Del amor oscuro

      Вилла стояла на первой береговой линии, и с бельэтажа открывался восхитительный панорамный вид. Ярко-синее в этот погожий день озеро, сполохи солнечных бликов на воде; на противоположном берегу — покрытые зеленью отроги гор и россыпь домиков у их подножия. Ради такого вида сюда и ехали, на его фоне фотографировались, а фотографиями потом хвастались друзьям.       Сходный вид Вайс мог наблюдать из окон собственного дома примерно каждый день. Только Альпы в Люцерне выглядели живописнее, воды и воздуха по ощущениям было больше, а пальм и пёстрых олеандров не было совсем. И — что немаловажно! — там Вайс ни разу не застал такой утомительной жары. Да и за набережной следили лучше, так что от озера не пахло нагретыми на мелководье водорослями.       В своё время Саша Белов искренне удивился, когда узнал, что именно считается в Италии роскошью. С тех пор прошло очень много времени, а всё равно в вездесущей здешней непринуждённости Вайсу мерещилась — самое малое — неаккуратность. Хотя и веточки, выбивающиеся из чётких контуров подстриженных шарами и пирамидами кустов, и то, что эти шары и пирамиды были слегка неправильной формы, и едва заметная неровность каменного бордюра, отделявшего газон от посыпанной разноцветной галькой дорожки — всё было тщательно выверено.       Продумано специально, чтобы создавать эффект небрежности. Будто хозяевам этой роскошной виллы, на балконе которой сейчас курил Вайс, был совершенно безразличен неуловимый налёт обветшания на всём вокруг. Будто подновить чуть облупившуюся штукатурку им было хлопотнее, чем купить новый особняк, а живая изгородь из бересклета ни в коем случае не должна была выглядеть так, словно на неё потрачены многие часы труда нескольких садовников.       Впрочем, стоило признать: такая обстановка здорово помогала создать и сберечь атмосферу комфорта, даже какого-то расслабленного безвременья. Но Вайс был очень далёк от того, чтобы понять, оценить, в полной мере воздать должное эстетике увядания. Ностальгия его не влекла, да и вообще — он не отличался поэтичностью.       Иоганн Вайс уже пару лет как переквалифицировался из чернорабочего узника советских лагерей в относительно востребованного эксперта по старинной живописи и, разумеется, разбирался в избранной сфере. В невежестве его никто бы не обвинил. Но подход Вайса был насквозь утилитарным, механистичным, лишённым всякой чувственности. Да и откуда взяться чувственности — или хоть какому-то её подобию — в душе словно созданного быть идеальным пруссаком сухаря, которого по недосмотру судьбы угораздило родиться в Прибалтике?       Этому человеку, казалось, чужды всякие сантименты — вполне естественно, что когда-то он дослужился в нацистской СД до звания гауптштурмфюрера. Впрочем, даже осведомлённые о подробностях его биографии не напомнили бы о них Вайсу — это было попросту неприлично! В послевоенной Европе случались и не такие метаморфозы; бывший сотрудник нацистской службы безопасности, теперь занявшийся старинными картинами, никого не удивлял.       Напротив, его строгий логический подход многим импонировал: эти люди ничего не понимали в живописи, мучились желудочными коликами от пространных речей искусствоведов и оживали только при разговоре о выгодном капиталовложении. С финансовой стороной коллекционирования Вайс быстро разобрался — некоторые даже злословили на его счёт, будто он понимает только цифры, а в остальном бездумно воспроизводит мнение господина Шварцкопфа.       Из-за царящих в высших кругах капиталистического общества предрассудков никто и не сомневался, будто господин Шварцкопф прекрасно разбирается в искусстве. Хотя Генрих мог запросто спутать Снейдерса с де Восом, а когда Саша затащил его в Уффици, то он уже через три часа заскучал и чуть не заснул в Кабинете миниатюр — потому что там был свободный стул и почти не было посетителей.       Зато Генрих сходу подхватывал любую беседу, умел шутить одновременно грубовато и изящно, бывал то обворожительно нахален, то изысканно вежлив. И вообще держался так, будто ни к чему в жизни не относится всерьёз — среди его новых знакомых это отчего-то считалось проявлением тонкого вкуса и хороших манер.       Как ни странно, Генрих, такой потерянный и неприкаянный в Берлине, вырвавшись оттуда, стал отчасти напоминать себя-рижского — упрямого, яркого, обаятельного. Вот только мальчишеская беспечность теперь уступила опыту человека бесспорно умного, внимательного, способного иной раз показаться сдержанным, даже резким — чтобы не сказать опасным.       Этот новый господин Шварцкопф изумительно вписался в круг европейской элиты, путь куда не открывался одними только деньгами, сколько бы их ни было. И пусть Вайс недолюбливал Вольфа, он всё же не мог не восхититься чутьём, благодаря которому тот безошибочно распознал в Генрихе человека, идеально подходящего для внедрения в эту среду. Возможно, то была отчасти профессиональная ревность — хотя Вайс видел Генриха совсем по-другому и всё равно не смог бы правильно воспользоваться такими его качествами.       Да и кто мог бы предположить, что несостоявшегося инженера, вчерашнего лектора с профсоюзного съезда станут считать практически ровней всякие графы и маркизы? Откуда что берётся — не в рижском же Политехническом почерпнул Генрих этот аристократизм, и точно не на службе в СС! Что ещё более ценно — он как-то умудрялся поддерживать идеальный баланс. Был своим аккурат настолько, насколько было нужно для безоговорочного принятия, но и казался чужим в достаточной степени, чтобы не прискучить и не надоесть.       Вайс умел нравиться — но в его случае всё было иначе. Рассудочно и трезво он искал нужных людей, подбирал к ним ключи, чтобы обратить в свой послушный инструмент. Этих людей Вайс окружал непритворным вниманием, был приветлив, заботлив, чувствителен ко всякому событию в их жизни. Интересовался их вкусами, а не навязывал свои. Переживал каждый их успех или неудачу, будто собственные. И всегда оказывался таким, каким его хотели видеть.       Одним словом, Вайс вызывал симпатию. А Генрих — восхищение. Обыкновенно для агента первое было необходимо, второе — совершенно губительно. Но в теперешних обстоятельствах Генрих — с его связями и репутацией — стал бы крайне удачным приобретением для любой разведки мира.       Конечно, его пытались завербовать. Им обоим пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить американцев, будто Шварцкопф работает на шведов — а через них на англичан — и в то же время подбросить англичанам доказательства его работы на ЦРУ. У них получилось: пока все оставили Генриха в покое. А главное — даже те, кто им интересовался, не удосужились присмотреться к Вайсу, что было весьма кстати.       Закончивший войну в незначительном звании, давно списанный в утиль истории карьерист, чьё лицо и отпечатки пальцев безнадёжно засвечены в советской карательной системе, — кому такой нужен? Вайса воспринимали разве что в качестве орудия для шантажа — и то, лишь поначалу.       Одному идиоту, позволявшему себе рискованные намёки, Генрих публично заявил, что терять ему нечего, репутацией своей он не дорожит, родных, которых коснулся бы гипотетический скандал, не имеет. А если от него отречётся портной или тренер по теннису, то это он как-нибудь переживёт, ведь нет ничего проще, чем найти новых.       Удивительно, но эта отповедь возымела успех. По необъяснимой причине совершенно чопорное общество вдруг ударилось в аплодисменты, а племянник португальского посла, на вечеринке которого произошёл этот конфуз, отказался впредь принимать идиота у себя.       От другого шантажиста Иоганн избавился сам. Как известно, зацементированные трупы никогда не всплывают.       В итоге у большинства здравомыслящих людей пропала всякая охота сплетничать о «непонятных» отношениях, связывающих всецело очаровательного Генриха Шварцкопфа с удручающе скучным Иоганном Вайсом. К ним привыкли, а всё привычное в этой среде автоматически становилось если не приличным, то во всяком случае — приемлемым. И переставало привлекать внимание.       Вайс аккуратно стряхнул пепел в странную металлическую пепельницу на высокой неустойчивой подставке, достал из кармана платок, вытер мокрое от духоты лицо. Он нормально переносил почти любую температуру, обыкновенно даже не особенно обращал внимание на неё, но местные перепады погоды успели надоесть.       Три дня солнце пекло, как в пустыне, до этого было жарко, очень влажно и пасмурно — а сегодня газеты дали официальное предупреждение о неблагоприятных погодных условиях по всей Ломбардии. На Комо ждали шторм — соседка с виллы слева рассказала, что метеорологи заранее присвоили ему предпоследний, оранжевый уровень опасности.       Кроме метеорологов и газет, на шторм намекала разве что знойная вязкая духота, навалившаяся на окрестности — от неё спасал только слабый ветер, гуляющий над водой. Но Вайс отметил, как быстро отреагировал на изменения в прогнозе здешний персонал.       Готовясь к буре, они скатали маркизы, подвязали уличные шторы, убрали из сада и от бассейна всё, что могло опрокинуться или сломаться; в некоторых комнатах даже закрыли ставни. Хотя в данный момент ни безоблачное небо, ни ослепительная рябь солнечных отражений на воде не предвещали никаких штормов.       Вайс сощурился, прикрыл глаза ладонью, как козырьком, пожалел, что не надел тёмные очки.       Парковый партер с этой стороны дома был совсем короткий — не больше сорока метров — и упирался в нависающий над частным причалом парапет с потемневшими от времени скульптурами. У этого парапета Генрих уже почти десять минут прощался с двумя типичными до карикатурности мафиози в летних шляпах.       Американцы — а это были именно они — слушали Генриха чрезвычайно заинтересованно. Он умудрялся одновременно жать им руки и экспрессивно жестикулировать — о чём-то рассказывал с таким энтузиазмом, словно рекламировал выгодный банковский займ.       В белых летних брюках и облегающей футболке, с растрёпанными ветром светлыми кудрями, весь как насквозь пронизанный солнечными лучами, Генрих будто светился — это показалось Вайсу невероятно красивым. «Надо будет нарисовать», — подумал Саша, запоминая всю сцену на будущее.       Поодаль охранник американцев вместе с водителем их катера заворачивали в брезент и без того водонепроницаемый прямоугольный кейс размером полметра на метр. Вайс искоса проследил за их действиями. Если бы его эмоции отражались на лице, он бы сейчас насмешливо вздёрнул бровь, как часто делал Генрих, а то и скривился бы, словно у него разболелись зубы. Разумеется, ничего такого он не сделал, наоборот, спокойно докурил, тщательно затушил окурок.       Установленную на вилле фреоновую систему охлаждения не включали — Генрих терпеть не мог кондиционированный воздух. Но за толстыми каменными стенами было как будто прохладнее, поэтому Вайс решил вернуться в дом. Саша подумал, что можно спуститься к бассейну и поплавать, но сейчас на солнце было слишком жарко, а вечером, если разразится шторм, станет не до купания.       По здравом размышлении Иоганн загнал себя в душ, а освежившись, вернулся в тот же кабинет на втором этаже — здесь и правда было не так жарко. Снаружи эту угловую комнату уже несколько часов прикрывали от солнца тени деревьев: растущей рядом с домом огромной пинии и кипарисов, которые стояли вдоль боковой стены, будто почётный караул.       Генрих объявился через несколько минут и с порога заявил:       — Старик, ты всё же недооценил американскую глупость. Мне пришлось дважды повторять, почему не стоит менять оригинальную раму, представляешь? До них дошло, только когда я объяснил про ценообразование. Я же прав, — поинтересовался он одновременно и самодовольно, и с непритворным любопытством, — всё дело именно в раме, а не в картине?       — Картина тоже неплохая, — спокойно ответил Вайс. — Зачем же ты им это повторял?       Генрих состроил скептичное лицо, рухнул в кресло и вытянул ноги.       — Чтобы они обратили на чёртову раму хоть немного внимания, разумеется. И если ты сейчас скажешь мне, что просто выбросил тот английский жучок… — он замолчал, потому что Вайс покаянно развёл руками и улыбнулся.       — Мне показалось, будет неплохо, если они потом найдут английскую прослушку и свяжут её с тобой. Собирался обсудить эту мысль, но не успел. Решил, ты сам обо всём догадаешься и как-нибудь подтолкнёшь их в нужном направлении. Заметь, так и вышло.       — Я, — лениво сказал Генрих, — тебя осуждаю. — Подумал и добавил: — Аферист.       — Мне скучно, — не стал спорить Вайс.       — А если они выяснят, что это никакой не Рубенс?       — Пусть выяснят. Во-первых, сами они Рубенса от Рембрандта не отличат — даже не стремятся отличать. И убеждены, будто на самом деле никто не отличает, просто некоторые изображают чёрт-те что из снобизма. Во-вторых, в документах вообще не фигурирует автор. За указание такого имени пришлось бы платить, а платить за воздух янки не любят.       Генрих наклонил голову набок, смерил Вайса задумчивым взглядом, нахмурился и вдруг спросил:       — Ты так злишься из-за чужого невежества или из-за того, что вынужден заниматься ерундой?       Вайс промолчал.       Иоганна пугало, насколько легко Генрих понимал его, читал, будто открытую книгу. Сашу — радовало.       Само собой, никакими телепатическими талантами Генрих не обзавёлся — просто он прекрасно изучил Вайса, и у него была отменная интуиция. Если, конечно, называть так не мистический дар предвидения — ни в какую мистику Вайс не верил — а ещё не изученную способность мозга бессознательно сочетать проницательность с опытом, за доли секунды перерабатывать огромные объёмы информации.       Пока Вайс не признал, что такая интуиция действительно существует и что Генрих наделён ею в полной мере, ему было трудно понять, как Генриху удавалось всё то, что… удавалось. Возможно, он был любимцем богов прямиком из древнегреческих мифов — но Вайс, будучи материалистом, предпочитал более приземлённые объяснения.       Генрих изумительно чувствовал момент: не всегда был пунктуален, но всегда оказывался вовремя. Иногда — по мнению Вайса, возмутительно часто — позволял себе рисковать, поступал почти опрометчиво — а впоследствии выяснялось, что именно из-за этих непредсказуемых действий получилось избежать опасности.       Конечно, Вайсу было досадно, что контролировать такое феноменальное чутьё невозможно, но он сумел всё же пристроить его к делу. Не сразу, но приучил себя учитывать мнение Генриха и в рабочих вопросах тоже — практика показала, что совместив это мнение с собственными наблюдениями и прочими аналитическими выкладками, можно получать неплохой результат.       Только рабочих вопросов перед Вайсом стояло всё ещё удручающе мало.       Указания Барышева с самого начала были совершенно убийственными — обустраиваться в Швейцарии и ждать. Ждать, ждать, ждать — это повторялось в каждой полученной Вайсом шифровке. Нельзя было даже вербовать информаторов, хотя его направляли в Швейцарию именно для восстановления агентурной сети и дальнейшего управления нелегальной резидентурой.       Нормальная работа разведки и в США, и в Европе оказалась нарушена ещё в конце сорок пятого, после измены шифровальщика Гузенко. Перебежчик буквально ограбил резидентуру — вынес и отдал канадцам все шифры. Чтобы избежать раскрытия, источники по всему миру пришлось законсервировать; многие оказались потеряны. Кто-то сменил место службы и сделался бесполезен, кто-то открыто занялся просоветской деятельностью — что поставило крест на их доступе к важным материалам.       Последствия того предательства аукались до сих пор, а Швейцария, как и Англия, не зря считалась чрезвычайно сложной страной. Вайсу предстоял тяжёлый труд по проверке и обновлению всех контактов, фактически, требовалось выстроить сеть с нуля. И он справился, к сегодняшнему дню у него всё уже было готово — но с людьми приходилось просто дружить, поддерживать связи, не привлекая никого к работе.       На этот раз Вайс понимал, почему Барышев снова тянет с конкретной задачей. В Москве творилось настоящее безумие, и переждать его, разумеется, было необходимо.       Руководители служб и управлений МГБ менялись чуть не каждые пару месяцев. Лубянку лихорадило: дело о сионистском заговоре плавно разрослось аж до трёх других дел, касающихся и евреев, и ленинградских партийцев, и сотрудников госбезопасности. Инициатора начальных чисток Абакумова сначала повысили, потом арестовали. А уж после смерти Сталина в органах воцарился подлинный бардак — и кадровый, и организационный.       Разобраться, что там вообще творилось, тем более из Швейцарии — не представлялось возможным. Но Барышев, судя по всему, вполне удачно лавировал, а год назад неожиданно отправил Белова на Украину — тайно выявить, допросить и ликвидировать агентов Берии в местном националистическом подполье.       Белов сделал. И задним числом узнал, что Генрих в то же время едва не сорвался в Берлин, где массовая забастовка переросла в вооружённое восстание — не без помощи провокаторов из западного сектора. Подавлять бунт пришлось советскими танками; хотя серьёзных жертв и удалось избежать, радужных взглядов на будущее после этого у многих поубавилось.       Тогда-то у Саши и появилось тягостное чувство, будто теперь он в долгу у Вольфа. Потому что именно Вольф категорически запретил Генриху куда бы то ни было уезжать из Швейцарии до возвращения Вайса.       В общем, прошлое лето выдалось во всех отношениях хлопотным, но вся суета оборвалась так же внезапно, как возникла. И снова начались дни бездеятельного ожидания, от которых Вайс к весне уже готов был лезть на стену, не зная, чем себя занять. А в мае ему попалась на глаза новость о неизвестной картине кисти Рубенса, найденной во вскрытом нацистском тайнике на севере Ломбардии.       Желание впутаться в историю такого рода хорошо объяснялось его легендой, и у Вайса всё равно не было никаких других дел. К тому же Генриху требовалось «случайно» столкнуться и, возможно, познакомиться с зятем начальника канцелярии регионального штаба НАТО на юге Европы — тот проводил отпуск в своём доме на Комо. В итоге, всё совпало.       Они «отдыхали» в Италии уже вторую неделю, и успели сделать всё запланированное; а Вайс — ещё и немного сверх того.       На улице быстро и ощутимо темнело. Ветер усиливался, трепал озеро, раскачивал ветки деревьев, стучался в дом. Постепенно даже начали позвякивать оконные стёкла — и наконец, ливануло. Шарахнула молния, зашумели потоки дождя.       — Ну их всех к чёрту, — неожиданно сказал Генрих. — Поехали домой. Тошнит от этой «дольче виты».       Саша сочувственно посмотрел на него: Генрих явно вымотался и явно никогда бы в этом не признался. Ему уже давно нужно было отдохнуть, но если Вайс рассчитал неправильно… А впрочем, это он ещё успеет проверить.       — Сегодня не получится, — ответил он Генриху. — Шторм.       — Ты что, собрался куда-то плыть? — отмахнулся тот. — Вчера звонили от Виньяле. Машина готова, Микелотти сам привёз её в Милан. Заберём — и домой, а?       В конструкторском ателье Альфредо Виньяле изготавливали эксклюзивные автомобильные кузова. В основном — дорогие и очень дорогие, некоторые — всего в одном экземпляре. Например, новый гоночный «фиат» Генриха, с огромным цельным стеклом, заменявшим и заднее окно, и крышку багажника. Вайс видел эскизы — слегка похожий кузов в том же ателье сделали по заказу фирмы «Астон-Мартин» для короля Бельгии.       Легенда Генриха не просто позволяла — обязывала его обзавестись подобной машиной, а лучше и не одной. Но он отчего-то не спешил заставить весь гараж скоростными кабриолетами и спортивными купе.       — Только ты поведёшь, хорошо? Люблю, как ты водишь. — От привычки сажать Вайса за руль любого транспортного средства — от мотоцикла до катера — Генрих так и не избавился.       — Может, задержимся на пару дней? — предложил Вайс.       Генрих бросил на него быстрый укоризненный взгляд.       — Кажется, через пару дней в «Клубино» любительский турнир по бриджу, да?       Вайс вздохнул.       В своё время он попросил Генриха устроить ему членство в этом элитном мужском клубе по одной-единственной причине — туда часто захаживал Эдоардо Амальди. Руководитель миланского отделения Национального института ядерной физики, стоявший у истоков закрытого после войны итальянского атомного проекта. У этого жизнерадостного человека было множество увлечений — и всего две страсти. Экспериментальная физика и бридж.       Теперь, оказываясь в Милане, Вайс всегда выкраивал время сыграть в паре с ним несколько партий. Исключительно из личной симпатии — а не потому что Амальди был учеником, бывшим коллегой и близким другом Энрико Ферми, одного из руководителей Манхэттенского проекта. И, конечно, не потому что он неплохо представлял и, что любопытно, совсем не одобрял происходящее на атолле Бикини. Лезть в термоядерные разработки американцев Вайсу строжайше запретили из Центра — но кто запретит человеку изредка играть в бридж?       — Знаешь, — с вызовом сказал Генрих, — у всех свои развлечения. Раз ты намерен играть в… карты, то я, пожалуй, тоже себя чем-нибудь развлеку. Завтра как раз открываются отборочные заезды на «Милле Милья».       Вайс помрачнел, но заставил себя ответить спокойно:       — У тебя же нет штурмана.       — Ну и что? Поеду один, так можно. Я неплохо знаю миланскую трассу.       — И новая машина, Генрих…       — Прекрасно! Заодно и обкатаю, — Генрих явно настроился спорить и, что называется, закусил удила. Вайс отвернулся и промолчал.       Впервые всерьёз поругались они в своё время тоже из-за гонок. Когда Генрих заявил, что, раз уж его не угробила северная петля Нюрбургринга, то у других гоночных трасс и подавно нет шансов. Вайс где-то читал, что кошмарную Нордшляйфе — на ней ни один заезд не обходился без чьей-нибудь гибели, и нередко одной жертвой дело не ограничивалось — закрыли в тридцать девятом. На свою беду, он спросил об этом Генриха.       «А ты думаешь, это был Гран-при Германии? — рассмеялся тот. — Да там кто угодно мог тогда кататься, была бы машина. Машина у меня была. — И зло добавил: — Дядя подарил». Вайса замутило, а Генрих, будто не замечая, продолжал: «Даже странно, что я не разбился — кроме пары участков, ничего не помню. Настолько был пьян. А, ну ещё «Лисью нору» помню. Это где хитро закрученный двойной поворот после резкого спуска, и скорость надо держать хотя бы под восемьдесят…»       Вайс попробовал объяснить, почему ему кажется неразумным бессмысленно рисковать собой — но сорвался, спросил, зачем это всё вообще нужно, ведь у Генриха в жизни вроде не наблюдается недостатка острых ощущений. Генрих в ответ обиделся, язвительно попросил Вайса прекратить приписывать ему свою собственную адреналиновую зависимость.       В общем, повздорили они тогда крепко, и злились друг на друга ещё три дня. Вайс зарёкся с тех пор вообще поднимать эту тему — не мог же он, в самом деле, препятствовать участию Генриха в гонках, которыми тот увлекался много лет! Сам Вайс тоже выбрал для себя не слишком безопасный образ жизни, так какое он имел право что-то требовать?       — Только не говори, что придётся остановиться в Милане дольше, чем на пару дней, — Генрих уныло вздохнул и запустил пальцы в волосы, драматично растрепав их. — Ладно заезд! Но меня же каждая собака знает. Придётся таскаться по проклятым вечеринкам и снова изображать из себя чёрт знает что!       Вайс принудил себя не думать о гонках и пожал плечами:       — Я…       — Да-да-да, — перебил Генрих. — Ты меня предупреждал. Я знаю. Но я ведь тогда думал, что придётся, как тебе в своё время, начинать с самых низов, вести тихую, незаметную, напряжённую — да хоть какую-нибудь! — работу. А не притворяться никчёмным бездельником. Ты бы знал, какая это… — Генрих оборвал сам себя и вдруг рассыпчато, красиво засмеялся.       — Каторга? — подсказал Вайс, невольно усмехаясь.       — Катись к чёрту! — насупился Генрих, но по глазам было видно, что ему самому смешно.       — Если хочешь, можем продлить аренду ещё на несколько дней. Так тебе не придётся ехать в Милан, а твои приятели вряд ли сюда нагрянут. Умберто, думаю, нам не откажет — у графа вечно беда с деньгами.       — С такими тратами у меня тоже начнётся беда с деньгами. Планируешь нас разорить?       — Ну перестань. Это, в конце концов, невежливо — считать чужие деньги.       — Хочешь сказать, ты меня уже разорил и переписал все активы на себя? — с притворным подозрением прищурился Генрих. И вдруг распахнул глаза, подался вперёд: — Или Рубенс всё-таки был?       — Что значит «был»? — недоумённо нахмурился Вайс. — Он и сейчас существует. Едет в приют отшельника. И надо сказать, реставраторам с ним предстоит огромная работа. Картина в плачевном состоянии, почти треть страховой суммы ушла у меня на то, чтобы обеспечить подходящие условия транспортировки.       Генрих, кажется, всерьёз занялся своим французским, во всяком случае — буквальный перевод слова «эрмитаж» он явно опознал. Просиял восхищённой улыбкой, посмотрел влюблённо:       — Да ты ещё и мошенник! Старик, а известно ли тебе, что махинации со страховкой — это уголовно наказуемое деяние?       Вайс довольно хмыкнул:       — С некоторых точек зрения, вся моя жизнь — это череда уголовно наказуемых деяний. Но в данном случае ты зря клевещешь на меня. Я только честный посредник. Продал картину — она, кстати, даже не моя — и уплатил все положенные налоги со сделки. Вот, — он перегнулся через стол, — сейчас я покажу тебе бумаги…       Генрих поднялся с кресла, подошёл. Наклонился над Вайсом: совсем близко, ещё немного бы — и распластался по нему. Коснулся щекой щеки Вайса и разборчиво, с нажимом прошептал, будто открывал важный секрет:       — Ты показываешь мне совсем не бумаги.       — Неужели? — спросил Вайс. Мысленно похвалил себя — и за предусмотрительность, и за оправдавшийся расчёт. Прогнулся в пояснице, подался назад, к Генриху — для верности ещё и поёрзал под ним. — Что же нам делать?       Генрих, конечно, не сдержался — терпение никогда не было его сильной стороной. Обхватил Вайса, через тонкую ткань рубашки сжал сосок и тут же мягко загладил подушечками пальцев. Жадно провёл другой рукой по рёбрам к животу, грубовато прикусил за ухо.       — Только бы дождаться ночи, когда останемся одни… — голос у него враз просел, звучал теперь прерывисто и сипло. — Так надоело, что здесь везде люди.       Вайс легко вывернулся из-под него, в несколько шагов оказался у двери, захлопнул её и демонстративно щёлкнул задвижкой. Развернулся к Генриху. Прижимаясь лопатками к двери, выгнулся ему навстречу, сощурился, насмешливо поинтересовался:       — А зачем ждать? — и бесстыдно погладил себя.       Запрокинул голову и прикрыл глаза, продолжая двигать рукой вверх-вниз вдоль ширинки — возбуждали даже не прикосновения, а мысль, что Генрих сейчас смотрит на него.       Генрих резко выдохнул, видимо, торопливо стянул футболку — во всяком случае, Вайс услышал треск ткани, а потом что-то прошуршало по полу. Через мгновение Генрих уже был рядом: отшвыривал ладонь Вайса в сторону, тащил его к себе за ягодицы, кусал и целовал в шею. Футболку он действительно снял — его кожа под руками Вайса была гладкой, прохладной на плечах и горячей на груди.       — Люблю, когда ты такой… голодный, — откомментировал Вайс, подставляясь его губам, прижимаясь к нему всем телом, зарываясь пальцами в светлые волосы.       — Заткнись, — попросил Генрих, поднял голову, заглянул в глаза, зачастил хриплым шёпотом: — Замолчи, пожалуйста, я же тебя сейчас и в самом деле на столе…       — Так я этого и добиваюсь, — озорно ухмыльнулся ему в лицо Саша.       Генриха ощутимо повело. Он с грохотом впечатал ладонь в дверь рядом с плечом Вайса, обхватил его за талию и со стоном потёрся о бедро твердеющим членом.       — Ты же хочешь, правда? — риторически спросил Вайс. Нащупал в кармане тюбик смазки и, приблизив свои губы к виску Генриха, чтобы дыхание шевельнуло его волосы, произнёс как мог спокойно и медленно: — Я вот хочу — на столе. Хочу лежать на нём грудью, чтобы было, знаешь, жёстко и даже неудобно. Хочу, чтобы ты брал меня, как я люблю, размеренно и сильно. Чтобы я чувствовал, как ты входишь в меня, как растягиваешь меня собственным членом, как двигаешься во мне. Как держишь меня за плечо, как не даёшь мне свести ноги. Хочу услышать, как ты стонешь, когда я сжимаюсь, и ещё…       Договорить ему, разумеется, не удалось — Генрих вцепился в него, рывком оттолкнул их обоих от двери и через мгновение действительно почти швырнул Вайса на стол, в два счёта сорвал с него рубашку и перевернул на живот. Снова накрыл собой, прижался к спине, потёрся щекой о затылок.       — Ты… — голос у него срывался, как будто он только что неудачно пробежал стометровку. — Что ты… — он опёрся на руку, подтянул Вайса к себе и принялся расстёгивать его ремень. — Какой же ты…       — У меня ещё есть для тебя подарок, — усмехнулся Иоганн, не поворачиваясь. — Думаю, тебе понравится.       Генрих, наконец, справился с застёжкой его брюк, стянул их ниже. Когда не почувствовал под пальцами ожидаемого белья, шумно втянул в себя воздух. Немного отстранился и, похоже, наконец увидел — резко ахнул, задушенно всхлипнул и неверяще тронул край чёрной шёлковой ленты, скромным бантом завязанной на бедре Вайса.       — Саша… — шепнул он потрясённо; дыхание его совсем сбилось.       Вайс вообще-то решал нетривиальную задачу — выдавить смазку на пальцы так, чтобы Генрих не заметил, оказалось непросто, — но всё-таки обернулся через плечо. Хотелось посмотреть.       Лицо у Генриха было такое, как будто он резко стал верующим и на него только что обрушилось религиозное откровение. На его скулах, щеках и шее расцветали алые пятна, как от сильного волнения, на висках и лбу выступила испарина. Он снова провёл пальцами по ленте, словно считал, что она может исчезнуть, и нуждался в доказательстве её существования. Зажмурился и застонал.       — Брюки, Генрих, — напомнил ему Вайс. — Мне же неудобно.       Генрих стащил его брюки на пол, и пока Вайс переступал через них, приспустил собственные — вместе с бельём. Прижимая Вайса к столу, тяжело провёл по его спине от загривка до копчика, едва скользнул пальцами ниже, но сразу увёл ладонь — дразнил. Смял, огладил ягодицы Вайса, не раздвигая их. Прошёлся ласковыми прикосновениями снизу, невесомо царапнул ногтями по чувствительной внутренней стороне бедра, запустил руку Вайсу между ног…       — Отодвинься немного, — глухо сказал ему Вайс. — Ты мне мешаешь.       — Прости, что?       — Мешаешь, — повторил Вайс, упёрся лбом в собственный локоть и завёл руку за спину. — Я сам растяну.       В такой позе это было не слишком легко; пришлось приподняться и неудобно вывернуть кисть. Зато теперь можно было хоть краем глаза видеть Генриха, да и эффект того стоил.       Генрих сдвинулся в сторону, шумно сглотнул, вцепился в столешницу так, что костяшки побелели. Он дышал — на грани стона — часто и неровно, хватал воздух раскрасневшимися губами и следил за Вайсом совершенно пьяным взглядом.       Но всё же умудрился какое-то время продержаться безучастным наблюдателем. Только когда Вайс стал уже откровенно трахать сам себя, выгибаясь и постанывая, — Генрих с силой удержал его запястье. Отбросил руку Вайса, навалился всем телом, коленом растолкал его ноги шире в стороны.       — Свихнусь когда-нибудь с тобой, — пожаловался он, сжал ладонь на бедре Вайса, сминая и комкая ленту. Всхлипнул, подался вперёд. — Ты со мной что-то просто непристойное делаешь…       — Выходит, тебе нравится, когда с тобой делают непристойное, — подытожил Иоганн, но даже у него голос срывался и никакой, конечно, невозмутимости изобразить не получилось.       — Мне нравишься ты, — выдохнул Генрих. Пригнул Вайса за шею к столешнице, удержал за плечо и вошёл одним плавным долгим движением — получилось так хорошо, глубоко и неотвратимо, что Саша сам не удержался от протяжного стона.       Дальше поговорить им не особенно удалось, потому что эта несчастная лента оказала на Генриха какой-то совершенно фантастический эффект и он, забыв о своей обычной порывистости, долго и целеустремлённо доводил Вайса до самого пика, не прикасаясь к нему руками. И таки довёл, хотя обычно Генриху не хватало терпения так долго держать нужный ритм.       На улице к этому времени давно гремела гроза. Тёмные кроны деревьев метались под шквальным ветром, дождь яростно барабанил в окна, то и дело сверкали молнии — а почти сразу после вспышек грохотал гром. Шторм и правда разыгрался нешуточный.       Они уже перебрались в спальню. По случаю бури Вайс отпустил персонал отдыхать, а все помещения для прислуги располагались в отдельном здании за основным домом. Иными словами, сегодня вечером можно было не изображать, будто они с Генрихом спят в разных комнатах.       Конечно, можно было и раньше ничего не изображать. Слуги в таких домах обыкновенно неразговорчивы, а хозяин, сплетничающий о личной жизни своих гостей, моментально лишился бы возможности сдавать виллу в аренду и тем самым потерял значительную часть своих доходов. В том и заключалось лицемерие буржуазной морали — делать можно было что угодно, но так, чтобы всё выглядело благопристойно.       Иоганна это вполне устраивало — потому что в известной степени развязывало руки. А Саше приходилось мириться с существующим положением вещей, принимать его за условие задачи. Раз уж мировая революция откладывалась на неопределённый срок, то и искоренять ханжество предстояло позже — и кому-нибудь ещё. У Вайса всё-таки была другая работа.       — Как тебе это вообще в голову пришло? — спросил Генрих. — Ведь даже я сам не знал, что меня так… впечатлит.       Он лежал поперёк кровати, устроив голову на животе Вайса, и крутил в руке ленту, пропускал между пальцев чёрный шёлк. Вайс лениво перебирал его волосы — то поглаживал по голове, чуть надавливая, то медленно проводил ногтями вдоль массажных линий, то несильно тянул за светлые пряди.       — Не знаю. Хотелось тебя как-нибудь взбодрить. Показалось, ты серьёзно вымотался за эту неделю.       Генрих повернулся к Вайсу, подставляя его пальцам затылок, расслабленно улыбнулся:       — Да, ты и правда знаешь меня лучше, чем я сам. Каждый раз этому удивляюсь.       Долгое время Белов считал, что не любит эксперименты — и старался по возможности избегать ненужного риска. Слишком тщательно из него вытравливали излишнюю горячность, постоянно твердили о том, что ему недостаёт выдержки — и о том, как это мешает в работе разведчика, как неминуемо сводит на нет многие его преимущества.       Но Генрих всегда — с самого начала их знакомства — походя проламывал все ограничения, назначенные Сашей самому себе. Для него вечно приходилось выдумывать какие-то особые правила: с ним не получалось вести себя, как с другими людьми, не получалось так же на него реагировать.       Если бы Вайс был хоть немного старше и смог бы вообще допустить возможность подобного чувства, он бы ещё в Риге понял, что влюблён в Генриха по уши. А всякую чушь про «настоящую дружбу с перспективой агентурной разработки» — придумывает, чтобы оправдать своё желание подобраться к нему как можно ближе.       Теперь о таком инфантильном самообмане не могло идти и речи.       Генрих стал его спасением, отдушиной; он, единственный, смог дать то, в чём Вайс отчаянно нуждался — возможность быть собой. И не было больше никакого «вот этот ты нам не нужен и ещё долго не пригодишься, а вот этого, пожалуй, оставь». Генрих каждым взглядом, словом, прикосновением показывал, что в любом своём проявлении Вайс ему не просто нужен — необходим.       Ну а раз уж не побоялся связать с человеком жизнь, то совсем глупо опасаться экспериментов в постели. Тем более, постепенно копившийся опыт подсказывал Вайсу, что шансов промахнуться не так уж много. В любви они с Генрихом подходили друг другу, как и во всём другом — будто две ровно подогнанные детали единого целого.       Генрих задремал, но когда Вайс попытался аккуратно отодвинуться и лечь удобнее — встрепенулся. Словно решив со сна, что у него что-то отбирают, извернулся, вцепился в Вайса и сжал в кулаке приснопамятную ленту — видимо, не собирался отдавать ничего.       Саша не смог удержаться от улыбки — таким трогательным ему показалось это вдруг пробудившееся в Генрихе собственническое чувство. Иоганн умиляться не любил и не умел, а потому поспешил вмешаться.       — Отдай хоть ленту. Она мне ещё пригодится, — невозмутимо сказал он. — Руки тебе как-нибудь свяжу, ты же давно просишь. Свяжу, привяжу к кровати и… — пришлось прикусить язык, чтобы не наговорить лишнего — если они собирались сегодня хоть немного поспать, а в планах такое было.       — «И»?.. — Генрих сразу подобрался ближе, заинтересованно и жарко засопел в ключицу.       — Сделаю с тобой что захочу, — отрезал Иоганн. — И «хватит» наступит, когда я решу, а не ты. Не раньше, чем ты кончишь подо мной минимум дважды.       Генрих зубами прихватил губу, задышал часто. Сбивчиво произнёс:       — Иоганн, я…       — Что — ты? — уточнил Вайс — у него справляться с голосом получалось не в пример лучше.       — Восхищён твоей самонадеянностью, разумеется! — насмешливо сказал Генрих и рассмеялся — нахально, ласково, с шершавой бархатной хрипотцой.       Вайс тут же почувствовал, как по всему телу колючей будоражащей волной прокатываются мурашки — от такого смеха Генриха он заводился с пол-оборота, почти терял голову. И Генрих, разумеется, прекрасно об этом знал.       — Шельма, — нежно констатировал Вайс. — Это был нечестный приём.       Генрих усмехнулся:       — Предлагаю временную ничью. — И тут же прижался вплотную, провёл ладонью по груди, поцеловал в плечо. Заглянул в лицо, глаза его лукаво блеснули: — Покажешь мне свои нечестные приёмы, когда будем дома?       — Конечно, я же сказал, — серьёзно кивнул Вайс. — «Минимум дважды», Генрих. Минимум.       Генрих попытался сделать скептическое лицо, но разулыбался слишком довольно. Сонно вздохнув, он отлип от Вайса, раскинулся на кровати, разметал руки в стороны. Повернулся на бок, кажется, хотел снова обнять, но подумал и только завладел ладонью Вайса, потёрся об неё щекой.       С теплообменом у Генриха наблюдались определённые странности. Он постоянно мёрз, мог озябнуть даже в тёплом пальто или под одеялом, любил брать Вайса за руку и отогревать в его ладони зачастую ледяные пальцы. Но после оргазма Генрих на несколько часов превращался в муфельную печь. В этом состоянии им, наверное, можно было обогревать небольшие помещения.       А учитывая его манеру во сне прижимать к себе Вайса, лежать на Вайсе, обвиваться вокруг Вайса — это была ещё и безудержно ласковая муфельная печь. Если из-за жары или по любой другой причине Вайс не успевал продрогнуть достаточно, чтобы эти — в прямом смысле слова — горячие объятия ощущались приятными, он сбегал «на мороз»: рисовать, или курить, или просто на другой край кровати. Но всегда недалеко, потому что без него Генрих до сих пор спал очень плохо.       Для рисования сейчас было слишком темно, а свет зажигать не хотелось. Вайс покосился на Генриха; отмёл и всякие мысли о сигаретах. Не стоило подначивать его снова начать курить, раз уж он взялся изображать человека с не самым здоровым сердцем. Забота господина Шварцкопфа о своём самочувствии позволяла оправдывать любые отлучки поездками на лечебные курорты или к врачам; вдобавок от сердечника никто не ждал, что он может быстро бегать, носить тяжёлые предметы или лазать по крышам.       Как и все легенды Генриха, история с больным сердцем звучала не слишком умно, зато оказалась невероятно удобной.       Ведь и «узника советских лагерей» придумал Генрих; Белову изначально подобрали другую биографию. Вот только после Магдебурга пришлось всё перекраивать на ходу — в Центре самодеятельность подполковника Белова пусть и не одобрили, но задним числом всё-таки согласовали.       Если бы ещё пять лет назад Белову сказали, что разведчик может легко и непринуждённо работать под прикрытием высокого социального статуса, он бы покрутил пальцем у виска. Ведь чем значимее положение человека в обществе, тем больше внимания к нему приковано, тем более когда это общество — буржуазное.       Но оказалось, есть вещь, за которую капиталисты переживали даже больше, чем за деньги. Гораздо сильнее любых финансовых вопросов этих людей беспокоила приватность, неприкосновенность их частной жизни. Свои секреты они оберегали, как заправские шпионы, не жалея сил и средств — и это никого не удивляло.       Простой обыватель находит в своём доме прослушку и избавляется от неё — это дико, это вызывает вопросы. Но нет ничего естественнее, если то же самое делает владелец крупной корпорации или даже какой-нибудь захудалый баронет из давно разорившегося рода, чьё фамильное достояние — три акра земли в лесу и стопка долговых расписок высотой с американский небоскрёб.       Конечно, Генриху — а вместе с ним и Вайсу — феноменально повезло. Но списывать всё на одно везение было глупо.       Генрих мастерски скрывал то, что хотел скрыть, причём прятал свои тайны на самом видном месте. Переиначивал совершенно правдивые сведения так искусно, что мог полностью перевернуть картину произошедшего — буквально поставить с ног на голову, наизнанку вывернуть любой факт. И умел заставить считать нужную трактовку единственно достоверной.       В Германии он не оставил ничего, что шло бы вразрез с его легендой и могло хоть как-то его скомпрометировать. О Генрихе даже спросить было некого — он будто заранее знал, что не будет жить в ГДР, и не обзавёлся ни друзьями, ни близкими, ни, наоборот, серьёзными врагами.       Спальня постепенно наполнялась ночной прохладой — шторм и не думал идти на убыль. Вайс зевнул, поправил подушку, притянул Генриха ближе к себе. Тот с готовностью пристроил колено на ноге Вайса и обнял его за плечи. А ленту всё-таки не отдал — скатал и лениво выводил теперь по груди Вайса невидимые линии и завитки её краем, спускался всё ниже к бедру.       Наконец, дошёл до бледного шрама довольно устрашающего вида — было даже трудно сказать, от чего тот остался, если не знать наверняка, — и застопорился на нём. Очертил по контуру, нахмурился, прикрыл рубцы ладонью. Прижался к Вайсу, закрыл глаза, щекотно кольнув ресницами, неразборчиво пробормотал:       — Из всех твоих шрамов, этот — самый ужасный.       — Потому что самый приметный?       — Потому что напоминает, как легко я мог тебя потерять.       Вайс повернулся, заглянул Генриху в лицо.       — Посмотри на меня, — попросил он. И, когда Генрих исполнил просьбу, убеждённо произнёс: — Ты ведь знаешь, что всё было наоборот. Если бы я тогда не пообещал тебе…       Генрих коротко поцеловал его, вынудив замолчать, а потом сказал:       — Мне очень нравится та часть истории, где ты по открытой связи передал в эфир, будто бумаги «заперты на ключ в "Адлоне"». И плохие парни принялись обшаривать гостиницы, а Барышев, вспомнив, как сам хранил важные документы, отправил людей обыскать беспрепятственно прибывший в Москву поезд. Эта часть напоминает мне эпизод какого-то шпионского фильма, где все агенты неуловимы и хитроумны, а против главного героя строит козни роковая красотка. Ну и ещё, конечно, восхищает, что человек может так ловко руководить из тюремной камеры! Внушает даже какой-то оптимизм, — Генрих рассмеялся, но почти сразу оборвал свой смех, посмотрел сердито и строго: — И мне очень не нравится та часть, где ты врёшь, будто только воспоминание о том, что ты мне обещал, чудесным образом исцелило тебя от кровопотери.       Вайс собирался промолчать. Ему по-прежнему не хотелось ни о чём спорить. Настолько, что он даже не стал выговаривать Генриху, что и в полностью проверенном помещении, и во время шумной грозы — всё равно не стоит так вольно разбрасываться нетипичными фамилиями и названиями, способными привлечь внимание. Не потому, что это опасно, а просто чтобы не сломать привычку.       Но почти уже забытое, и оттого вдвойне обидное обвинение во лжи почему-то заставило его спросить:       — Хочешь правдивую, но не очень романтичную историю?       — Хочу.       — Ну тогда слушай. Я себя-то смутно помнил, не то что тебя. И, конечно, не помнил никаких данных тебе обещаний. Просто у меня было навязчивое ощущение, что я что-то забыл. Знаешь, бывает, что в голове крутится какой-то знакомый мотив, а никак не можешь понять, откуда он, — и маешься, пока не выяснишь? Вот такое чувство. Только сильнее. Я так разозлился, что не соображаю, не могу вспомнить… Я ведь привык, что у меня неплохая память. На волне этой злости и смог себя мобилизовать.       Вайс вспомнил, как, обливаясь потом, пробирался через ельник вдоль железной дороги; как почти в беспамятстве петлял и крошил на следы табак, не задумываясь, что делает; как на последних остатках воли добрёл до заброшенной деревни, где располагался схрон на особый случай.       Оружия там было — роту можно экипировать. Была радиостанция, причём хорошая. Были два чемодана наличных денег. Были лыжи! Были даже тёплые альпинистские спальники. Только с медикаментами вышла накладка — то ли кто-то не пополнил истраченные запасы, то ли ошибку допустили на стадии планирования.       В общем, пулю из ноги Белов выковыривал ножницами, рану дезинфицировал водкой, а на бинты порвал рубашку. Неудивительно, что через сутки всё загноилось. Удивительно, что Белов сумел так ещё четыре дня пробегать, и свалился, только когда всё уже кончилось. Барышев сам устроил его не в ведомственный, а в министерский госпиталь в подмосковном Калининграде, выхлопотал отдельную палату.       — Шрам, кстати, предлагали убрать, — припомнил Вайс. — Я отказался. — И безо всякой связи с предыдущей фразой пояснил: — Если бы я тебе ничего не пообещал, всё ещё, может, вышло бы по-другому.       Генрих посмотрел куда-то в сторону, странно нахмурился. Тихо выговорил:       — Надо день запомнить.       — Какой день?       — Сегодняшний. Потому что это был последний вопрос, который вызывал у меня сомнения. Я имею в виду… — Генрих сбился. Поднял голову, бросил на Вайса отчаянный и одновременно счастливый взгляд и просто сказал: — Верю. Теперь верю. Совсем. Во всём. — Задумался о чём-то, водя пальцами по шраму, а после паузы неожиданно добавил: — И к чёрту гонки.       Иногда Вайс считал Генриха просто невыносимым. Упрямым, мнительным, обидчивым, неорганизованным, склонным к манипуляциям и шантажу. И чудовищно, катастрофически импульсивным.       А иногда — Вайс сам не мог понять, как это ему в жизни настолько повезло: встретить Генриха и не потерять его. Несмотря ни на что — всё-таки не потерять.       И дело было не в том, что Вайс доверял Генриху свою жизнь и даже многие детали своей работы — это-то оказалось не ново. Просто Генрих любил его так беззаветно и искренне, что был — со всей своей импульсивностью, упрямством и склонностью к шантажу — самой надёжной константой в мире.       — Если предполагалось, что я скажу «к чёрту бридж», то я не скажу, — на всякий случай предупредил Вайс. Он, конечно, не думал, будто Генрих на такое рассчитывает, и сказал эту ерунду, просто чтобы самому не слишком-то рассиропиться от всех этих размышлений о любви и везении.       Генрих саркастически выгнул бровь, но не промолчал, а ответил:       — При случае выясни у своего приятеля, ждут ли в ЦЕРНе, что ФРГ подпишет конвенцию по ядерным исследованиям в этом году. Он там, как-никак, генеральный секретарь, может знать. Французы готовятся подписывать в сентябре, но насчёт Западной Германии я ничего не знаю — а хотелось бы.       — Удивительно, что ты и про Францию знаешь. Ты же делаешь вид, что совершенно не интересуешься наукой!       — А мне и не нужно интересоваться наукой. Помнишь, в апреле я три дня показывал Альпы прелестной мадемуазель Виолетт де Рошетайе? У неё есть двоюродная бабка, та — замужем за герцогом Брольи, а его младший брат — «нелюдимый тип с ужасным голосом», Нобелевский лауреат по физике двадцать девятого года и, по странному стечению обстоятельств, один из инициаторов создания ЦЕРНа. — Генрих ухмыльнулся: — Тесен мир.       Вайс кивнул:       — Ладно. Попробую узнать.       Генрих устроил голову у него на плече и коротко поцеловал в щёку.       — Спасибо. Если получится, обещаю — достану тебе схему нового коммутатора для внутренней связи, которыми к зиме должны оборудовать американские посольства по всему миру.       — А если у меня не получится? — весело поинтересовался Вайс.       — Да всё равно достану, конечно, — рассмеялся Генрих.       — Если тебе ещё не надоели мои вопросы — позволь узнать, откуда такое сокровище?       — Маркус привезёт, — отмахнулся Генрих. — Мы же всё равно в конце месяца собирались в Биарриц, ну и…       Вайс поджал губы.       — Засыплется когда-нибудь твой Маркус, — проворчал он. — Это чистой воды безответственная авантюра — так мотаться по Европе. Кто-нибудь опознает его — лично или по фото, и привет.       Генрих поморщился:       — Не начинай. Я и так знаю, что ты его не слишком жалуешь. Вы с ним просто похожи.       — Вовсе мы не похожи, — буркнул Вайс. — Учились по одной системе, да. Но этого явно недостаточно для сходства.       — Похожи, — упёрся Генрих. — Что у тебя за манера — вечно спорить? Ты же сам мотаешься по Европе, а по твоей фотографии — той, в мундире с орденами — тебя разве что слепой не опознает.       Иоганн, ожидавший каких-то более весомых аргументов, с облегчением усмехнулся. Мысль, что он и впрямь окажется похож на Вольфа, ему претила.       — Какой ещё фотографии? Там остались только мои бертильоновские фото «из лагеря» — две в фас, две в профиль.       — А та нарядная? — совершенно искренне опечалился Генрих. — Неужели и её сожгли?       Вайс перевернулся, сам обнял Генриха и привычно поцеловал его в висок.       — Не забивай себе голову. «Мой генерал», как ты говоришь, собственноручно спалил даже мой единственный автопортрет. Почти накануне отъезда, когда я ему всё рассказал. Что уж говорить о фотографиях…       — В каком смысле «всё рассказал»? — заинтересовался Генрих. — В смысле, всё?       — Всё, — подтвердил Вайс. Не смог отказать себе в удовольствии сделать паузу и полюбоваться изумлением, проступающим на лице Генриха. — Думал, он меня проклянёт. Или пристрелит. Или ещё что-нибудь. Боялся даже, что с ним сердечный приступ сделается.       — А он?       — Что — «он»?       — Ну, он тебя, похоже, не пристрелил. Но неужели даже ничего не сказал?       — Почему не сказал? Сказал. — Саша вспомнил, как сам ошалел от реакции Барышева на свои сомнительные откровения, и улыбнулся.       Сведения о личной жизни и мотивации агента никак нельзя считать неважными, и Белов не собирался скрывать от Барышева такие подробности о самом себе — это могло навредить делу. Но и правда о его отношениях с Генрихом — даже в том максимально усечённом виде, в котором он её обозначил — звучала по меньшей мере скандально.       Как ни успокаивал себя Белов, ему было тошно от мысли, что своим объяснением он разочарует Барышева, оттолкнёт его от себя, даст повод себя презирать или жалеть. И умолчать было нельзя, и оправдываться он не собирался — не чувствовал себя виноватым!       В общем, Саша готовился страдать за правду — но Сергей Николаевич весь этот героический план разрушил на корню. Покачал головой, хлопнул Белова по плечу, спросил: «Это ты меня удивить, что ли, вздумал? Ты, Саша, не спеши с выводами, а сам, объективно рассуди — может такое удивить человека, который ещё веймарский Берлин видел, или не может».       — Из тебя каждое слово надо клещами тянуть? — рассердился Генрих.       — Извини, — спохватился Вайс. И продолжил рассказывать: — Сказал, что у любого настоящего разведчика должна быть тайна. «Обратная сторона медали», как он выразился. Какая-то простая человеческая склонность, которая и позволяет не превратиться в одержимого собственным совершенством маньяка. И — что такому максималисту, как я, любовь к борщу с пампушками не очень бы подошла. «А вот любовник из Штази — в самый раз».       Генрих, похоже, смутился: несколько принуждённо засмеялся и закатил глаза.       — Я прямо почувствовал себя весомой величиной. «Любовник из Штази», ну надо же! — он фыркнул и неожиданно выпутался из объятий Вайса. Уселся на него сверху, прижал к постели, упёрся руками ему в плечи: — Но я-то знаю, что ты любишь меня. — Потребовал: — Признай, что любишь!       Иоганн примерился, обхватил Генриха за талию и резко перевернулся, поменяв их местами. Теперь он нависал над Генрихом — пару мгновений рассматривал его лицо, а потом наклонился и поцеловал.       — Счастье любит тишину, — сказал Саша, оторвавшись от него, но не отстранившись, так и касаясь губ Генриха своими. И шёпотом добавил: — Конечно, люблю.       «Люблю тебя», — молча говорит Вайс, когда, уже забрав машину, они возвращаются в Люцерн. «Фиат» гоночный, неустойчивый и вёрткий, не то что удобная «ланчия» Вайса, хотя и то, и то — спортивные купе одного класса. Но Генрих задремал, и поэтому даже по альпийским серпантинам Вайс ведёт машину максимально ровно — чтобы не разбудить.       «Люблю тебя», — молча говорит Иоганн, вручая Генриху коробку домашнего печенья. Вслух предлагает: «Отнеси соседке, она жалуется, что ты стал совсем необщительный», а когда Генрих, поворчав и иронизируя о неожиданных кулинарных талантах Вайса, уходит, — спускается в подвал. Фрау Штудхальтер выпустит Генриха нескоро, Иоганн как раз успеет избавиться от тела. Главная ошибка советского перебежчика — даже не измена Родине, а согласие рассказать «Сандеру Бланко», журналисту местной газеты, о том, как он в своё время посоветовал Генриха Шварцкопфа на должность консультанта в только что созданную разведку ГДР.       «Люблю тебя», — молча говорит Саша, рисуя очередной портрет Генриха — на этот раз спящего. Иногда Вайсу кажется — единственным, что после него останется, будут эти бесконечные блокноты с портретами Генриха. Анфас, полуанфас, в профиль; во всех ракурсах и с любой точки. «Надо хоть раз попробовать в цвете», — думает он и тонко штрихует на щеке нарисованного Генриха неуловимую тень от ресниц.       «Люблю тебя», — молча говорит Вайс, пока возится с домашним кинопроектором, чтобы к их «болексу» можно было подключить звуковую установку. Генрих справился бы с такой задачей быстрее и лучше, но это сюрприз. Новый фильм итальянского режиссёра Феллини про бродячего циркача и блаженную девчушку они смотрят со звуком, а потом долго спорят. Не потому что не согласны друг с другом, а потому что Генрих воспринял сюжет слишком близко к сердцу, расстроился — и Вайсу нужно его ободрить и разговорить.       «Люблю тебя», — молча говорит Саша и целует покрасневший след от ремня на ягодице Генриха. Поначалу сама мысль ударить Генриха кажется ему дикой. Потом Саша до одури боится — и сделать что-то не так, и собственного неожиданно острого удовольствия — но, покорный требовательному «ещё!», прохватывает Генриха ремнём снова и снова. А потом увлекается так, что забывает всякую стыдливость и, овладев им дважды, до третьего оргазма доводит Генриха пальцами и языком. И всё-таки шепчет «люблю тебя», когда Генрих в совершеннейшем изнеможении засыпает у него на плече.       «Люблю тебя», — молча говорит Иоганн, опуская пистолет, из которого только что застрелил грабителя, посмевшего угрожать Генриху оружием. С хорошо знакомого «зауэра» пришлось перейти на безымянный «сорок девятый» — пистолет под девятимиллиметровый парабеллум, разработанный для швейцарской армии компанией «ЗИГ Нойхаузен». Непривычно длинный ствол обычно заставляет Вайса чуть дольше целиться — но не в этот раз.       «Люблю тебя», — молча говорит Вайс и ставит на стол перед Генрихом кружку горячего какао. Отопление он уже прибавил: на носу — Рождество, к которому Генрих питает тайную слабость, и на улице холодно, будто в Сибири. Генрих увлечённо составляет шифровку и не замечает, что замёрз, так что Вайсу приходится замечать такие мелочи за него.       «Люблю тебя», — молча говорит Саша, когда позволяет себе помечтать. Он представляет, как увёз бы Генриха домой — по-настоящему домой — и показал бы ему и Москву, и Ленинград, и даже Владивосток. И вообще они объездили бы всю Россию: от восстановленной ДнепроГЭС до вулканов Камчатки, а потом, может быть, вернулись бы в Ригу — или наоборот, поселились где-нибудь в Крыму или в Сочи… Конечно, это фантазии — но даже мечты Саши о родине уже не обходятся без Генриха.       — Люблю тебя, — говорит он, зная, что будет любить всю жизнь.       И знает, что это взаимно.