем это ее застолье-ремонт. «Гомиком» так и не окатила — и на том спасибо. Зато, дверь прикрывая, почву из-под ног все же выбила: — Ты пиши, дорогой! Я всегда останусь тебе искренним другом. Несмотря ни на что. Скройся уже, исчадье! Знать тебя не хочу. Подбираю оставшееся шмотье, по чемоданам распихиваю. Ни писать никому, ни звонить сил нет. Так и падаю на диван, не раздеваясь. Только будильник на пять утра завожу, чтоб такси не проспать. От жены тишина. Даже прощальной смски не черканула. А я все думаю: «Жаль, что детей у нас не было. Зубы у нее красивые, белоснежные. И кожа от рождения смуглая — никаких соляриев и солнечных ванн не надобно. Красивые были бы дети». Вылетаю в канун Рождества католического. — Символично, — думаю. — Перерождение. Так и проваливаюсь на этих мыслях в сон без сновидений.***
Когда ты лишаешься обоих предков в возрасте восемнадцати лет и остаешься на попечении у старшей сестры, которой до тебя особо и дела нет, перед носом априори не маячит иного выбора, как пойти в армию. Конечно, всегда можно попытать счастья на скамье университетских лекториев, перебиваться объедками из ресторанов — подработок. Но это лишь в том случае, если некто свыше не налагал с твоими мозгами при рождении и не одарил суперспособностью к дислексии. Я оказался именно таким «счастливчиком». Так что, экзамены с треском провалил. Срочку отслужил без проблем и нареканий. Но и не без «веселья». Где это видано, чтоб в армии шляпами не приходилось меряться с дембелями, да духов, накормленных гвоздями, не откачивать? Подобное в каждой части случалось: в одних войсках с меньшими потерями, в других — с большими. Но в каждом подразделении без исключения. Что до меня — отделался легким испугом при первой склоке и разбитым носом — при второй. При третьей — обзавелся друзьями среди сослуживцев, что меня и мутузили. Тут извечное царство законов джунглей — выживает сильнейший. Изувеченная морда и разбитые кулаки увеличивают список потенциальных кандидатов в закадычные в геометрической прогрессии: чем больше увечий наносишь, тем уверенней пополняется перечень. Черт его знает, с какого ляда меня отправили в спецвойска — в разведывательное соединение. Направили в 134-ую бригаду. Особыми данными мне было не похвастать. Разве что, телосложением. Кость от природы широкая, массу набрать — как два пальца. Вот и все мои достоинства — заслуги. С такими скорее дорога в пехоту, на передовую, а не в разведку. Но, вопросы задавать было неуместно. Чего носом крутить-то? Взяли хоть куда-то, и ладно. С нами служили минеры, инженерные разведчики, связисты и РХБЗешники. В основном, занимались общей физподготовкой, да анализом разносторонних данных о положении предполагаемых вражеских сил и характере ТВД. На учениях проявил себя как весьма сносный стрелок, за что и получил в награду M24, поставленную на довольствие, и позывной «Хаббл» — за меткое зрение. Оказалось, достоинств у меня целых три. Ну, а когда дело дошло до возвращения к прежней жизни, понял, что нет ее у меня. Нет и не будет. Что мне делать на гражданке — сестре на шею прыгать? Так и подписал первый годовой контракт. За ним еще один. И еще… М24 спустя шесть лет сменил на XM2010 ESP и, всем приметам на веру, нарек ее «Багирой». За восемь лет службы самой горячей точкой стала застава на крайнем западе, куда нас с братвой в качестве дополнительной силы кинули на пару месяцев в помощь погранцам, не справляющимся с потоком нелегалов из Квабира. Пару раз даже применил свою пантерку — так, устрашения ради: по ногам. Остальное же время кошатина ютилась в чехле за ненадобностью. Кстати, именно тогда я и воспылал нелюбовью к этим недоделкам — блюстителям приграничной зоны. Все нос свой паршивый в мое свидетельство о рождении угодно им запустить было. Все корней моих из почвы выкорчевать для ушлого понимания хотелось. Мы — каванальцы и будбардцы — вроде и на одно лицо, да только Будбарда испокон веков славилась особой мужской красотой. Свирепая викинговская брутальность в теле, огонь в глазах, а в душе — мальчишеская ребячливость. Вот такие мы — дети восточной окраины. Вот такие — порождения крохотного клочка земли. Западный большой брат наш похвастать подобным коктейлем не в силах — слишком угрюмы они. Угрюмы и замкнуты. А я, напитав за годы жизни в Каваналии этой злобной скверны, путаю им тропки — стежки, увожу все глубже в лабиринты кровного родства — неравенства. И неспособны они разобраться в кулуарах моей душонки: кряшва ли? мурса? — черт ногу сломит. Одно хорошо было на заставе, и, пожалуй, единственной отдушиной — подопечные. Братья наши меньшие — верные и преданные псы. Я к четырехлапым всегда испытывал необъяснимую тягу. Но служебные собаки — особая ее разновидность. Смотришь в глаза им, а там целый мир. Мир, который создан тобою — двуногим, и ты в нем царь, Бог и герой. Высший разум, подчинивший некогда свирепую стаю волков. Хозяин, друг и свой в доску — разве что, из миски мохнатые испить не предлагают. Я пропадал в вольерах круглосуточно. Но, все хорошее когда-нибудь кончается. Так и командировка эта к концу подошла. И как бы не пытался я вновь удрать подальше от города, рапорты на переводы писал в места погорячее, а в Капении де Амото, по итогу, за восемь лет службы бывал чаще, чем на самой службе. — У контрактников свои привилегии, — говорил командир. — Незачем вам шконки делить с духами, когда можно спать в собственных постелях. Может, ему и незачем было, а мне — социальной язве со стажем — эта «собственная постель» только дисбаланс в жизнь привносила. Апартаменты снимал скромные, на краю города. 12 квадратов для меня одного. Иногда делил их с одноразовым сексом. Но, только до рассвета. После восхода солнца гнал приблудившийся перепихон в шею за порог. А потом, поедом себя изводя, еще долго лежал в раздумьях о своей никчемности. Пока… однажды не женился. Просто от того, что надо бы вроде — двадцать пять лет, как никак. Что было дальше — вы знаете. — Сколько продлился ваш брак, Каслав? — спрашивает, точно из всей вываленной мною тирады ее интересует только этот, до невозможности омерзительный вопрос. Знает откуда-то, что даже в столь нехитром деле, как супружеская жизнь, все через жопу у меня. Все через одно место. А я вину чувствую. За то, что не вписываюсь в рамки этого мира. Никак не втиснуться мне в деревянный багет, обрамляющий каноны и заповеди моей страны. Я как та самая бородавка на пальце — вроде бы и доброкачественная, а все же опухоль. — Четыре месяца, — отвечаю, губы смачивая языком, да только во рту тоже сухо. Словно наждачкой по коже еложу: все без толку. — Я два из них на заставе пробыл. — И что вы почувствовали, когда подписали свидетельство о разводе? — Давит. Не оставляет в покое дела давно минувших дней. Проваливаюсь в кресло тачки, на которой с женой приехали к зданию ЗАГСа. Проваливаюсь так быстро, что не замечаю момента, когда совершил этот скачок во времени. Она боковым зрением на меня поглядывает, ждет, что скажу: «Да поехали отсюда нахер. Поехали домой», и вид сделаю, что не подавали мы никаких документов. Что все это — сюр, да и только. Последнее предупреждение — жесткое, но пока еще не дисквалификация с поля. А я врубил на экране проигрывателя какой-то старый ситком и усердно делаю вид, что занят поглощением льющихся из колонок шуток. Нет, дорогая! Последнее предупреждение уже было. Было оно наряду со всеми «последними», которыми сыпал каждый день на протяжении последних двух месяцев. Отныне — точка. Finita la commedia. Грустно? Да. Жаль ломать и коверкать устои, что брак — это навсегда. Брак — это раз и навсегда. Пока смерть не разлучит нас. Так? На веки вечные, до гробовой доски, в болезни и в здравии — детский лепет и розовые очки. Вот, что такое брак. Счастливая супружеская жизнь — пережиток прошлого, не более. Нравственные нормы и приторный самообман. Не по мне все это. Поверил, что заслуживаю обыкновенного человеческого счастья. Поверил, что и у меня может быть как у всех. Но, если у всех так же, как вышло у нас с женой, то я отказываюсь от подобных привилегий. «Спасибо, не надо!» — и блюдо подальше от глаз отодвигаю. Вспоминаю, как по-черепашьи ползли стрелки часов, отказываясь приближать момент окончательной точки. Ровно, как и сейчас, в кабинете этом. Машину ту вспоминаю, что с молотка пустил, чтоб на перелет хватило и становление в новой жизни. Всю зарплату ведь вбухивал в ремонт квартиры, на которую и претендовать был не вправе. На рыбку она оформлена была. Хитрожопые сучки: все рассчитали. Все, лишь бы оставить меня с голым задом. Спрашиваете, что я чувствовал? — Облегчение, — трижды коротко киваю ей, докторше этой, и четвёртым — жестким кивком — резюмирую: — Облегчение. — Хотите воды? — Встает со своего кресла, к шкафчику небольшому у стены подплывает и выуживает из серванта два хрустальных стакана и графин. «Где ты раньше была, женщина?!», — реву про себя, на волю выдавливая незаинтересованное: — Не откажусь, пожалуй. А в голове бубню: «От графина не откажусь! Засунь обратно свой дорогущий стакан и дай мне захлебнуться прямо так — из горла. Ибо эта мензурка — мертвому припарка! Воды! Воды…» Горю весь. Полыхаю изнутри адским пламенем. Вот-вот язык изо рта вывалю и, как старый пес в сорокоградусную жару, сползу на холодный пол, частым дыханием зайдясь. Точно в дубленке сижу, а не в футболке. Лоб испариной покрывается, под трехдневной щетиной кожу жжет, щиплет. Так и представляю, как на груди разливается красным ожогом потница. Руки за голову увожу — подмышки проветриваю. И даже не стремает меня, что рыжая видит мокрые разводы на ткани. Просил же окно шире открыть. На кой черт поверх него эта тряпка?! Какого дьявола тут пекло такое?! Пальцы в волосы запускаю и чувствую — мокрые насквозь. Капля под ними тут же срывается и липкой, противной патокой бежит по темечку вниз, к шее. Плутает меж луковиц. Дорожку прокладывает. Ногтями в кожу впиваюсь, тру, что есть мочи — от зуда избавиться силюсь. Шевелюра хоть и короткая, да сейчас все на свете отдал бы за стрижку под машинку. И за холодный душ. Как мало мне надо… — Ваши головные боли пришли после развода? — Стакан на столик опускает и занимает свое законное место наблюдателя — потрошителя. Взгляд у нее странный, особенный. Будто и толики интереса в нем нет, но хватка похлеще медвежьего капкана. Слышу хруст раздробленных костей. Зубцы его ощущаю на лодыжке. Причем на той — правой, металлической, оттяпанной год назад по самое колено. С рожей сладить пытаюсь, да все равно кривая: то ли от фантомных болей, то ли от негодования. Ты что, совсем не слушаешь меня, дура?! Я же сказал: «Облегчение». Неужто похож на нытика, которого развод с нелюбимой женой может довести до треска в черепной коробке?! — Нет, — злобно бросаю. — Позже. Знаете в какой точке приходит понимание, что задание «Счастливая семейная жизнь» безвозвратно провалено? Поделюсь. Происходит это ровным счетом в тот самый момент, когда один из партнеров — участников сего незамысловатого действа начинает верить больше в то, что говорят другие, нежели избраннику. Курочки — наседки из маникюрного салона неустанно ездили по ушам моей спутницы, разглагольствуя на тему: «Все мужики козлы. Все мужики изменяют, стоит им высунуть член за пределы домашнего очага». А кому, как не контрактнику, вечно пропадающему в командировках, этот путь предначертан свыше? Разве что, дальнобойщик впереди на один шаг. Мы ж с ним одного поля ягоды, да? И, возможно, ухищрения «заботливых» подруженек и не сработали бы, не будь моя пассия посвящена в «тайны» терзающих мою душу предпочтений. Одно дело, когда ревнивая натура мечется среди себе подобных конкуренток, и совсем другое — против всего мира. А ведь заверяла, что наплевать. Песни пела, что понимающая и принимающая. Таким, какой есть. Я чувствовал, знал, а порой даже искренне удивлялся тому, сколь красочным может оказаться воображение озлобленной женщины, допусти она хотя бы мысль об измене. Но я и подумать не мог, насколько способна была эта злоба исказить довольно миловидную мордашку. Когда она смотрела на меня, в красках представляя с другой, — это было полбеды. Но стоило ей задуматься над вариантом противоположного ей пола, на лице ее появлялось такое презрение, что мне хотелось провалиться сквозь землю. Уверен, свались рядом с ней тело суицидника, сиганувшего с шестнадцатого этажа, его расквашенное ебло и мозги всмятку не вызвали бы и трети того, что я видел в свой адрес. Омерзение, ненависть. Ее брала оскомина, стоило лишь заикнуться о чем-то большем, чем дружеское рукопожатие с сослуживцем. Анальный секс с женой — нет, не слышал. Извращение для садомитов. Греховная связь не ради продолжения рода, а похабного удовольствия для. «Фу! Мерзость, да и только!». Самая дорога мне на седьмой круг, прямо в лапы Минотавра. Кипеть мне в кровавой реке, изнывать в знойной пустыне у горящего потока. А тебе, конечно, рыбья икринка, путь только в рай и заказан. Будешь скакать там кроликом полярным, искрить белоснежной шубкой средь розового кружева облаков и продолжать верить в собственную непогрешимость. Аминь. Подав на развод, я первым делом ломанулся в клуб. Туда, где ноги моей не ступало уже два года. Ведь мы с икринкой хоть и были в браке всего четыре месяца, но до официальных отношений состояли в паре полтора года. Полтора года ты — лживая, заискивающая дрянь — делала вид, что всем довольна. Полтора года морочила мне голову, всем подряд жужжа сколь любящий и прекрасный жених тебе достался. Лицемерка ты. Конченая. Ломанулся в клуб, подкатил к диджею. Все два месяца, пока ждал окончания контракта, подписания бумаг о разводе, продажи более ненужной мебели… Все два месяца драл этого диджея на нашем семейном ложе! И в нашей машине, и на балконе тоже. Не осталось в вашей с рыбкой квартирке и сантиметра, где бы я не позволил себе завалить полуазиатского любителя клубной музычки. Потому что ты — дрянь — только этого и хотела. Жаждала, чтобы я был таким. Мечтала быть обиженной и преданной. А я ни разу, ни единого раза тебя не обманул. Хотелось ли? Да. Хотелось. Но для служивого честь — не пустой звук. Как, собственно, и месть.