Мэйделе

      Стараясь держать голову всегда опущенной, чтобы маги не прочитали в ее оживших глазах что-то, Гарриет проживала день за днем, не забывая об утренней и вечерней молитве, хотя обязанностью это не было. Девочку поражало отношение к женщине как к матери, а женщины общины почти и не делили детей на своих и чужих. Именно эти воспоминания и согревали Гарриет. И после молитвы, пусть и сокращенной, становилось легче на душе, как-то спокойнее — она не одна. Только поэтому и стоило жить…       — Мисс Поттер, ваше эссе отвратительно! — Минерва МакГонагалл будто пыталась заставить девочку что-то сделать, может быть, разозлиться?       — Да, мэм, — кротко отвечала Гарриет, в голове которой звучало обращение к… Нему. У евреев не принято называть имя… Поэтому даже в мыслях девочка старалась придерживаться тех правил, о которых ей рассказали…       — Минус двадцать баллов с Гриффиндора! — неожиданно разозлилась профессор, но услышала в ответ такой же тихий голос. Как будто Гарриет было совсем неважно… Впрочем, девочку действительно не интересовали ценности магов. Только с Гермионой Гарриет приоткрывала створки, выглядывая наружу из кокона своей души.       Отработки сыпались на нее, как из рога изобилия, девочка уставала, конечно, но своего профессора так и не добились. Терпели и больше… Ребе очень хорошо умел рассказывать, объясняя, почему приход Моисея был действительно освобождением, давая не только понять это, но прочувствовать, и Гарриет чувствовала это, поэтому попытки ухудшить ее моральное состояние разбивались о строки, всплывавшие в сознании. Нет, она не стремилась выполнять все заповеди, да и невозможно это было в Хогвартсе, но именно всплывавшие в сознании строки давали девочке почувствовать себя… не одной. Как ей не хватало того ласкового, уважительного отношения, которое она попробовала этим летом! Но девочка держалась, она цеплялась за уверенность, что сумел дать ей старый раввин, за уверенность, что она нужна.       Хэллоуин, ожидаемо, принес проблемы, хотя на Смертины девочка не пошла — шаббат был важнее. По крайней мере для нее, для ее внутреннего «я». За неимением свечи она зажигала Люмос, произнося те самые слова, что ей доверяли произносить в общине. Ощущая себя при этом частью чего-то большего, а много ли было нужно этой девочке?       Окаменевшая кошка… Слова Малфоя про грязнокровок удивительно легко легли на рассказы ребе о том далеком времени, когда на месте грязнокровок были евреи. И Гарриет поняла, что ничего не изменилось. «Значит, вот почему ко мне так относились», — думала девочка, противоставляя себя Миру Магии. Вряд ли мистер Малфой хотел добиться именно этого…       — Прости меня, прости… — после Рождества Гермиона решила признаться подруге. — Я должна рассказывать о тебе МакГонагалл, а иначе…       — Все равно заставят, — поняла Гарриет, слабо улыбнувшись. — Я не сержусь на тебя, ты же не виновата.       — Мне так стыдно… — мисс Грейнджер почти плакала, а ее руки показывали, что кудрявая девочка отчаянно боится.       — Не бойся, — Гарриет обняла ее так, как обнимала ее саму бабушка Сара. И от этого Гермиона просто расплакалась. — От нас ничего не зависит, ты же знаешь.       А на следующий день кудрявую подругу нашли окаменевшей, и Гарриет все поняла: те, кто устраивал планы и «приключения», решили наказать кудрявую девочку. Это значило, что и самой девочке не спрятаться, потому что рано или поздно доберутся и до нее. Так и случилось… Гарриет уже ожидала очередного эпизода: «я не контролирую себя», но на этот раз все было намного болезненнее.       — Ты пойдешь спасать мою сестру! — почти приказал ей рыжий Уизли.       — Не пойду, для спасения есть профессора, — попыталась побарахтаться девочка.       — Нет, пойдешь! Круцио! — закричал этот рыжий, но Гарриет показалось, что луча было два, что значило участие и взрослого. Девочку затопила боль, она плавала в этой страшной, непереносимой боли, пока не потеряла сознание.       — Какие же вы твари все… — прошептала Гарриет, очнувшись. — Просто твари…       — Ну что, пойдешь или тебе мало? — издевательским голосом, так похожим на тот, каким сейчас говорил Дадли, поинтересовался рыжий.       — Пойду… — тихо произнесла девочка, с трудом переводя дыхание.       Всхлипнув, она медленно побрела туда, где наверняка ждала смерть. Почему-то очень сильно хотелось жить, просто жить, несмотря ни на что. Губы Гарриет шептали молитву, наверняка ту же самую, что шептали когда-то давно ее сородичи, отправляясь на смерть. Истово моля того, кто все видит, спасти ее…       Том Риддл… Будь этот образ человеком, а не управляемой куклой, он бы все понял и сам, а так… Трескучие глупые слова, по мнению девочки, смысла не имели. Ей было только чуть-чуть интересно, как именно ее будут убивать. Тяжелая железяка, даже поднять которую было сложно, и огромное чудовище. Гарриет все поняла, отчего ее глаза наполнились слезами, а губы шептали, шептали, шептали… Перед глазами вставала бабушка Сара, тетя Циля, тетя Лея, тетя Бина… Женщины еврейской общины, обнимавшие и согревавшие еще совсем маленькую девочку, никогда раньше такого не испытывавшую. За это Гарриет была им благодарна, уходя, как она думала, туда, где больше ничего не будет. Но тут в девочку непонятно откуда полетели пыточные и режущие чары, наверное, кто-то пытался заставить Гарриет сражаться за свою жизнь.       Когда над ней нависли капающие чем-то клыки страшного чудовища, Гарриет уже мысленно попрощалась со всеми, закрывая глаза перед неизбежным, но тут что-то случилось — какая-то сила рванулась из нее, почти лишая сознания, только губы шевелились. Девочка упала, ощутив под собой что-то мягкое. Но слабость не давала даже открыть глаза.       — Маме! Маме! Тут мэйделе, совсем узгибитене! — было последним, что услышала Гарриет, перед тем как погрузиться во тьму.       Девочка исчезла так, что наблюдателям показалось, что она просто взорвалась. Взорвался и игравший василиска увеличенный чарами питон, да замерла фигура Тома Риддла. В зал вышла ошарашенная Минерва МакГонагалл, тяжело вздохнула, посылая Патронуса своему патрону. Такого результата Дамблдор вряд ли ожидал, правда, зачем обращаться с девочкой именно так, Минерва не понимала, но возразить тому, кто держал ее за горло, не могла.

***

      Циля Пельцер была женщиной дородной, внимательной, никогда не отказываясь помочь и поскандалить. У женщины подрастали двое детей — мальчик Йося и девочка Ривка, мамины солнышки и радости. Девочка в свои двенадцать уже хорошо помогала по дому, а Йося учился на одни пятерки, куда не надо, не лазил и вообще был хорошим мальчиком, хотя силой пошел непонятно в кого, по крайней мере, муж Цили, Изя не признавался, но за сына радовался.       В этот вечер Циля чистила картошку, потому что сын принес свежепойманную рыбу, которую надо было приготовить к приходу мужа с работы. Изя служил доктором в больнице, работая часто допоздна, но зарабатывал хорошо, что позволяло самой Циле заниматься хозяйством и детьми. Дети были пионерами, поэтому часто засиживались в школе, но Циля, четко чувствуя откуда ветер дует, не возражала. Йося сейчас сидел, делая уроки, а Ривка, давно закончив со своими, помыкалась вокруг мамы, но тут помощь еще не требовалась, потому, ища, чем себя занять, девочка отправилась на задний двор, откуда и прибежала в совершеннейшем ужасе.       — Мама! Мама! Там девочка лежит, вся замученная! — закричала Ривка, даже не проверившая, жива ли девочка.       — Ой-вей! — отреагировала Циля, бросив нож и недочищенную картофелину, ибо ситуация явно обычной не была. Это не соседские мальчишки, залезшие через забор за яблоком, которого для них не жалко, «замученная» могло означать что угодно. — Покажи маме, — попросила она дочку, чуть ли не бегом отправляясь за ней.       На траве лежала девочка. Одежды на ней почти что и не было, а та, что была, казалась сущими лохмотьями, к тому же ребенок, похоже, еще и обгорел. Циля всплеснула руками, осторожно наклоняясь к девочке. Тут губы ребенка шевельнулись, явно с трудом проталкивая слова. Эти слова были женщине, разумеется, известны, потому что это была молитва, которую читали, отправляя в путь усопшего. Перед Цилей лежала еврейская девочка, потому что вряд ли кто-то еще знал весьма специфическую молитву.       — Ривка! — осторожно беря на руки явно подвергавшееся пыткам тело, Циля решила отнести ребенка в дом. — В темпе вальса к папе в больницу! Расскажи за девочку, и что тому, кто это сотворил, я сделаю бледный вид и розовые щечки! Она ж как только что из Валиховского переулка! Пусть бежит сюда мелким шагом!       — Да, мамочка! — кивнула Ривка, беря с места в карьер.       — Йося! Йося! Ты где? — громогласно поинтересовалась Циля, неся найденного ребенка в дом. — Ноги в руки, и я тебя не вижу, но, чтобы здесь был дядя Сема, и как за водкой!       — Да, мамочка, — не стал рассуждать Йосиф, видевший, кого мама несет на руках.       Уложив девочку на кровать, Циля вздохнула. Ребенок, казалось, был без сознания, только губы шевелились. Женщина подумала, что раз девочка не зовет маму или папу, а шепчет молитву, то, скорее всего, злые люди убили всех, возможно даже на ее глазах. Когда Циля уже думала раздеть девочку, чтобы посмотреть на повреждения, в дом вошел Сема Лившиц, работавший в милиции. Улыбчивый высокий молодой человек, в котором было трудно признать еврея, в милицейской форме выглядел импозантно, по мнению Цили.       — Таки шо страпилось? — поинтересовался милиционер, воткнув взгляд в женщину.       — Кинь брови на лоб, Сема, — отозвалась Циля. — Гляди, что Ривка у нас на заднем дворе нашла!       — Что она шепчет? — спросил Сема будто самого себя, наклоняясь к найденному ребенку.       — Это молитва, Сема, — грустно ответила ему женщина. — Так отправляют в путь… — она нежно погладила девочку, отчего та открыла глаза. Глядя в зеленющие, такие же, как у самой Цили, глаза, женщина охнула.       — Она-таки такая же, — задумчиво отозвался Йося, видимо, от волнения перейдя на идиш. — Ты кто, девочка?       — Га… Ги… Пель… — попыталась произнести почти замученная девочка, но не смогла. Широко раскрытые глаза наполнились ужасом.       — Тише, тише, — все поняла Циля, продолжая гладить так похожую на нее незнакомку. — Мы все решим. Твоя фамилия Пельцер? — вдруг спросила женщина, и девочка медленно кивнула, заставляя Цилю переглянуться с Семеном.       — Шо тут у вас? — запыхавшийся Изя был не сильно рад, хотя и понимал, что так просто его с работы не дернули бы. В этот момент он увидел ребенка. — На минуточку…       — Не кидай брови на лоб, Изя! — сразу же отреагировала его супруга. — Помоги ребенку!       Молча кивнув, доктор посерьезнел, что-то показав сразу же принявшейся медленно раздевать незнакомку Циле. Девочку явно не кормили, похоже, что сильно избили и, по-видимому, резали ножом. Выглядевшая малышкой, она сейчас не могла говорить, только шептала едва слышно слова молитвы, а из ее глаз текли слезы. Доктор подумал о госпитализации, но Циля, видя отчаяние в глазах а идише мэйделе, твердо произнесла:       — Не дам! Здесь лечи! — она была абсолютно уверена, что девочка просто не перенесет больницу. — Сама ее выхожу!       — Циля, — Сема вздохнул, характер женщины он знал и пустыми надеждами себя не тешил. — Записать ее как?       — Она хорошая, мама, — тихо произнесла Ривка, вернувшаяся с отцом, потянувшись к незнакомке. — Будет мне сестрой…       — Хорошая? — переспросила Циля. — Сема, пиши: Гита Пельцер, моя дочь!       — Ша, ша, я все понял, — поднял руки милиционер. — Возражений не имею, сходство на лице.       А не понявшая и половины Гарриет лежала и смотрела широко раскрытыми глазами на ту, что назвала ее сестрой. В это просто не верилось, все происходившее было абсолютно невозможно, по мнению девочки, но оно происходило, а еще… Еще мягкая теплая рука новой мамы гладила новопоименованную Гиту Пельцер по голове, правда Гарриет это только предстояло еще узнать. Узнать, что теперь она навсегда а идише мэйделе.