once upon a december

      Трубецкой едва ли любил новый год и всю эту предпраздничную суматоху; в их доме не отмечали. Родители, холодными губами по очереди касаясь лба сына, уходили куда-то под вечер, оставляя маленького Серёжу одного на ночь; в двенадцать часов били где-то неподалёку куранты, а за окном взрывались яркими звёздами фейерверки, и мальчик взбирался на высокий подоконник и подолгу сидел, глядя в раскрашенное огнями небо до тех пор, пока оно не погаснет.       С наступлением студенческого периода отношения Трубецкого с праздниками не изменились: они были любезны друг с другом, но холодно-вежливы, как Татьяна с Онегиным после встречи спустя три года.                     Когда Серёжа встретил Кондратия, что-то изменилось в его жизни ярко и абсолютно мгновенно, но изменения эти были везде; под каждой клеточкой кожи, в каждой вещи вокруг.       Кондратий носил потрясающие свитера невероятной длины с великолепно открытым горлом, а потом кашлял и шмыгал носом; Трубецкой научился завязывать ему шарф. Кондратий писал замечательные стихи, а Трубецкой стихов никогда не читал; услышав в первый раз два года назад на какой-то студенческой вечеринке яростно обжигающие душу и надрывающие сердце строчки, он понял, что строчки эти ему нужны, необходимы для существования как воздух, как эти жалкие проценты кислорода в потоках углекислого газа. Кондратий обожал зиму, и первый, робкий, неловкий снег; Трубецкой полюбил то, как снежинки оседают на его ресницах и водой тают на щеках.              Кондратий любил новый год совершенно как ребёнок: уже первого декабря он заговорил о том, что пора бы уже подумать о ёлке. Серёжа к этому привык за то долгое время, что они снимали вместе квартиру: в первый день зимы Рылеев неизменно заводит разговоры о ёлке.       В течении нескольких дней поэт успешно доставал Серёжу, а потом ещё и подговорил делать это Мишеля с Полькой, и теперь Трубецкого окружили сразу с трёх сторон. Ещё и старший Апостол решил не отставать:       — Ну что ты упираешься, дурак, мы всегда ведь у вас праздновали. Пашка, между прочим, тебе даже дерево подгонит, а Польке вот недавно игрушки совсем новые достались. Не мучай детей, соглашайся.       В качестве детей Муравьёв, видимо, подразумевал собственного брата, собственного Мишеля и Кондрашу. К слову, всем им было слегка за восемнадцать.       В конце концов Серёжа решил действительно не мучить детей и согласился. Огромное настоящее зелёное дерево появилось у них числа пятнадцатого; конечно же, наряжать они решили сразу.       Ипполит притащил большой ящик, в котором откуда-то взялись самые разнообразные ёлочные игрушки: шарики, звезды, кое-где блестела мишура и дождики, яркая звездочка на верхушку.       — Откуда это у Польки? — поинтересовался Серёжа, когда Кондратий, пыхтя и пытаясь показать, что вовсе ему было несложно тащить эту тяжесть от универа до дома, когда за спиной рюкзак с конспектами, появился в квартире. — Я чайник грел, хочешь чаю?       У Трубецкого последнюю пару отменили, и он оказался дома на полтора часа раньше Рылеева.       Кондратий кивнул, снимая пальто.       — Я тебя умоляю.       Когда они сели пить чай, Кондратий рассказал, что Ипполиту этот великолепный набор подарила какая-то втрескавшаясяя в него первокурсница после того, как он пожаловался на то, что нечем ёлку наряжать.       Трубецкой только покачал головой, стуча по клавишам ноута — ему было не до любовных интриг, он писал диплом.       С кухни переместились в гостиную; Кондратий восхищённо замер, глядя на пушистые ветки дерева. Впрочем, буркнул недовольно.       — Серёж, не заставляй меня одного наряжать эту громадину.       — Кондраш.       — М?       — Я дочитаю страницу? — Трубецкой будто с мамой в детстве за последнюю серию мультика торговался. — Главу?       “Кондраша” ласково улыбнулся — ему не нужно было писать диплом, у него ещё год впереди.       — И страницу, и главу, хоть десять. Интересно, был бы я прямоугольный и серебристый, ты бы соблазнялся чуть активнее?       Кондратий выхватил ноут и захлопнул его, предварительно тыкнув в кнопку сохранить.       — Вот если бы ты был готовым дипломом, — пробормотал Трубецкой, потирая уставшие глаза.       Рылеев обиженно вздернул брови.       — Вот, значит, как? Я такой больше тебе не нужен?       Трубецкой смотрел на него: в помятом коричневом свитере, с растрепанными кудрями (он абсолютно отрицал существование геля для укладки) и с синими кругами под глазами Кондратий казался таким родным, что сердце сжималось.       Серёжа взъерошил ему волосы. Кондратий гордо фыркнул и отвернулся.       — Давай наряжать твою ёлку.       — Имей в виду, я на антресоли за старыми игрушками не полезу, и ёлка не моя, — пробурчал всё ещё дующийся Кондратий.       — Ты думаешь, они нам понадобятся?       — Ой, чёрт с тобой, вешай мишуру.       За окном тихо мела поземка по брусчатке улиц; в чьих-то окнах напротив мигали разноцветные огоньки. Мягко шуршали еловые иголки и тихо сопел где-то внизу Кондратий, когда веткам всё же удавалось его задеть. В силу своего роста наверх вешал игрушки Трубецкой; Кондратий надевал на нижние веточки шарики и прочие безделушки на ниточках.       Когда в дверь кто-то позвонил, ёлка уже была почти наряжена. Кондратий чихнул, вылез из-под веток, весь усыпанный иголками.              — Я открою.              В коридоре щелкнул замок, потянуло холодным воздухом по ногам и запахло снегом. Смешно краснея носом и щеками, с мороза ворвался в комнату Мишель. Глянул на Сережу, на забытый ноут, потом перевёл взгляд на ёлку.                     — Ого вы...       — Апостолу опять нужны конспекты? — вздохнул Трубецкой.       Мишка кивнул и шмыгнул носом.              — Он выздоровел, но менее вредным не стал, — сокрушённо пожаловался Бестужев. — Эксплуатирует меня, насилие в семье. Я в шоке.       — Он выздоровел, а тебя заразил, — вмешался Кондратий. — Подожди, я сделаю чай.              Он ушёл на кухню, Мишель плюхнулся на диван, с любопытством наблюдая, как Трубецкой бережно расправляет загнувшуюся ветку.       — Нарядили уже?       — Нарядили, радуйся, можете втроём водить хороводы и петь песенки.       — Фу, Серёж, что ты такой токсичный? — Мишель сморщил нос. — Новый год, надо радоваться жизни и быть счастливым, а ты!       Трубецкой закатил глаза.              — Мне надо писать диплом, а не радоваться.       — Диплом не мешает радоваться, давай, смотри, я научу тебя улыбаться...       Вошёл Кондратий с чаем.       — Кондраш, я люблю тебя, — совершенно серьёзно заявил Бестужев, взяв у него чашку. — Смотри, Серёж, будешь таким токсичным, я уведу твоего мужа, и мы будем вместе с ним писать стихи и пить шампанское.       — Только стреляться я с тобой не буду, — фыркнул Кондратий, — а так пожалуйста.       Трубецкой рассмеялся.       — Ой, дурилка ты, Миш. Тебя тоже через год диплом ждёт, ты забыл?       — Я живу полной жизнью и не боюсь будущего, гордо глядя вперёд! — отрапортовал Миша. — Давайте сделаем на ёлке ещё снег?       — Не надо снега, — заупрямился Кондратий, — некрасиво будет.       — Я художник и я так вижу, иди неси вату.       — А я поэт и я так не вижу, не смей портить дерево, которое мы украшали два с половиной часа, трудясь в поте лица и совершенно выбившись из сил! — Рылеев патетически взмахнул рукой.       Серёжа решил не вмешиваться в спор и ушёл за конспектами.       Бестужев всё-таки сбегал в ванную и принёс целую упаковку ваты, которая неизвестно как там оказалась.              — Будет красиво, не надо на меня так пялиться, — убеждённо сказал он и принялся раскладывать по веткам вату.       Кондратий в отместку выпил весь его чай и, тихо положив кудрявую голову на плечо вернувшегося Серёжи, прикрыл глаза. Трубецкой аккуратно коснулся губами его лба.       — Он испортит нам ёлку, — пробормотал Кондратий, борясь со сном и тепло дыша куда-то Серёже в шею.       — Не испортит, я послежу за ним.       Через несколько минут Мишель закончил с ёлкой и, окинув взглядом победителя творение рук своих, обернулся. Кондратий сопел на плече Трубецкого; последний тоже дремал, ткнувшись носом в кудрявую макушку.              Бестужев улыбнулся и вышел, неслышно ступая и захлопнув за собой входную дверь.