Мама умней

      Мама умней.       Мама мудрей.       Мама добрей.       Она одна знает, как лучше.       Как лучше выглядеть, кем лучше быть, где лучше жить, чем заниматься, о чем мечтать, как рассуждать, говорить и действовать.       Ей всегда виднее, чем занять долгий бесцельный день на вершине башни. Какое платье надеть с утра пораньше в субботу, как красиво заплести волосы и что полезного съесть на завтрак.       В любой ситуации она приходит на помощь с советом, дает напутствие и предостерегает об опасности. Она наблюдает, оберегает, контролирует. Она всегда рядом, а даже когда отсутствует, ее близость и зоркий глаз ощущаются на расстоянии.       Она не бывает нечестной, неправой или несправедливой и всегда единственная принимает решения сразу за них двоих. Пусть даже и не спрашивая свою дочь ни о чем и никогда.       Это лишнее.       И Рапунцель верит... Верит, что мама просто хочет сделать для нее, как лучше. Верит в то, что мама желает ей только добра. Что мама любит ее как больше никто на свете, и просто заботится о ней сильнее, чем она в общем и целом может это понять.       И Рапунцель тоже любит свою маму не меньше. Пожалуй, даже слишком горячо. Любит ее строгий беспрекословный тон, которому она с ранних лет привыкла внимать и подчиняться. Любит ее завораживающие изумрудные глаза в обрамлении длинных густых ресниц, заглядывающие, как всегда казалось, в самую душу. Любит ее роскошные яркие платья с разнообразной отделкой и глубокими декольте, ее курчавые черные волосы, приятно пахнущие душистой жимолостью и мятой.       Любит ее крепкие и родные объятия и поцелуи, в которых она по обыкновению сразу же забывается и без остатка теряет всю себя...       Рапунцель любит, когда мама приходит к ней.       Когда глухими поздними вечерами она привычным тоном зовет у подножия башни: «Рапунце-ель! Сбрось свои волосы!» и спустя минуту оказывается в своем черном непромокаемом плаще в неярко освещенной натопленной комнате рядом с той, что всегда так болезненно и мучительно ждет ее появления...       И неистово, до полуобморока дрожит, едва слышит спокойный, вежливо уточняющий вопрос:       – Ты готова, дитя мое?       На что светловолосая красавица, глядя в пол, робко отвечает:       – Да, матушка.       И тогда Готель снимает свой плащ, задувает свечи и укладывает Рапунцель на заранее расстеленную кровать. Подол розового платья задирается, обнажая пару фантастических стройных ног, рукава сползают с узких женственных плеч, изящная грудь приподнимается и опускается. Роскошные двадцатиметровые волосы рассыпаются золотистой рекой по простыням и полу, и Готель в тысячный раз с гордостью отмечает, что в мире едва ли найдется создание более совершенное, изысканное и прекрасное, чем ее дочь.       Медленно и дразняще женщина тянет за шнуровку на платье Рапунцель. Тонкая тесьма не успевает ослабнуть, как стройное, бесконечно жаждущее заботы и внимания тело само высвобождается из тесной ткани и тотчас прижимается к ней. Руки Готель сжимаются вокруг хрупкого, похожего на тростинку стана, и девушка несдержанно выдыхает. Ей нравится ощущать на себе силу матушки; нравится, когда та руководит ею и контролирует ее состояние, а потому почти сразу же оказывается крепко прижатой к белым накрахмаленным простыням. Тонкие пальцы до предела вцепляются в постельный хлопок. Ощущая на себе приятную тяжесть тела женщины, недвусмысленные касания ее рук и дерзкие, почти болезненные, поцелуи, девушка обнаруживает, как нездоровое греховное наслаждение стремительно вспыхивает внутри и разливается кипящей лавой по звенящим в ожидании венам.       – Матушка... пожалуйста...       Рапунцель могла бы не произносить этого, но знает, как матушка любит, когда она ее просит. Тая в раскрепощенных, далеко не только материнских объятиях, она беспокойно и прерывисто дышит, когда идеально ухоженные теплые пальцы Готель начинают двигаться по внутренней стороне ее бедра, заигрывая и возбуждая. Они скользят все дальше, подбираясь к участку, который нуждается в них больше всего, и Рапунцель несдержанно стонет, не в силах справиться с затапливающими всю ее яркими радужными эмоциями. Горячие раскованные поцелуи покрывают ноющее в длительном одиночном заточении тело. Даже в темноте матушка может различить на нем следы от своей помады. Как хорошо... как волнительно и долгожданно. Готель нарочито не спешит, пристально следя за состоянием дочери, позволяя ей в полной мере погрузиться, прочувствовать и раствориться в поглощающем без остатка моменте. Завораживающая природная красота и чистейшее, хоть и порочное, удовольствие Рапунцель, растекающееся под ними на белых простынях, каждый раз по-новой парализуют Готель и словно одержимую вынуждают ее снова и снова являться сюда в поздний час, чтобы насладиться видом обнаженной дочери и подарить ей заслуженное внимание, удовольствие, тепло и любовь...       Рука женщины неторопливо достигает сокровенного места, в которое чувственная семнадцатилетняя Рапунцель готова впустить лишь ее. Девушке не разрешено касаться самой себя, это дозволено делать только матушке. Первый же деликатно скользящий жест едва не сталкивает потерянную наследницу Короны в сладкую и мучительную бездну экстаза. Сухими горячими губами она шепчет лишь одно слово: «Еще». Снедаемая запретным желанием Рапунцель бессознательно зажимает бедрами руку матушки и движется ей навстречу: быстрее, жестче, настойчивее. В безмолвных телесных откликах – громкое требование. И Готель делает так, как ей хочется. Иногда – нежно и медленно, иногда – усиленно и резко, иногда – грязно и грубо. Порой женщине самой не верится, до какой степени ее завидная приемная дочь жаждет их тайной полночной встречи. Она жаждет полного повиновения своей матушке, ее безоговорочной власти над собой и абсолютной, исключительной возможности ей принадлежать...       И матушка никогда не принуждает Рапунцель к этому. Ведь Рапунцель хочет сама. Хочет взаимности, ласки, тепла, неспешных и недвусмысленных прикосновений к сладкой, благоухающей, молочно-белой коже. Хочет обжигающего обнаженное вспотевшее тело дыхания, захватывающих дух поцелуев и таких удивительных рук, принадлежащих лишь ей и сжимающих в кольце объятий так сильно, что становится трудно дышать...       Эйфория по обыкновению обрушивается мучительно и беспощадно. Сжимая дрожащую дочь в объятиях, Готель фиксирует ее под собой и ждет, пока громкие сладостные стенания девушки немного не стихнут, а крупная судорожная дрожь не перестанет сотрясать все тело. Она всегда предельно эмоциональна и восприимчива... и так зависима от нее, что это невероятно заводит. И, сколько бы ни корила, сколько бы ни упрекала саму себя, неблагочестивая мачеха понимает, что не может прекратить делать с Рапунцель то, о чем было стыдно думать даже ей самой. Она просто не может от нее отказаться, оставив себя без взаимных жарких объятий, нежных, легких, как крылья бабочки, прикосновений губ и такого головокружительного, сводящего с ума запаха юного девичьего тела. Она не готова перестать ублажать девушку, не готова перестать обладать ею и позволить себе отдать ее кому-то еще.       И самое главное – она не готова попрощаться со своей неподвластной годам молодостью, что безвозмездно дарили ей золотистые двадцатиметровые пряди, за которые она в прямом смысле слова была готова даже убить.       – Я очень люблю тебя, моя девочка, – шепчет Готель в прижимающиеся к ней в темноте пухлые губы.       – А я тебя больше... – следует незамедлительный ответ.       – Ну а я тебя... еще больше.       Готель улыбается и, прежде чем бесследно исчезнуть во тьме непроглядной ночи, еще долго прижимает под одеялом стройный женственный стан к себе. Аккуратные ухоженные пальцы ласкают эластичную, мягкую, как шелк, кожу, рисуют на ней таинственные узоры, гладят, успокаивают, лелеют...       Обещают.       И Рапунцель верит.       Верит, что мама любит ее как больше никто на свете. Как хорошего человека, достойную личность, покорную дочь и самую красивую девушку. Что она всегда будет рядом, что никому не даст ее в обиду, что обнадежит, согреет, укроет, защитит... что развеет любые ее сомнения и печали, прогонит тоску и заменит их непоколебимым чувством благополучия, счастья, веры и защищенности...       Ну и, конечно же, мама никогда и ни при каких условиях не станет вредить ей сама.       Лишь она знает, как уберечь ее от злого и жестокого мира и сделать так, чтобы никто не смог встать между ними.       Ну а пока Рапунцель будет ждать.       Ждать, когда потухший горизонт озарят сотни ярких мерцающих созвездий, каждое из которых хранит для этого мира свой особый секрет; когда запоют свою неизменную многоголосую песню в высокой вечнозеленой траве цикады; когда под окнами ее башни раздастся знакомый зовущий голос, и восхитительные, единственные, самые нужные на свете руки вновь погрузят ее в океан теплоты, нежности, любви, физического и морального наслаждения...       Она будет ждать до следующего позднего вечера: с привычным ей нетерпением, желанием и надеждой.       Ведь мама умней...       Она одна знает, как лучше.