***
Я не искал путей обратно на ту улицу, в тоже время и на том же месте. Лишь беспечно шел после очередной весёлой гулянки в идзакая, которая обернулась ужасной потасовкой. Драки я не любил и был, впрочем, немощен и труслив. Одно обидно, человек чьим творчеством я восхищался оказался совсем не таковым. Да мне ли судить. Видели бы вы мой позор. Точно сказали бы, что я, будто какая плаксивая девушка. Хотя мне и так это все говорят. В студенчестве всё повторяли: комната у тебя, Дазай, как у актера, играющего женские роли. И отмечали до чего я плаксив на пьянках. А то разве было грехом выражать свои эмоции столь же ярко и красочно, подобно театральным сценам. Я актер, но больше я шут для толпы людей. Хочешь буду милостивым, одолжу тебе на месяц, если у самого ни гроша за душой? Хочешь буду страстным ловеласом, несомненно охмуряющим миловидных официанток? Хочешь буду вдумчивым и серьезным писакой с бульвара? Могу быть разным, примерять разные амплуа, меняя маски ёкаев на лике. Так вот, Накахара: вспыльчив, неуживчив, груб и не лестен. И этими трясущимися от злости руками он писал чувственные, красивые стихи? — Какой твой любимый цвет, макрель? — он был пьян. Были пьяны все: и я, и Дан, от коего началось наше приключение. — П-персиковый, — голос неведомо мне самому сорвался. — Вам прозаиком, не понять натуры поэта, — небрежно он вскинул руку в мою сторону, выпивая новую чарку нихонсю. Я и не помню с чего началась потасовка, лишь поджав хвост я ушёл в тихую. Я был трусом и, пожалуй, никогда того не отрицал, там и победа не была бы на моей стороне. Я встал на том самом месте, пытаясь разглядеть то пятно, что замело за несколько дней. Неясное чувство охватило меня, сжало сердце в груди. Мне стало страшно, безумно страшно от собственной смерти. Я заплакал вновь. Дыхание сперло, холод жег горло. — Господин, — теплая рука коснулась моей спины, и вся та боль и страх исчезли. Будто и не было их. Я облегченно вздохнул освободишься духом. Голос звучал вновь мягко и знакомо. — Вы вновь тут? — Я живу на этой улице. Как мне не быть тут?! — О, вот как. Стало быть мы соседи, — Ацуши улыбнулся, явившись перед взглядом. Все такой же милый в очках с почтальонкой. — Наверное, — пожал я плечами. — А в каком доме вы снимаете комнату? — У Ми-сама, — мы шагали куда-то туда по улице. Свой дом, в котором снимал комнату, мы пропустили. Я шёл за молодым человеком. Его учтивость и беспокойство пленили меня. — А, ясно, — конечно, никакую госпожу Ми я не знал, но общее впечатление заинтересованности важно производить. — Вы сходили к врачу? — Я купил лекарства. А к врачу случайно не ходил, — некогда мне ходить по врачам. — Как безответственно, Дазай-сан, — я впервые услышал от него свою фамилию, и оно так складно звучало в его устах. Словом, мне понравилось. — Занят был, некогда, — так и ответил, что было на уме. — Как скажете, — посмеялся Накаджима. Мы подошли к двухэтажному невзрачному дому на пересечение двух улиц в углу. В темноте я не разглядел, то наверное было обычным домом, планировки эпохи Мэйдзи. За деревянными воротами прятались кусты можжевельника, припорошенные снегом. На первом этаже горел свет в окнах. И тут вновь пришлось расстаться мне с этим человеком, в надежде на скорую встречу с ним.***
— Это не пойдёт, — скинул на стол стопку бумаги главный редактор. — Почему же? — я был доволен своим рассказом, и этого мне было достаточно. Но мужчина за рабочим столом был иного мнения, всегда впрочем. Он был и беспечен, и серьёзен одновременно, подобно двуликому демону. — Мне кажется, ты слишком напираешь на классику, Дазай-кун. Это, конечно, хорошо. Но нужен какой-нибудь налет свежести. Ясно, — блеснули очки Рампо. Я неуверенно кивнул и оставил его в кабинете одного. Издательство было небольшим, но мы собирали под своим крылом всех молодых независимых авторов. Наверное, та встреча с Накахарой в своем цивильном начале была про это. Шесть человек, каждый своим занят. Мирную рабочую атмосферу разрушил вулкан именем Накахара Чуя в компании Дана Казуо, последний будто на поводке его держал. Со смеху упасть можно от этой мысли. — Макрель, ты не забыл? — встал он напротив моего стола. Дан недобро поглядывал на Чую, стоя за ним же. Очки отливали голубизной. Он сжимал кулаки, словно вот-вот ударит низкорослого поэта. — Забыл? — не на шутку удивился. Я, честности ради, многое забыл и забываю каждый день. О какой из вещей в бюро находок разума он говорил? — Стрелка. Ты мне должен, — перспектива быть побитым меня не устраивала. — Чуя-кун, мы не за этим тут, — вступился Дан. — Да-да, только без чурбанов прошу. Мы принесли стихи, — фыркнул Чуя, кинув стопку листов на стол. — Но ты мне должен стрелку. — Когда? — я все еще ничего не понимал. И до чего нелепо выглядело, наверное, это со стороны моих коллег. — Прошу вас, господа, это обсудить вне издательстве. Исключительно рабочие моменты, — отметил Куникида, что-то указывающий Акико за печатной машинкой. В новомодном костюме, весь из себя изящный, дисциплинированный. Таким человеком, я страшился становиться. Каждый вдох и выдох по секунде. — Завтра.***
Завтра я не пошёл. Накаджима впервые пригласил к себе в гости на чай, я и не отказался. Пусть то и не было обычной моей гулянкой по вечерам, но грех было отказываться. Я бы себя никогда не простил за такое. Убранство комнаты Ацуши было сдержанным и практичным, пожалуй, в тон самого его арендующего. Приглаженный и чистый футон у окна, небольшой столик с подушками, дзабутонами. Неприглядный коричневый шкаф в углу. В целом, прилежная спальня учителя. Я пригрелся у столика, разглядывая, как Ацуши менял свой рабочий костюм во что-то домашнее. Он первым делом сложил свою почтальонку на стул, стоящий рядом со шкафом, туда же положил очки. Фиолетово-желтые глаза отливали то ли закатом, то ли рассветом, но то были самые красивые глаза, что я видел в короткой жизни (если, конечно, мы говорим о существующем прозаическом понятии «красота»). Ни одна дама с увеселительного квартала не способна сравниться с глубиной насыщенности цвета глаз молодого учителя. Когда же он принялся снимать пиджак, я отвернулся. Стыдно стало вот так бестактно разглядывать человека. Сколько бы наготы я не видел, всегда стыдно. Только вот Ацуши лишь закатал рукава и снял свой жилет с галстуком. — Учитель значит, — прищурился я, отпивая чая. — Всякий мужчина бы вам позавидовал, Накаджима-сан. — Чему же? — удивлялся он всегда как-то девственно, будто и не понимал о чем я говорил. Но то была его черта чистоты ангельской души. Все же я не оставлял надежду, что за броскими пиджаками прятались белые крылья с размахом в одну кэн. — Ну, как же?! Столько девушек вас окружают, даже на юкаку столько не найдёшь, — улыбался я, глядя как щеки Ацуши наливались яблочным румянец. — Я как-то не думал об этом, Дазай-сан. — От такого благочестивого человека я, впрочем, подобного и ожидал, — разложился я на столе, словно пьяница. Да только я был пьян. Пьян красотой и чистотой учителя, что скромно прятал румянцы в тени лица. — Вам, в таком случае, нельзя в школе работать, — отметил Ацуши, и был ужасно прав. Я бы все же предпочел мужскую компанию девчачей. Не совсем в том ключе, в котором подумали вы, а скорее я убежден, что за женской красотой больше ничего таилось. И, наверное, будучи ужасным трусом, я все же их побаивался. — Так и есть, — согласился я. Скажи что угодно, и я буду поддакивать всему.***
Я бывало оставался у него в гостях, ночевал на циновке под боком. Сквозь спавшую на глаза волосы разглядывал мирно спящий лик Накаджимы. Оно не выражало ничего, но все же была в нем какая-то живость, не присущая моей печальной натуре. — Ты уже в прямом смысле попрошайничаешь, Дазай-кун, — заявил он однажды на просьбу вновь остаться у него. То была правда, но я не хотел его покидать. С ним мои весы душевного состояния приходили в равновесие, дышалось легче и свободнее. — Дома у тебя своего нет? — Есть, но как я могу возвращаться в то глухое обиталище, когда солнце греющее здесь? — я пел оды без зазрения совести. Лишь бы оставил на ещё одну холодную ночь. — Может нам уже и квартплату на двоих делить?! — он не злился, он скорее негодовал, словно я был его учеником, совершившим какой-то ужасный поступок. — Да, я могу заплатить, — я выудил из карманы двадцать сэн. Я говорил, будто в бреду, глядишь вот-вот рухну в обморок, лишь бы остаться тут. — Совсем мозги пропил, что ли, — он вернул деньги в мой карман. — Ну, будь другом, Ацуши-кун, — взмолил я, опускаясь на колени. — Балбес, — тяжело выдохнул Накаджима. Таков был весь я.***
Дыхание сперло, невероятно душно, хотелось снять с себя кожу, лишь бы спала жара и духота. Сломать ребра и вскрыть грудь, чтобы чище билось сердце. Никакой клетки из костей, никаких багряных красок на руке. Горло болело невыносимо, жгло по линии вдоль. Я пытался разглядеть обрывок верёвки, что висела с балки в комнатушки. Я, окутанный дымкой предсмертия, ослеп, оглох, онемел. Слезы горько щипали глаза, магмой скатываясь по щеке, обжигая щеки. Попытался вздохнут, больно, ребры ветвями вросли в лёгкие, тянуться к бешено бьющемуся сердцу. Зарывшись в собственных дрожащих руках, я рыдал, словно большой ребенок. Будто и хорошо, что петлю оборвалась, но в тоже время какая катастрофа. Который раз это случилось? Один. Два. И в чем была моя вина, что я невезуч в своих смертях. Было безумно стыдно, что не удержавшись вновь полез на стул за петлёй. Никогда не было мне места в этом мире. Я с рождения был неправильным пазлом в огромной картине социуму. Просто нелепый квадрат, что не соединишь с кем-то или с чем-то. Стыдно было за свое существование, отчего дыра в груди разъедали стенки внутренних органов, того дойдет и до мозга. — Простите, что родился, — вырвалось само кряхтя и рвано. Я так и улеглся спать с веревкой на шее. И так с недели две или три я ходил с постыдной меткой суицидника, красная лента на шее извещала всех о моем очередном непростительном грехе. Не было такому ничтожеству места ни в раю, коего я уверен не существует, ни в аду. Последнее было единственно верным местом после смерти. Марля чесалась, раздражала кожу на шее. Ощущение петли на шеи не покидало меня в попытках скрыться от своего стыда, будто теперь нечто незримое тянуло бинты туго, что в миг я задыхался. Было то на улице, на работе, на гулянке, дома у себя и «моего» ангела. В его глазах была невыносимая жалость к моей персоне в те весенние дни. Мне было настолько стыдно смотреть в его глаза после проступка, сколько не было явиться со шрамом к дорогим друзьям. Все меня нещадно отругали, кто-то отвесил и оплеуху. Но он промолчал, лишь трагично опустил свои светлый лучезарные глаза. Я хотел расплакаться от досады в тот день, убежать и не возвращаться в его комнату. Возвращаться к себе обходным путем, лишь бы не видеть этой жалости и нежности в его глазах. Неправильно-неправильно. Совсем потерялся в своих чувствах. Будто бы было дозволено любить мужчине мужчину, словно своих жен. Я был безумно одержим идеей об ангеле, что совсем и забыл о человеческой натуре Ацуши, о той которая жила не в моих фантазиях, о той которая работала уважаемым учителем, о той которую я пятнал бесстыже своим пребыванием в его компании.***
Я не знал вкуса потерь. Не знал каково терять близкого тебе человека, все наравясь стать одним из таких. Мимолетно раздумывал, что может статься, когда я наконец-то умру. Будет ли кто поминать меня, вспоминать добрым словом (если такое возможно), скорбеть по мне. Я узнал вкус потери, когда увидел его бледного и исхудавшего, но также беспечно улыбающегося мне. Я взялся встречать его у гимназии после своей смены в издательстве, страшась, что однажды болезненный на вид Ацуши не дойдет домой. Тогда мне стало страшно, мне стало больно. Я кормил его отзяку в каких-то крохотных семейный кафе, забыв о выпивки, каждый вечер. Он немного веселел. Ацуши оживал мимолетно, глаза в очках вновь блестели. — Я любил Сумико. Я ведь ещё её малышкой держал в руках, — тихо плакал Ацуши на футоне. Прежде мне не приходилось утешать кого-то, я в ужасе убегал от таких проблем. Совсем я не чувствовал тяжести от смерти отца и младшего брата, но то, как скорбел Ацуши было Каким-то иным. Он не забыл сущности понятия «живой». Ему четко была видна грань между живой и мертвый, которая была незрима мне. Я погасил тлеющую свечу, не вынося тот сгусток тоски по центру комнату. Он лежал кошачьем комком на небрежных простынях. Сколько утешений он успел услышать за то короткое время на работе, в окружении семьи. Нужно ли ему услышать мои слова, которые не складывались совсем на языке. Я лег рядом, обняв тлеющую душу учителя. Он был холодным, жизнь утекала из него по крупным слезам по щеке. Единственной толики смелости мне хватило на неумелые объятия. Он плакал в грудь с надрывом. Крик отдавался на прямую в сердце, оно сжималось и ныло. Отчего мне хотелось плакать вместе с ним. Я и плакал. Два плачущих одиноких дитя.***
То было лето девятого года Сёва. Я вернулся жарким закатом к себе домой. Моя комната всегда была непосегаемым для других местом. Малым миром моего нутра. Она была яркой, хранила в себе так много реликвий. Я собирал обрезки газет, срывал по ночам причудливые яркие плакаты и закрывал ими оборванные бумажные обои. Дом и комната были ветхие, старые, старше меня самого. Зато это все было дешево. Где-то лежал сложенный старый футон, вещи вываливались из комода, на нем же стояли разбитые маски с фестивалей. Центром комнаты был стол, за которым я писал и спал. Того мне было достаточно. Я не водил сюда друзей, даже самых особенных, вроде Дана и Ацуши. Но они примерно знали, где была моя «берлога». Отчего я совсем не ожидал, когда сюдзи в мою комнату распахнет радостный Накаджима. — Нынче у меня отпуск на месяц, — сходу заявил он. — Поздравляю, стало быть. Только, как ты нашёл мою комнату? — я был немного напуган. Особенно боялся каким увидит мой мир Ацуши. — Ми-сама спросил, а она в хороших отношениях с твоим хозяином, — улыбался Накаджима, раскладываясь за столом. Будто он бывал здесь не меньше тысячи раз. — А у тебя здесь уютно. И представить себе не мог такое убранство. — Ну, многие в прошлом говорили, что комната у меня как у актёра женских ролей, — я разложил футон. — Вот, как. Есть что-то такое, но это неплохо. Ты поэтому меня в гости не водил? А-а, Дазай-кун, — Ацуши был в короткой рубахе и бежевых брюках, а я был не изменен своим кимоно. — Я кому попало свои спальни не показываю, — опешил я. — Но тебе хотел, просто случая не выдавалось. — Ты чего разлегся? — Навис надо мной учитель лучезарно улыбаясь. Я силился схватить его за ворот и сцеловать эту солнечную улыбку, испить её до краёв. — Пошли гулять. Была не была. Пусть убежит в отвращении, пусть забудет дорогу сюда, пусть игнорирует и разбивает сердца, но у меня до конца будет этот миг. Я потянул Ацуши за ворот, уронив его на себя. Всё же силенок противостоять у него не было, из-за слабого тела. Я впился в теплые, медовые губы, невесть чего ожидая. И каково же было моё удивление, когда мне ответили сладостным поцелуем. Потерялся и растворился в нем, так вот каков ангел на вкус: медовый зеленый чай. Ацуши поправил съехавшие очки и серьёзным видом спросил: — Гулять-то пойдём. Я рассмеялся то ли от счастья, то ли от нелепости вопроса в такой момент. А Ацуши, подобно коту, лежал на мне и мурчал. — Бог с тобой, только сменю кимоно на что полегче.***
Ночь приносили многое в жизни человека: сон или бессонницу, печальную или радостную весть, красивое звёздное небо или темные облака грозы, тишину или буйство в разуме. Я не спал этой ночью, воротился от бока к боку. Рядом лежал Ацуши, играясь с пальцами. Я не понимал этого его жеста, он будто ловил руками невидимые лучи луны. Одним словом ни спал никто. То был конец августа, окно в комнату были открыты. Прохладный вечерний воздух наполнялся нотами скошенной перед домой травы. Меня мучило плеяда грустных мыслей по поводу надвигающейся осени. А как дальше? — Что тебя тревожит, Осаму? — мое имя всегда так нежно звучал из уст Ацуши. — А что дальше? Мы вдоволь порезвились этим летом, — я сел, Ацуши сел вслед за мной. Он потер глаза и глядел на меня непонимающе. Тогда мне показалось, что этим вопросом задаюсь только я. — Ничего не поменяется, — говорил он уверенно. — Чувствую себя женщиной, которую вот-вот уличат в измене своему мужу, и она расстается со своим любовником, — с досадой признался я. Ацуши засмеялся. — Я все детство скитался с отцом в округах Токио, не найдя родного дома, — он сплел в замок наши руки. — Пожалуй, я бы хотел обрести дом здесь с тобой. Я хотел сцеловать эти слова с уст Ацуши, как хотел его расцеловать каждый участок его тела. Отдаться не только душой, но и телом в эти порочные отношения. Целовал и слизывал каждый шрам на худом теле, подобно ластящемуся коту. Нежно касался, проводил рукой вдоль крайней плоти. Отрезвляюще кусал плечи. Я скулил и стонал, закусывая губы. Словно страницам в тетради своих учениц, Ацуши перебирал струнки моих нервов, доводя до исступления умелыми руками. Подобно юной деве, я таял в его руках. Я видел несвойственный тонкой душе Накаджимы вожделенный блеск в глазах, светящихся в ту ночь подобно взору тигра. От этого я ныл в невыносимом восторге, пятная его мраморное тело. — Я был бы доволен услышать свое имя, — он смахнул прядь волос. — А луна сегодня красивая, правда, Ацуши-кун, — ответил я в экстазе, не совсем думая над фразой. — Такая красивая, что умереть можно.