Предел

      Впервые Эмиль влюбился, когда ему было шесть, — в мамину подругу, фрёкен Лизу. У неё были прекрасные золотистые локоны и добрая улыбка, она угощала его конфетами, и однажды он набрался смелости заговорить с ней и сказал: «Здравствуйте. Вы красивая». Она ответила «Спасибо, ты тоже очень милый» и рассмеялась, и смех у неё был такой же золотой, как локоны. А когда ему было семь, фрёкен Лиза уехала с семьёй в Данию, и он её больше никогда не встречал.       Потом была учительница шведского языка и литературы, которую нанял отец, — изящная и эфемерная, будто фея из старых сказок; при виде неё Эмиль терял дар речи, из головы вылетали все заученные к уроку правила и затверженные наизусть стихи, так что отец вскоре решил, что она плохо справляется со своей работой, и уволил её. Тогда Эмиль страдал целый месяц и даже написал одно стихотворение (отвратительное, если быть честным). Сейчас он уже не мог вспомнить её имени.       Когда ему было пятнадцать и он учился в общественной школе, там были близнецы Берглунд, брат и сестра, столь же очаровательные, сколь острые на язык. Хорошо, что Эмиль случайно услышал, как они обсуждают его, раньше, чем решился подарить Сельме букетик первоцветов.       Ужасное было время — школа.       А когда он работал у чистильщиков — наверное, был слегка влюблён в весёлую рыжую Иду. Ида была старше почти на десять лет, умилялась неопытности и научила его целоваться, но дальше поцелуев их роман не зашёл и через пару месяцев заглох: слишком напрягало Эмиля то, что в отряде всегда все оказывались в курсе, кто с кем спит и насколько успешно.       В общем, он считал, что некоторый опыт влюблённостей у него имеется. Но это ничуть не помогало, когда дело касалось Лалли. То, как он влюбился в Лалли, и то, что это оказалось взаимно, всё равно выглядело не менее загадочным, чем магия.       (Нет, не потому, что Лалли — парень. Вик Берглунд когда-то приглянулся ему не меньше, чем Сельма, просто придумать, как подступиться к Сельме, было легче.)       Ничего бы не вышло без магии — без общих снов, в которые она его утянула, где становилось неважным то, что в реальности они говорят на разных языках. Где действительно можно было говорить — где Лалли был не против говорить, — и не только говорить.       Это было странно. Даже невозможно, если спросить любого из его знакомых в Швеции, — или его самого пару месяцев назад. Магия, мир снов — разумные люди в такое не верят.       Но магии всё равно, верят в неё или нет, она случилась с ним, и сейчас Эмиль ни за что бы от этого не отказался. Плевать, что картина мира, с которой он прожил почти двадцать лет, несколько растрескалась. Не такая уж большая цена за… за всё хорошее, что вдруг произошло посреди этой дурацкой датской зимы, которую зимой-то назвать стыдно: оттепель за оттепелью, грязи больше, чем снега.       Он даже влюблённостью это называл только про себя, ни разу ни говорил Лалли, — а тот не говорил ничего такого ему.       А экспедиция продолжалась своим чередом: они всё так же неспешно ехали в сторону Оденсе, плутали по старым дорогам, обшаривали попутные городки в поисках уцелевших книг, иногда находили не книги, а троллей, отбивались от них или сбегали; останавливались на днёвки, чтобы перемыть и перестирать всё, что можно (грязные носки в тесном кубрике на шесть человек очень быстро становятся общей и всеобъемлющей проблемой!), и для ремонта транспорта, у которого норовило отвалиться то одно, то другое.       Найти время, чтобы провести его вдвоём, было трудно, — так, чтобы никто не заметил. Но Эмиль очень, очень не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что происходит между ними. Чтобы кто-то обсуждал. Осуждал?       Лалли стал возвращаться с разведки пораньше, за пару-тройку часов до того, как встают остальные, а Эмиль каким-то чудом приучил себя просыпаться в это время, чтобы впустить его в машину. Тогда потом они снова ложились, чтобы доспать эту пару часов… иногда — вместе, чтобы разделить сон.       А когда Сигрюн привыкла, что дверь открывает Эмиль, и перестала каждый раз вскакивать, — немного времени в тамбуре. Наедине.       Не то чтобы много можно успеть, когда холодно, хочется спать и в любой момент кто-нибудь может всё-таки выйти. Но Эмилю и не нужно было много. (Иногда хотелось всего и сразу, да. Но не обязательно.)       Обнять — сперва убедившись, что одежда не изгваздана ничем ужасным, — крепко прижать к себе, чтобы увериться: вот, вернулся, живой и реальный. От Лалли пахло мокрой землёй, или снегом, или пылью, иногда — какой-нибудь дрянью; он тихо фыркал и тёрся носом о щёку Эмиля, обнимал, положив голову на плечо, беспорядочно гладил по спине, по плечам, по волосам. Нос холодный, губы холодные, и весь он холодный, и волосы влажные от моросящего снаружи дождя…       Иногда его одежда оказывалась слишком грязной, чтобы идти в ней в жилой отсек, нужно было снять её — прямо сейчас. Тогда Эмиль смотрел, жадно и нетерпеливо, как Лалли раздевается, — нельзя трогать, чтобы самому не испачкать руки в тролльей крови, — стягивает перчатки, сапоги, куртку, штаны… Остаётся полуголым, в белье и водолазке, и хочется то ли на руки его подхватить, чтобы не стоял босиком на холодном полу, то ли снова обнимать, гладить, касаться везде.       В полумраке дежурного освещения Эмиль мало что мог рассмотреть, только гибкий силуэт, жмущийся к нему, только голубоватый отблеск из-под полуопущенных ресниц (напоминание, что Лалли действительно, по-настоящему маг, и видит в темноте); больше чувствовал — лёгкую дрожь, когда отодвигал ткань и касался обнажённой кожи, проводил ладонью по животу, обхватывал горячую и скользкую головку. Лалли молчал, только дышал глубоко и часто, хватал его за запястья, подталкивая руки; сжимал его член сквозь плотную ткань штанов; утыкался лицом в изгиб шеи, прижимался губами, немного прикусывал — будто пытался заглушить еле слышный стон.       Неловкая, быстрая и скомканная близость, будто бы наполовину нереальная, в напряжённой готовности отпрянуть, если из кубрика донесётся хоть звук. Отстраниться и сделать вид, что они тут заняты исключительно делом, вещи к дезинфекции готовят.       Иногда Эмилю на короткое мгновение хотелось странного: опуститься на колени, обхватить губами член, собрать языком семя — чтобы ни капли не попало на одежду. Так, как сделал когда-то Лалли (хотя больше они то сумасшествие в жилом отсеке не повторяли).       Хорошо ведь было бы не испачкать себя и вещи, не думать, чем лучше вытереться?       На самом деле в реальности, когда в двух шагах за незапертой дверью, возможно, кто-то не спит, он ни за что не рискнул бы.       Но, может быть, когда-нибудь в мире снов?              

***

      Эмиль не понял толком, в какой момент что-то пошло не так.       Да и не момент это был. Но всё чаще Лалли качал головой, отводя его руки, и, быстро мазнув губами по щеке, проскальзывал мимо него, просачивался в спальный отсек и там укладывался на своё место под койкой.       Устал, думал Эмиль. Слишком устал на разведке, Сигрюн могла бы и пореже отправлять его, сколько можно бегать ночами по холоду — и это с таким скудным питанием, как у них?       Лалли не злился на него, не шипел, не отталкивал, прикасался мягко и нежно — но и только. Снова качал головой, снова уходил, и на мгновение худощавая фигура казалась настолько хрупкой и эфемерной, что становилось тоскливо до жути.       Тревожно: с Лалли что-то происходило, а он не мог понять, что. Трёх листов финско-шведско-исландского разговорника, который составила Туури, явно недоставало, чтобы нормально поговорить. Какой толк, что он может почти правильно сказать по-фински «Доброе утро», «Пожалуйста» и «Спасибо», поймёт, справа тролли или слева, и нужно ли остановиться, отступать или подготовить оружие? И даже очень важная в быту фраза «это мой/не мой носок» ничем не поможет.       Лалли смотрел иногда так, будто хочет что-то сказать, — но молчал.       Это совсем не походило на то, как он, бывало, поначалу обижался непонятно из-за чего, или даже понятно — но мириться не хотел; недовольство он не скрывал никогда, и причины могли оставаться неясными — но не сам факт.       А Эмиль скучал: по теплу, по мимолётным улыбкам, по ласке и уютному молчанию, даже по мистическому болоту во сне Лалли, где всегда царило лето, переходящее в осень, будто в противовес дурацкой датской зиме. Но больше всего хотелось даже не чтобы вернулось то, от чего ему было хорошо, — просто чтобы вернулся Лалли. Упрямый, вредный иногда, непонятный, как кошка, порой сонный большую часть дня, потому что всю ночь провёл в разведке, — но живой, не бледная ускользающая тень.       Смутная и всё более глупая надежда на «само пройдёт» не оправдывалась, и наконец Эмиль решил прибегнуть к помощи Туури. В конце концов, он не собирался спрашивать ничего личного или неприличного, обычные вопросы, дружеское беспокойство…       Она, конечно, не отказала. Всегда готова что говорить, что помочь.       После ужина, когда никто ещё не торопился уйти спать, а Лалли не нужно было на разведку, она подошла к нему вместе с Эмилем: он сидел на бревне чуть в стороне от транспорта, и они присели рядом — хотя не слишком близко.       — Лалли, — позвал Эмиль. Начал сам, без помощи переводчика: — Что случилось? Пожалуйста, скажи, — достаточно простые слова, особенно если заранее написать их на бумажке и хорошенько запомнить, чтобы не перепутать.       Хотя его произношение оставляло желать лучшего — но вряд ли это из-за него Лалли только молча покачал головой, отворачиваясь.       — Я тебя обидел? — всё-таки спросил Эмиль, хотя это, на его взгляд, тоже входило в «что случилось». Понимания во взгляде Лалли не появилось, так что теперь нужна была помощь Туури — эти слова Эмиль даже не пытался сказать по-фински. Но и на перевод Лалли покачал головой.       — Ты плохо себя чувствуешь? Сигрюн слишком тебя загоняла?       Снова перевод, снова жест отрицания.       — Погода достала?       Тоже нет.       (Дурацкий получался разговор — будто допрос.)       — Дурные предчувствия? — безнадёжно предположил Эмиль, потому что реальных причин (и даже причин из мира снов) больше придумать не мог.       Туури перевела и, кажется, добавила что-то от себя. Или это просто было одно очень длинное финское слово.       — Да, — Лалли всё ещё не смотрел ни на него, ни на кузину. Тихо продолжил по-шведски: — Извини, — а дальше уже по-фински, так что Эмиль разобрал только «немного», и то без уверенности.       Лалли невнятным жестом тронул его запястье — и, вскочив с бревна, ушёл. Кажется, мыть свои миску.       — Не трогай меня... немного, — перевела Туури с оттенком недоумения. Переглянулась с Эмилем — и пожала плечами: — Не знаю, что за дурные предчувствия. Вот вечно он так, ничего не объясняет. Может, дуется опять.       В чём он был уверен почти наверняка — Лалли не дуется. Но что ещё можно сделать, не знал. Мелькнула только мысль: раз Лалли маг, могут ли его предчувствия правда что-то значить? Но с тем, как пренебрежительно он когда-то отзывался про «суеверия», заговорить с Туури о магии Эмиль не решился.       Через пару дней та сама подошла к нему:       — Слушай, я ещё раз попыталась поговорить с Лалли, и, по-моему, он просто хочет домой. Так что когда мы закончим с Оденсе и поедем обратно, он успокоится.       Эмиль тоже хотел вернуться. Домой? Сложно сказать. Дом, в котором он вырос, продали три года назад, так что вернуться он мог разве что к дяде и тёте в Муру — или на службу, к чистильщикам.       Он бы, наверное, мог поехать с Лалли в то место, которое тот считает домом. Хотя мысль, что вокруг все будут говорить на финском, изрядно пугала.       Может быть, он спросит Лалли об этом. Чуть позже.              ***       Дурные предчувствия.       Когда Эмиль смотрел на здание медицинского центра Оденсе: серую бетонную коробку с рядами зияющих окон, — у него тоже прорезались дурные предчувствия. В таком здании просто не могло ждать ничего хорошего.       Но его, конечно, никто не спрашивал, да и вообще вопроса, идти внутрь или нет, не стояло. Они приехали сюда через половину Дании, чтобы найти документы, лабораторные журналы, что угодно, что касалось попытки создать вакцину, — конечно, они должны были войти.       Эмиль настороженно косился на Лалли (всегда обращай внимание, как ведёт себя кошка! или разведчик), пока они поднимались по пустынным лестницам, шли по длинным тёмным коридорам, где гулко отдавался эхом звук шагов, и натыкались иногда на следы буйства троллей или иссохшие человеческие останки.       В таком месте обязательно что-нибудь случится.       Но не случилось ничего страшного, потому что всего-то один тролль, который всего-то сожрал одну коробку с бумагами, которую пытался унести Миккель, — это вовсе не страшно. Штатная ситуация, как сказала бы Сигрюн, если бы она собиралась хоть что-то сказать по этому поводу. И потом, когда они вернулись в транспорт с добычей, у Эмиля было целых полчаса, чтобы радоваться тому, что они наконец закончили. Наконец могут вернуться к цивилизации, где люди не живут по шесть человек в комнатушке площадью в шесть квадратных метров, где есть нормальные кровати и нормальная еда. Осталось только доехать до места, куда всего через три недели прибудет карантинный корабль, — то есть, возвращение начинается прямо сейчас…       Может быть, теперь Лалли наконец почувствует себя лучше?       У него было полчаса на эти мысли, потом ещё немного — побеспокоиться, потому что Лалли куда-то пропал.       А потом Лалли вернулся, выскочил из леса так, будто за ним гнались тролли, и метнулся к кабине транспорта, — к Туури. Заговорил резко и торопливо, не успев даже отдышаться от бега.       За ним действительно гнались тролли — за всеми ними.       Орда троллей и призраков, и слишком мало времени до заката, чтобы попытаться ускользнуть от них; руины совсем рядом, где наверняка засели ещё тролли, которые хоть и не выползли сейчас, но могут появиться с темнотой или на шум; всё разом, и один итог — остаётся выбирать лучшее из худшего, хотя бы найти открытое пространство подальше от домов, где будет удобно отстреливаться.       Сигрюн выбрала место: они съехали с дороги и остановились посреди поля, где из подтаявшего снега тут и там торчали пучки сухой травы. Никаких домов рядом, до леса сотня метров, — лучшее из того, что успели отыскать. Эмиль вместе с Миккелем закладывал взрывчатку на подходах к транспорту, готовил растяжки, краем глаза замечая, как Рейнир чертит прямо на земле и снегу знаки. Ерунда какая-то, настаивал здравый смысл; Эмиль понятия не имел, какой толк может быть от рисунков, но он видел, что это Лалли вручил Рейниру палку и сказал чертить, так что… желание покрутить пальцем у виска было не таким уж сильным.       Когда солнце опустилось за горизонт, они были готовы настолько, насколько возможно.       Только невозможно было подготовиться к тому, что случилось.              ***       Эмиль старался дышать через рот: на поляне вокруг транспорта тошнотворно пахло палёной плотью. Казалось бы, за два сезона с чистильщиками он должен был привыкнуть к этому запаху. И привык. Но сейчас его подташнивало, как на первой в жизни зачистке.       Горелое мясо, кровь, гниль, какая-то ещё невозможная и неопределяемая дрянь…       Шипение Кисы, которую он левой рукой прижимал к груди, — значит, рядом недобитый тролль.       Туша, наполовину придавленная другой тушей, чуть подёргивалась, судорожно и беспомощно, и ясно было, что опасности она уже не представляет.       Просто нужно добить.       Выстрелить было бы безопаснее — как бы там ни было, не подходить вплотную, и уже нет необходимости не шуметь; использовать нож — чище и тише, но Эмиль со всей силы наступил на голову твари ногой, раздавил деформированный череп, — хлюпнуло, брызнуло мерзостью, когда он наносил удар за ударом с бессмысленной злостью.       Ошмётки троллей, тролльи кишки, растащенные и разбросанные взрывами, — тёмные склизкие ленты, омерзительные комки плоти, изъеденной язвами снаружи и изнутри, — обожженные туши, некоторые из которых ещё шевелились, — площадка вокруг транспорта казалась декорацией к ночному кошмару. К очень, очень тупому ночному кошмару, где так много крови и мяса, что даже во сне в это не веришь.       Это реальность.       А настоящий кошмар — внутри, в машине.       Разве это могло случиться?       Разве дно транспорта не должно быть бронированным?       Разве они не должны были отогнать всех троллей, у них ведь были ружья, взрывчатка, огонь, даже эти странные знаки на земле — чем бы они ни были, Эмиль не мог отрицать, что видел вспышки пламени там, где взрывчатку не закладывал.       Разве…       Это ужасно несправедливо, что пострадала именно Туури. Для иммунных такая рана оказалась бы неприятной — поболела бы, рука бы плохо двигалась, — но не смертельно опасной. Рваная борозда на плече — неглубокая, не так уж много крови, Миккель без труда остановил кровотечение швом и повязкой, и пошутить бы, что шрам наверняка останется уродливый… Только не в крови дело, а в том, что могло попасть в кровь.       Дурные предчувствия.       Лалли, Лалли…       Лалли двигался между трупов троллей, будто тень или призрак, и ему не нужна была кошка, чтобы отыскать ещё живых. Хватало ножа, чтобы добить, — каждый раз одним точным ударом.       Эмиль, сделав шаг к нему, наткнулся на такой острый предупреждающий взгляд, что, задохнувшись от стиснувшего горло спазма, отступил.       У него есть Киса и свой сектор поля боя для проверки. Работать и не думать, как говорил капрал Бергсен. Работать и не думать.       Думать будете потом.              ***       Карантин на площади двенадцать квадратных метров — звучало бы смешно, если бы не было так… так. Изолировать Туури и Рейнира друг от друга, чтобы, если что, он не заразился от неё, — нужно подстраховаться, говорил Миккель, и Эмиль гадал, верит ли хоть кто-то, что это называется «подстраховаться».       Не больше чем через две недели станет ясно, как это называется. Первые следы Сыпи всегда появляются в течение двух недель – непреложный закон их мира.       Как то, что если Сыпь проявилась, исход только один.       …два. Но «умереть» и «превратиться в тролля» — это не выбор.       Туури повесила на стену над столом в радиорубке листок, где отмечала дни карантина, — ничего необычного, у чистильщиков тоже так иногда делали, но... Заметив в третий раз, как Лалли останавливается перед ним, замирает-застывает, Эмиль тайком сдёрнул листок и сжёг.       Как будто кто-то из них без того не знает, сколько прошло дней!       В первые три дня Лалли забывал есть — Туури сердилась, впихивала ему миску, говорила что-то, что Эмиль не мог понять; иногда он успевал раньше, приносил Лалли его порцию — получал в ответ нечто, похожее на «спасибо», и короткий взгляд, одновременно измученный и недоумённый: ты ещё здесь? почему? С четвёртого дня Лалли всё чаще оставался в спальном отсеке, там, где Рейнир, — куда Туури входа не было. Не позволял к себе прикасаться, качал головой на попытки заговорить.       По крайней мере, если сидеть на соседней койке, он не возражал.       Сидеть на соседней койке было ужасно, но лучше, чем оставить его одного, когда он выглядит так, будто может разбиться на осколки от неловкого движения.       Когда Эмиль попробовал пересесть на ту же койку, Лалли сжался в комок, отодвинулся в угол. Будто настороженный диковатый кот: «убери руку, я не хочу бить тебя когтями, но мне придётся, если ты меня тронешь».       Больше он приблизиться не пытался.              ***       От запаха дыма, палёного пластика и чего-то непонятно-горького першило в горле, но на фоне событий последних дней то, что мотор транспорта загорелся, потушить его получилось, а вот починить уже нельзя и дальше придётся идти пешком, особых эмоций не вызывало. Да и не так уж редко чистильщикам приходится ходить пешком — и таскать на себя снаряжение вроде огнемётов и топлива к ним.       Миккель методично составил список того, что им понадобится на несколько дней пути до заброшенного аванпоста, куда прибудет карантинный корабль. Потом взялся за то, что стоило бы взять, если они не хотят вернуться совсем без добычи: поручил Туури отобрать из найденных книг самые ценные. Надо сказать, половины того, что он счёл необходимым, в снаряжении экспедиции не имелось, так что добывать нужные вещи в заброшенных домах неподалёку он отправил Эмиля вместе с Лалли.       Тихое, спокойное место, действительно пустое — никаких троллей, и даже следов их пребывания нет. Наверное, здесь никто никогда не жил и не пытался укрыться: здание походило на склад или что-то вроде того. Никто даже не пытался забрать то, что тут хранилось, — похоже, что живых поблизости не осталось очень быстро.       То, что троллей нет — это сказал Лалли, с видимым усилием, но всё-таки выдавив пару слов по-шведски, и Эмилю казалось, что на улице, подальше от транспорта, имея простую и ясную задачу, он хоть немного, самую малость, ожил… Достаточно, чтобы рискнуть ещё раз попытаться поговорить с ним. Может быть, уговорить на общий сон.       — Лалли, ты… — начал он на финском, но замялся, подбирая следующие слова, и этой паузы хватило, чтобы Лалли коротко покачал головой:       — Нет.       Одно короткое «нет» — и отвернулся. Такое вот всеобъемлющее слово, означающее то ли «оставь меня в покое», то ли «давай лучше займёмся делом», то ли и то, и другое сразу, и заодно что-нибудь ещё.       — Я только хотел… — он не договорил. Бесполезно. Если Лалли не хочет слушать, то не будет.       Эмиль уставился на листок бумаги со списком — на датском, так что он его вполне понимал, вот только поймёт ли Лалли? И если нет, то как ему объяснить? Почему он не попросил Туури написать перевод на финский?       Потому что не знал, как сейчас разговаривать с Туури.       Ладно, даже если Лалли ничего не поймёт и ему придётся собирать всё самому — не страшно. Палатка, ёмкости для воды и продуктов, рюкзаки, тачка, чтобы хоть книги не тащить на себе… Он двинулся вдоль пыльных полок, заполненных вещами, некоторые из которых уже настолько утратили изначальный вид, что не понять, что это такое; так много вещей старого мира, которыми никто никогда не воспользуется; возможно, никто уже и не помнит, зачем они нужны.       А там, куда падал свет из разбитых окон, среди бетона и пыли на маленьком клочке земли рос цветок: белая звёздочка на тонком хрупком стебле.       — Уже ведь весна, — сказал Эмиль сам себе, потому что говорить это Лалли сейчас не было никакого смысла. Да тот и не понял бы.       Если бы всё было иначе, он бы, может быть, подарил Лалли этот цветок.       Так глупо — и больно — об этом думать, когда всё, что ему остаётся, — не трогать. Не вмешиваться.              ***       Снег пропитывался водой, истаивал под лучами солнца, которые сумели пробиться сквозь дымку на небе, и вокруг деревьев в лесу темнели проталины. На стоянке пахло весной: талой водой и влажной землёй, — дымом и морем.       Никто не заметил, как Туури ушла к морю, — только цепочка следов осталась на сыром снегу. Никто не слышал, не догадался, не понял.       Может быть, Сигрюн догадывалась — но дала ей уйти? Скольких она так провожала в норвежских горах?       Эмиль бы, наверное, не смог, если бы знал.              ***       На берегу моря снег мешался с песком, и отпечатки подошв маленьких сапог тоже были чёткими — от кромки леса к кромке воды.       Минуту назад на стоянке Лалли сорвался с места с хриплым возгласом — будто увидел, услышал, ощутил что-то неизмеримо ужасное. Сейчас он молчал — тонкая фигура, сидящая на коленях на мокром песке, так что волны почти доставали до его ног; неподвижный, застывший, он будто даже не дышал — будто тоже захлебнулся в ледяной воде, — только стиснутые в кулаки руки мелко дрожали. Пепельные волосы наполовину занавешивали лицо, скрывая выражение, — но не приоткрытые, замершие в беззвучном крике губы.       Несколько мгновений рассудок отказывался осознавать, что видят глаза. Эмиль задыхался от бега — трудно угнаться за легконогим разведчиком, — эти несколько мгновений понадобились ему, чтобы прийти в себя; но потом он уже не мог отрицать то, что видит. Не мог не понять.       Он упал на колени рядом с Лалли, протянул и отдёрнул руку — всплыли в памяти последние дни, не прикасайся, не приближайся, молчи, — а потом, прокляв всё и вся, и особенно самого себя, опустил ладонь Лалли на предплечье. Чуть сжал пальцы.       — Мир снов, — каким-то чудом он сумел найти в памяти нужные финские слова. — Говорить. Сейчас. Лалли, пожалуйста...       Не вмешиваться было выше его сил. Он больше не может сидеть на соседней койке. Ему нужна возможность говорить — не две сотни обрывочных обыденных слов, — и особенно возможность понимать.       Лалли медленно повернул голову. Смотрел на него пару секунд (какой же у него сейчас жуткий взгляд!) и молча кивнул.       Теперь предстояло объяснить подбежавшей Сигрюн — путано, сумбурно, — зачем им нужно уснуть хоть на полчаса. Та, кажется, не очень поняла — но махнула рукой: «В общем, ты успокой его, как сможешь. А мы тут пока… займёмся».       Телом. Погребением.       Кажется, она всерьёз собиралась нырнуть за телом в воду, в которой ещё дрейфовали льдины. Кажется, Эмиль верил: она на это способна.       А ему нужно довести Лалли до транспорта, и, может быть, легче было бы нырнуть в ледяное море.              ***       Сколько он тут не был? Месяц, полтора? Эмиль не знал, чего ожидать от сна Лалли, — может быть, чего угодно ужасного под стать его состоянию. Но пространство сна не изменилось ни капли — меняется ли оно вообще? Всё то же болото: во все стороны моховые кочки с алыми брызгами брусники и клюквы, кое-где — белые цветы багульника; кривоватые тонкие сосны и вдалеке за ними смутный силуэт скал; блестящие лужицы воды в бочажинах и озерце чуть побольше, к которому подходят дощатые мостки.       Эмиль оказался на мостках, почти у самого края; Лалли лежал на деревянном плотике спиной к нему, обхватив себя руками за плечи.       — Лалли? — позвал осторожно, не уверенный, чего ожидать.       Тот шевельнулся через несколько секунд: сперва медленно сел, потом так же медленно поднялся на ноги, и всё это — глядя прямо перед собой, в пустоту. Потом всё-таки перевёл взгляд на него — Эмиль не мог разобрать выражение — и спросил тихо, без эмоций:       — Ты ещё хочешь говорить со мной?       — Почему я не должен? — Эмиль ничего не мог поделать с тем, сколь сильным было удивление в голосе. Он не был уверен, чего ожидать от Лалли в этой ситуации, — но точно не таких слов.       — Я не хотел тебя видеть.       — И что? — отозвался он с долей растерянности. — Что я, не понимаю, что ли...       — Не понимаешь, — мгновенно, будто рефлекторно ощетинился Лалли — со странным отчаянием в глазах. — Ничего не понимаешь.       Казалось, что за этим должно последовать «оставь меня в покое» — но не последовало.       — Ладно, не понимаю, — быстро согласился Эмиль, приподнимая руки в невнятном жесте: то ли «сдаюсь», то ли «успокойся». — Ладно. Но я не обиделся на тебя. И не злюсь. Или что ты там думаешь, почему я не должен хотеть с тобой разговаривать.       Лалли вздохнул тихо и беспомощно, отвёл взгляд, и под полуопущенными ресницами было не разобрать выражения глаз. Только смутный влажный блеск, только застывшие на половине вздоха чуть приоткрытые губы.       Выдохнул невнятно, нечётко:       — Я боялся, что… скажу что-то плохое. Злое. Что-то, что ты не...       Он не договорил. Но что ещё тут нужно понимать?       — Иди сюда, — позвал Эмиль мягко. — Просто иди сюда, Лалли, пожалуйста. Я всё ещё хочу говорить с тобой, хочу помочь тебе — если могу хоть чем-то, а если не могу — то просто быть рядом.       Лалли шагнул к нему на мостки, остановился прямо перед ним, не касаясь — напряжённый, застывший, когда Эмиль обнял его. Минута, две — Эмиль поглаживал его по спине, прижимая к себе, и он наконец чуть расслабился. Уткнулся ему в плечо с еле слышным то ли всхлипыванием, то ли поскуливанием, так и не обняв в ответ.       — Лалли, ох, Лалли... Мне так жаль... — Эмиль шептал что-то несвязное, сочувственное, успокаивающее, гладил его по спине и волосам, пока он беззвучно плакал — сырость на плече. — Если я могу хоть что-то сделать, хоть чем-то помочь...       — Эмиль, — шёпот мазнул по шее неровным дыханием, — ты уже... Мне нужно продержаться, но... так больно, так мало сил... Я должен убедиться, что её душа не потерялась. Ты... помогаешь держаться.       Эмиль на мгновение прижал его к себе крепче, а потом опустился на мостки, утягивая за собой, устраивая у себя на коленях, в объятиях, как ребёнка. Лалли сейчас, казалось, и весил не больше ребёнка — невозможно хрупкий, эфемерный, будто сам на грани того, чтобы исчезнуть.       «Не исчезай. Пожалуйста, только не исчезай».              ***       Эмиль проснулся от того, что Сигрюн трясла его за плечо — очень мягко по своим меркам, он помнил, как она могла встряхнуть, если считала, что кто-то из сокомандников дрыхнет тогда, когда должен заниматься делом. Присела на корточки рядом с матрасом, склонилась над ним и Лалли — спокойная, собранная, только губы сжаты чуть плотнее, чем обычно, только голос показался чуть более хриплым, когда она сказала:       — Мы закончили. Пора идти.       Лалли, разбуженный то ли словами, то ли его движением, шевельнулся рядом, и Эмиль удивлённо моргнул, осознав, что во сне обнял его одной рукой, прижал к себе.       И Сигрюн это видит.       Да плевать, что видит Сигрюн. И что позади неё маячит Миккель — тоже.       Эмиль сел, потирая слегка затекшее плечо, помолчал пару мгновений, собирая воедино то, что сказал ему Лалли во сне.       — Лалли нужно остаться. Проследить, чтобы её душа не заблудилась.       На задворках мыслей мелькнуло смутное удивление, что он всерьёз говорит «её душа не заблудилась», и это не кажется глупым или странным. Только очень, очень горьким.       Сигрюн не стала переспрашивать или сомневаться, уточнила коротко и чётко:       — Сколько?       Тогда Эмиль оглянулся в растерянности — он не узнал, сколько. И его знаний финского не хватало, чтобы спросить «как долго?», хоть, может, он и понял бы ответ: числительные зазубрил достаточно хорошо. Лалли уставился на него — застывший, измученный, и вряд ли стоило рассчитывать, что сейчас он поймёт шведский или норвежский даже в рамках того, что успел выучить.       Миккель подошёл ближе, молча закатал рукав и показал ему часы — тот, нахмурившись, рассматривал циферблат пару мгновений, после чего тронул пальцем, показывая время.       Ещё три часа?       Эмиль знал, что скажет Сигрюн, раньше, чем она начала говорить.       Они не могут столько ждать, нужно двигаться дальше, иначе ночь застанет их около города, а там полно троллей.       Так же он знал, что Лалли будет настаивать, чтобы остаться, и никто не заставит его передумать. Сигрюн может разве что оглушить его и утащить как багаж… но этого ей не позволит уже Эмиль, потому что страшно представить, что будет с Лалли потом. Что он подумает. Что он сделает.       — Я останусь вместе с ним, и потом мы вас догоним, идёт?              Не то чтобы Сигрюн согласилась сразу, наоборот, сперва назвала его дураком без чувства самосохранения (однако воздержалась от того, чтобы как-то обозвать Лалли, только бросила на него непонятный пристальный взгляд). И потом назвала. Потом вмешался Миккель, который напомнил, что с тачкой и багажом они будут двигаться небыстро, так что налегке их действительно возможно будет догнать.       Сигрюн ещё немного поворчала — её опыту и её инстинктам явно претило разделять отряд в такой ситуации, — но всё-таки согласилась. Снова махнула рукой: делайте, что хотите.       Эмиль втайне вздохнул с облегчением: он не знал, как бы поступил, если бы она запретила. Сигрюн — командир, но Лалли…       И что бы ему Сигрюн сделала, ведь не пристрелила бы за неподчинение приказу?       Но хорошо, что не пришлось доводить конфликт до такой точки. Не то чтобы Эмилю так уж нравилось спорить, ссориться и бунтовать, а сейчас на это и вовсе не осталось никаких душевных сил.       Если не осталось у него, то что же должно быть с Лалли?       Лалли устроился в кабине, в пассажирском кресле, и Эмиль не решился занять место водителя — место Туури, — приткнулся на сиденье-«диванчик» в углу, которое совершенно не годилось, чтобы сидеть во время поездок (слишком трясёт), но подходило сейчас. Лалли смотрел вперёд и вбок, в пустоту — на изнанку реальности? — а Эмиль — на него, на чёткий и резкий профиль: острый чуть вздёрнутый нос, острый подбородок, тонкие плотно сжатые губы. Бледный, будто вырезанный из бумаги, хрупкий, как весенний лёд.       В голову лезла всякая ерунда — странные образы, — ассоциации, то, что он не сказал, то, что мог бы сказать, и, кажется он почти уснул с открытыми глазами и очнулся только тогда, когда Лалли поднялся с места. Еле шевельнул губами:       — Всё.       «Теперь пора идти», — мог бы ответить Эмиль, но Лалли уже ускользнул в соседний отсек, так что не было необходимости напоминать, чтобы он не задерживался.       Хотя наружу он не вышел, остановился в радиорубке. Взял в руки фотографию под треснувшим стеклом — замер на несколько мгновений, и Эмиль легонько сжал его плечо: «я здесь, ты не один».       Лалли выковырял фото из рамки и свернул в трубочку, сунул за пазуху; снова замер, притих, и Эмиль стоял рядом, не решаясь его торопить. «Нам пора идти». Но он опять не сказал это вслух, вместо того, посомневавшись, оставил Лалли ненадолго: прошёлся по отсекам, вспоминая, есть ли что-то, что он забыл забрать. На самом деле, вряд ли, что ему забирать, не носки же и полотенце?       Оружие он не забыл и так.       (Хотя сменные носки, может, и правда стоит взять. А вдруг он промочит ноги? Или Лалли промочит? Болеть им сейчас категорически нельзя.)       Он снова появился в радиорубке вовремя, чтобы услышать сдавленный вздох — почти всхлипывание. Инстинктивно дёрнулся вперёд, но приблизился медленно, будто опасаясь напугать — или опасаясь, что сам не выдержит того, что увидит.       Лалли держал листки с разговорником — последний листок, который был заполнен едва ли на треть, и Эмиль успел подумать, что взять их и правда неплохая идея, прежде чем рассмотрел строки, которых ещё вчера там не было...       Тщательно выписанные, но всё-таки неровные буквы.       «Мне жаль»       «Я тебя люблю»       «Не плачь»       ...финский и шведский — Туури писала не только для Лалли.       И хотя горло стискивал спазм, пару слов Эмиль мог прочитать.