Мэйделе

      Гарриет Поттер свое имя не любила, оно казалось девочке каким-то слишком грубым, а грубости в ее жизни хватало и так. С детства Гарриет не понимала, почему ее не любят, ведь она же видела, что других детей обнимают, да и Дадли… тетя Петунья приучила девочку к тому, что они, конечно, родственники, но Гарриет была им именно навязана, а потому имеет много обязанностей. Постепенно девочка привыкла к тому, что ее никогда не обнимут, хотя этого иногда хотелось до истерики.       — Почему ты плачешь? — Дадли забрался в чулан к кузине. Ему было семь, как и ей, и он не понимал, почему Гарриет — плохая девочка, ведь кузина просто из сил выбивалась, стараясь понравиться.       — Я никому не нужна… — страшные слова для семилетнего ребенка. — Совсем никому…       — Ты… Ты мне нужна! — решил мальчик, почему-то росший добрым, несмотря на воспитание. Он подсел поближе, обнимая девочку так, как его обнимала мама. И от этого ощущения Гарриет замерла. — Только нам надо прятаться от родителей, хорошо? А то попадет…       — Они тебя… ты… — девочка не находила слов. Ведь Дадли казался таким же равнодушным, как и другие Дурсли, но оказалось…       В школе мальчик не разрешал обижать кузину, которую иногда называл сестрой, отчего девочка плакала. Правда, приходилось прятаться от родителей, потому что боль Дадли не любил, но это как раз отлично понимала Гарриет… Она принимала это тайное тепло, хотя ее обычно не били… ну, почти… Кормили, правда, плохо, отчего девочка была очень худенькой, но Дадли уже сообразил подкармливать сестру. Так продолжалось два года, но…. На следующий день после девятого дня рождения Гарриет все переменилось. Сначала девочка не поняла, что именно изменилось, а потом увидела. Она увидела равнодушие в глазах Дадли, а когда попыталась расспросить, он ее просто ударил кулаком в живот.       — Пошла прочь, уродка! — зло выкрикнул мальчик, и мир девочки, обретшей хоть какую-то стабильность, рухнул.       — Дад… — в неверии смотрела на Дадли Гарриет, а тот уже замахивался, чего девочка перенести не могла, упав в обморок.       С того самого дня Гарриет начала ощущать, что все происходящее — это не с ней, не про нее, не… Механически выполняя назначенную работу, девочка замыкалась где-то в глубине себя, лелея память, в которой были руки брата, совсем непохожего на то, чем стал Дадли. Единственное тепло в жизни ребенка.       Письмопад, ожидаемо, отразился на ней самой, но… Девочке было все равно. Также все равно было, когда пришел Хагрид, трескучие слова которого не значили для Гарриет ничего. Но также, абсолютно не думая, девочка закрыла собой кузена, сразу же ударившего ее сзади, отчего она упала, и чары, конечно же, устроили поросячий хвостик для Дадли. А девочка просто лежала, не замечая ничего вокруг. Но ее не спрашивали… В какой-то момент Гарриет почувствовала себя так, как будто собой и не управляла. Полувеликан махнул своим зонтиком, и девочка пошла, куда сказали.       К тому моменту, когда она смогла владеть своим телом, спасибо гоблинам, Гарриет поняла, что сопротивление бесполезно. Оставалось только принять свою судьбу такой, какой она была. Если бы кому-то было до нее дело, ситуация могла измениться, но к первому сентября девочка просто не верила, поэтому улыбки Уизли на вокзале показались ей фальшивыми, а радость рыжего мальчика наигранной. Гарриет понимала, что рыжему просто что-то от нее нужно. А что может быть нужно от девочки?       Поэтому дорога в поезде не особо запомнилась, разве что Гермиона… Нерасчесанная девочка хранила в себе какую-то боль, изо всех сил стараясь казаться уверенной и веселой, но Гарриет чувствовала. Хагрид, кстати, ответил на вопрос девочки, о ее имени. Может быть, полувеликан не понял, как его слова будут восприняты, но девочка не верила.       — Твоя мама, Лили, — сказал ей тогда Хагрид. — Хотела мальчика, даже имя ему придумала — Гарри, а родилась ты…       — Понятно, — Гарриет поняла, почему она не нужна, слова полувеликана, пожалуй, поставили точку. Окончательную точку разрушенного мира сироты.       Поезд шел к Хогвартсу, где абсолютно точно ничего хорошего быть не могло. Ночной поход Гарриет напугал, озеро она и не восприняла, а красоту замка не поняла. Зато Минерва МакГонагалл, глядевшая на окружающих сурово, будто выбирая себе жертву, девочке понравилась — она, по мнению ребенка, не играла, а была настоящей. Настоящим был взгляд мужчины в черном и того, кто оказался в тюрбане. На свою головную боль Гарриет внимания давно не обращала.       А дальше… Тихое «прости» от Шляпы, которой тоже не оставили выбора, она сама сказала. Шумный, но какой-то очень холодный факультет, тошнота и рвота после ужина, намекнувшие на то, что такое жирное есть не стоило, но девочка некоторые блюда вообще впервые в жизни увидела и ей хотелось… Этот урок Гарриет выучила. За первым уроком последовали другие…       — Мисс Поттер, вы плохо стараетесь! — холодные слова декана, опущенная голова. — Я разочарована.       Она знала, что-либо говорить бессмысленно. Ощущая себя деревом посреди ледяной пустыни, Гарриет почти не воспринимала того, что ей говорили. Профессор чар воспринимался равнодушным, гербологии — фальшивой, зелий… Вот в отношении профессора Снейпа девочка не могла решить. Профессор доставал своими злыми словами до самых глубин души, где плакала съежившаяся, желавшая спрятаться девочка, но делал это как-то через силу, как будто сам не хотел…       В эпизод с троллем вынужденно, Гарриет понимала это, именно вынужденно вмешались профессора, явно находившиеся неподалеку, потому что девочка просто закрыла собой отчаянно визжавшую Гермиону и просто улыбалась. Очень грустно, но просто смотрела на приближавшуюся огромную дубину, а потом все погасло, но Гермиона потом рассказала, что случилось.       Вопрос «за что?» девочка уже не задавала. Она не воспринимала окружающую действительность, поэтому просто принимала все именно таким… магия для нее волшебства не содержала. Да и сказки тоже, ибо понятие сказки у никому не нужной…

***

      В зеркале отображалась пустота, даже Гарриет там не было. Просто серая муть и все. Надпись девочка, разумеется, нашла и даже прочитала, но ее действительно мало что волновало к этому моменту, она будто перестала быть, спрятавшись в глубине себя, поэтому на провокации не поддавалась — ей было все равно, совсем все равно. Видимо, кому-то это совсем не понравилось, поэтому в какой-то момент Гарриет утратила контроль над телом, улыбалась, смеялась и делала то, что ее совсем не интересовало. В себя она пришла лишь в поезде, двигавшемся в Лондон. Все пережитое за эти месяцы будто было укрыто туманом, впрочем, даже поняв, что может двигаться по своему разумению, девочка просто сжалась в комок, не в силах даже заплакать.       — Ненормальная явилась… — с нотками брезгливости сообщил Дадли, когда Гарриет от сильного толчка дяди буквально влетела в дом. — Ну, как там, в школе уродов? — деланно-участливо спросил он, но девочка промолчала.       — Пошла вон! — движение тети, Гарриет, скорее, почувствовала, сначала упав на пол, а потом почему-то выскочив из дома мимо опешившего Вернона.       Девочка бежала, просто куда-нибудь подальше, туда, где будет спокойно, где не ударят, просто бежала. Добежав до станции, Гарриет села в поезд, даже не думая о билете, который у нее так и не проверили. Она не думала о том, чтобы навсегда уйти из дома, или же покончить с собой. Гарриет просто бездумно ехала хоть куда-нибудь, подальше от всех людей, но приехала в Лондон. Девочка вышла из поезда и просто пошла вперед. Наверное, что-то вело ее, потому что, подойдя к этому странному зданию, чем-то похожему на церковь, Гарриет просто вошла внутрь.       Внутри обнаружились фрески, свечи, скамьи, на которых сидели, в основном, юноши и мужчины в странных черных шапочках. Недалеко от входа стоял мужчина в шляпе, завитые волосы которого спускались по обе стороны лица из-под головного убора, он как раз разговаривал с очень старой, по ощущениям девочки, женщиной. «Что я здесь делаю?» — подумала Гарриет, уже решив уйти, когда старушка почему-то обернулась на нее.       — Да это же вылитая Ида! — воскликнула эта женщина, извинившись перед мужчиной со странным именем Ребе. Она засеменила к Гарриет, и в этот момент жизнь девочки снова переменилась. Ненадолго, но переменилась… — Как зовут тебя?       — Гарриет… — прошептала девочка, думая о том, что, наверное, нужно убежать, но ей было все равно.       — Ты знаешь такую фамилию: Пельцер? — поинтересовалась старушка и, увидев отрицательный жест, продолжила спрашивать: — А Эванс?       — Это фамилия мамы, — тихо ответила Гарриет, опуская голову еще ниже. Боль от того, что мама хотела совсем не ее, все еще жила в сердце ребенка.       Старушка оказалась бабушкой Сарой, она так и просила ее называть. Она знала бабушку Гарриет, когда та была жива. Так девочка узнала, что бабушку звали Ида Пельцер, она была еврейкой, а когда вышла замуж, взяла уже и фамилию мужа. Гарриет не спешила верить, хорошо помня Дадли, поэтому осторожно отвечала на вопросы, но здесь ее покормили, поселив именно в этом самом здании.       — То, что тебе не обязательно посещать синагогу, как девочке, — учил мужчина по имени Ребе, — не значит, что это запрещено. Если у тебя есть время и желание, возьми книгу и читай. Молитва в тебе самой, помни это…       — Скажи, Ребе, почему я никому не нужна? — спросила Гарриет.       — Ты не права, мэйделе, — улыбнулся ей этот добрый мужчина. — Ты нужна своему народу, ты будущая мать, хранительница очага, а гои… Что гои могут понимать?       — Скажи, Ребе, а на каком языке вы говорите с бабушкой Сарой? — поинтересовалась девочка. Так она узнала об идиш, принявшись его учить, чтобы лучше понимать людей.       Конечно, многого достигнуть за два месяца она не смогла бы, но, тем не менее, истово учившаяся девочка радовала женщин общины. Ребе не уставал повторять: «когда очень плохо, нужно обратиться к Нему»… И Гарриет впервые не чувствовала себя ненужной. Впервые за всю ее жизнь девочку обнимали теплые руки, и ощущать это было необыкновенно, почти невозможно. Гарриет хотела, чтобы так продолжалось всегда, понимая, впрочем, что в школу поехать ее заставят.       Это случилось, когда девочка вышла из синагоги, чтобы выбросить мусор, потому что охотно и с радостью помогала на кухне. Рассказы поверившей девочки заставили ребе искать возможность помочь ей, что пока не получалось, но мужчина не отчаивался. Вернувшаяся девочка увидела, что ее не узнают. Гарриет смотрела в глаза ребе и не видела в них узнавания, но вот прогонять ее не спешили. Усадив и накормив, с девочкой начали знакомиться заново. Видимо, этот сценарий совсем не подходил тем, кто стер память о ней этим добрым людям. На следующий день, также выйдя на улицу, Гарриет почувствовала боль, длившуюся, казалось, вечно. Очнулась она в комнате у Дурслей тридцатого августа. Руки и ноги девочки подергивались, а синагога, йешива и добрые руки казались лишь сном.       И звучало в тишине запертой комнаты с зарешеченным окном тихое: «…Адонай Элоэйну Адонай эхад…». И от этих слов действительно становилось легче на душе. Становилось как-то радостней, жизнь совсем не казалась абсолютно бессмысленной, потому что Гарриет помнила слова ребе о том, что она нужна. Пусть ее народ не знает о ней, но девочка найдет к нему путь, как Моисей нашел путь в Израиль. Христианский священник в свое время на вопрос ребенка отделался общими словами, а ребе объяснил, что она нужна, и именно этот факт дал силы жить дальше.       Исполняя заповеди, не обязательные девочкам, но, тем не менее, Гарриет чувствовала себя спокойней. Услышав достаточно примеров, девочка решила, что нужно найти возможность как-то рассказать о себе «своему народу». Стоило ли ожидать чего-то другого от такой девочки? Случилось, тем не менее, именно так, как случилось.       Не пропущенная барьером, Гарриет, тем не менее внимательно смотрела по сторонам, поэтому под луч чар просто поднырнула, в следующее мгновение истошно закричав и обращая на себя тем самым десятки взглядов. Девочка, конечно, подозревала, что нарушила этим чьи-то планы, но, рассказав полицейскому про странного эксгибициониста в черном плаще, девочка сумела выйти за пределы вокзала, явившись в школу автобусом.       В самой школе ее ждали сюрпризы, но уже осознавшая многое Гарриет строго соблюдала, как могла, Кашрут и… ее совсем не рвало после еды, что подтверждало слова ребе. Больше всего на свете девочке хотелось возвращения тех теплых рук еврейских женщин, но здесь, в Хогвартсе, это было невозможно. Пожалуй, именно этот факт больше всего печалил Гарриет Поттер, осознавшей себя а идише мэйделе.