В старом-старом кабинете...

      — Ты в порядке?       Дождь стучит в окно, и с улицы тянет сыростью. Немного гнилью — из-за листвы. Сорванной ветром, склизкой, коричневатой воняющей массы. Надо поговорить с дворником, чтобы он убрал листву. Надо бы…       Жюль как-то спросил: «Как ты думаешь, после амнезии Дюбуа спецотдел будет прежним?». Неправильный вопрос, надо спрашивать: «Будет ли он вообще?». Спецотдел рассыпается, гниёт, превращается в слизь, как мокрые листья.       Нахуй это всё.       — Жан? — её голос отвлекает меня от привычных мыслей о том, как всё хуёво.       — Что?       — Ты в порядке?       — Нет.       Она ставит кружку с кофе на стол. На белой стенке коричневая полоска от выплеснувшейся капли. Неаккуратно. Непохоже на неё.       Она опасливо оглядывается на дверь и успокаивается, убедившись, что дверь плотно закрыта. Быстро подходит, берет моё лицо в свои руки и поднимает. Мы смотрим друг на друга.       Я не могу выдержать её взгляд и отворачиваюсь.       — Тебе нужен отдых, — говорит она и быстро отстраняется, заслышав шорох снаружи.       Она боится, что нас застукают. Это смешно, потому что мы не любовники. Я просто не справлюсь с этой ролью.       — Без меня отдел развалится.       — А с отделом разваливаешься ты.       — И что мне делать? Передать управление Гарри?       — Ты слишком много на себя берёшь. В конце концов, нами управляет капитан Прайс. Пусть он думает.       Она права. Я всего лишь сателлит-офицер. Гарри любил это подчёркивать, когда у него было хуёвое настроение. Жюдит тоже указывает на моё место, но делает это хотя бы не обидно.       Я беру её за руку, притягиваю к себе, касаюсь талии. Ей не идёт форма. Прямые линии, острые углы, стрелки на брюках — это совсем не про неё.       Она садится на мои колени.       — Ты в порядке?       — Нет, офицер.       Долгие дни она слушала моё нытье и заставляла держать себя в руках. Я сидел с её детьми, пока она работала сверхурочно. У нас есть копии ключей от квартир друг друга: мало ли, какая херня случится. И я заявляю, что мы не любовники.       Почему я лгу сам себе?       — Что случилось?       Она наклоняется и шепчет на ухо:       — Ты мне нравишься. Вот что случилось.       Дыхание останавливается на несколько секунд. Словно в живот пнули. До сих пор не могу привыкнуть.       — Я знаю, милая.       — И что нам с этим делать?       Развестись. Сменить антидепрессанты. Забить хуй на мнение окружающих.       — Я так устала скрываться, — продолжает она. — Вздрагивать от каждого шороха.       — Хочешь рассказать парням?       — Я боюсь.       — Чего? Им ли не похер?       — Не их. Того, что будет после.       Через рассохшуюся дверь слышны шаги. Она отстраняется, словно хочет слезть, но в последнюю секунду замирает. Я не настаиваю. Если хочешь уйти — пожал…       Дверь открывается. Честер толкает её бедром, взгляд прикован к бумагам.       — Слушай, насчет двадцать третьего дела…       — Да бля.       У двадцать третьего нет своего названия. Формальный код тоже не используем, просто «дело номер двадцать три». И оно бесит всех.       — Да не говори. Ну так вот…       Он поднимает голову и видит нас. Я чувствую, как Жюдит сжимается в моих объятиях.       — Мы, кажется, не виделись сегодня? — Честер пытается сохранять невозмутимость, но по нему видно, что он не терпится растрепать о нас.       — Да, — Жюдит красная до кончиков ушей. — Привет, Честер.       — Привет. — Он переводит взгляд с неё на меня несколько раз и останавливается на мне. — Я могу зайти попозже.       — Очень любезно с твоей стороны.       Он уходит, пятясь, и плотно закрывает дверь, словно увидел что-то насколько ужасное, что должно быть запечатано.       Жюдит вздыхает и утыкается лицом в мои волосы. Теперь все знают, что мы любовники. Ну, блядь, когда-то же это должно было произойти.       — Мы теперь не сможем работать вместе, — она отстраняется.       — Это всё, что тебя волнует?       — Да нет. Просто первое, что пришло в голову.       — Сможем. Я договорюсь.       Она смотрит на меня.       «А ты сможешь договориться насчет всего остального?» — вот что я вижу в её глазах. Я не знаю. Наверно, нет.       Я не могу выдержать её взгляд.       — Как-нибудь справимся, — она грустно улыбается, глаза блестят.       Она уходит, забыв кружку. Остывший дешевый кофе, липковатый от сахара ободок, коричневый след от капли на безупречно белой стенке. Джуд не пьет кофе, только чай без сахара. Я пью эту жижу — блевотно, потому что остыло, но не пропадать же добру, и медленно, как эта хуйня катится по пищеводу, осознаю, что кофе она сделала мне. Одна ложка сахара, без молока, самая уёбищная марка — всё, как я люблю. А неаккуратная капля — потому что у неё дрожали руки.       А почему у неё дрожали руки? Потому что она приводила свой план в действие. Принести кофе — как повод зайти, создать провоцирующую ситуацию и надеяться, что кто-то нас увидит. Весьма вероятно, учитывая, что мой кабинет — проходной двор.       О, Джуд. Действует, хотя страшно. А действовать, блядь, должен я. И так слишком много проебал в своей жизни.       Я вылетаю в цех с ебучей кружкой. Я не знаю, что там. Наверняка Чес не затыкается. Наверняка Джуд сгорает от стыда.       Я должен быть рядом с ней, что бы ни случилось.