Я украл тебя у бога

you drew stars around my scars.

Эймонд все это время стоял неприступной угрюмой стеной, оперевшись о дверной косяк и скрестив ноги. Неподвижный и молчаливый, он мог сойти за продолжение стены. Но он пристально наблюдал за тем, как Люка касаются чужие руки, и пусть эти руки не могли многого себе позволить, ему приходилось бдить. И нагонять ужаса на всех присутствующих в комнате. Так что своей аурой и своим весьма красноречивым взглядом он сильно выделялся на фоне по-настоящему безучастных стен. Люцерис вырос. Они теперь смотрели друг другу в глаза на одном уровне. И Эймонд ужасно боялся, что принц перерастет его и будет смотреть сверху вниз. Нелегко будет принять такую смену позиций, учитывая, что от количества нежности и страстного желания защищать своего некогда крошечного племянника Эймонда порой разрывало изнутри. Но он надеялся, что теперь, по окончании пубертата, парень будет расти только вширь в плечах, и можно ещё — чтобы кудри когда-нибудь доросли до плеч. Ему бы так хотелось, чтобы у них было хоть что-то схожее, длина волос хотя бы. Но вряд ли Люцерис сможет комфортно чувствовать себя с такой длиной, ему даже в праздничных одеяниях сейчас нелегко было стоять; то и дело дёргал то одним, то другим плечом, будто не вес плаща на них был, а вселенская печаль, которую ему так приспичило сбросить. Люцерис тянулся к простоте. И что могло быть проще травмированного его же собственной рукой юноши, который всю жизнь выстраивал стены вокруг себя, чтобы не казаться ещё более уязвимым, чем есть на самом деле, и мог быть собой только рядом с ним? Эймонд, однако, все ещё не понимал, чем заслужил его внимание и восторженный взгляд, с которым он обращался к нему, когда был чем воодушевлен. Всегда к нему. Прочие видели в Таргариене бездушную скалу, с которой и заговорить-то страшно, а Люк делился с ним всем самым светлым и сокровенным. Оборачивался с широкой улыбкой к уныло бредущему сзади Эймонду, когда видел переходящих дорогу маму-утку и её потомство. Во время охоты видя неудачные попытки ушастых не выдать себя, с прыскающим смешком тыкал в плечо рядом сидящего на коне Эймонда, как всегда держащего осанку и невозмутимое лицо. А после неудачного похода в кабак, где посчастливилось стать свидетелем пьяных разборок, Люцерис воодушевленно пересказывал детали Эймонду, несмотря на то, что тот тоже был там. Да, он там был, но слушал внимательно и с трудом сдерживался, чтобы не улыбнуться по-дурацки влюбленно, чтобы не выдать себя. Ему хотелось улыбаться каждый раз, как Люк глядел на него с детским изумлением, с нежным обожанием, с притворным осуждением. Веларион был влюблен в каждую деталь этого мира и неустанно делился своим восторгом с хмурым большую часть времени дядей, плевав на отсутствие реакций со стороны того. Но Эймонд реагировал, даже не в глубине души, здесь, прямо на поверхности, слегка расслабляя сжатые в полоску губы, когда уже совсем было невыносимо. Люк был влюблен в прекрасный, завораживающий и таинственный мир вокруг. И, как бы ни звучало дико, Люк был влюблен и в Эймонда. В нечто такое уродливое и несуразное как Эймонд. После того, как завороженно созерцал закат, он поворачивался и ровно таким же взглядом смотрел на него. И этот восторг был обращен к нему, к Эймонду Таргариену. Часто, не получая реакции в очередной раз, Люцерис склонял голову, полуприкрывал веки и смотрел долго и ласково, чтобы хотя бы смутить белокурого недотрогу, что никогда не изменял своей осанке и сложенным за спиной рукам. Пытался рассмешить его, корча рожицы и издавая странные звуки — не шевеля губами, чтобы был больший комичный эффект. В последнее время Эймонд становился слабее с каждым днём и уже часто не мог сдержать смешок или оттаявший в первую секунду угрюмый взгляд. Если ничего не работало, в такие моменты Люцерис подходил совсем близко и вешался на Эймонда, укладывая голову на плечо. Странно вздыхал, молчал несколько секунд и затем-то тихо смеялся ему в шею. Эймонду становилось щекотно и уже точно не получалось сдержать улыбку. Тогда-то Люк и отстранялся, и они вновь продолжали прогулку или же возвращались домой. Сегодня Люцерис много смотрел в зеркало. Смотрел тревожно, хмуро, покусывая губы. После того, как пару раз слегка дернулся в разные стороны, осматривая наряд для коронации наконец обратил внимание на стоящего в дверях дядю. — Оставьте нас, — попросил он. И слуги тут же стали собираться. Когда комната опустела, Эймонд оторвался от стены и направился к Люку. Тот снова вглядывался в зеркало, и по глазам Таргариен видел, как много мрачных дум протекали в его маленькой головке, всегда наполненной таким энтузиазмом и ликованием. Это всегда была работа Люцериса — заставлять забыть дядю обо всем, что происходит в мире, поверить, что существуют только они двое. Эймонд не был уверен, что у него получится сделать тоже самое для него. — Сердце мое... — восхищенно-ошарашенно произнес Люк, когда беззвучно появившийся возле него Эймонд, внезапно встал на место зеркала и прижался к нему, накинув руки на талию, а не на плечи, так что младший даже пошатнулся. Но тут же крепко схватился за Эймонда и, немного погодя, уложил одну руку ему на спину, а другую на макушку. Мягко поглаживая, он ожидал, когда белокурый наконец отпрянет. Но тот, кажется, решил повторить «трюк» Люка, хотя изначально можно было подумать совсем другое. Люк так и подумал и снова, но уже предостерегая, произнес: — Сердце мое. Но Эймонд игнорирует это и заканчивает с плащом Люка, который спадает с плеч. Следом парень расстёгивает первые пуговицы туники и, наконец, получив доступ к коже на шее племянника, щекочет её губами. Раздается звонкий смех Люцериса, который понимает, что все это время хотел сделать Эймонд. — Слуги так долго старались... — замечает он после, когда уткнувшийся ему в плечо Эймонд теперь тихо вздыхает, копируя его. — Ты первый раз обнял меня сам, — довольный, умиротворённый голос, и затем: — Что с тобой сегодня? Ты прощаешься? От этих слов у Таргариена закололо в сердце, он запоздало расслышал усмешку в голосе. Когда Эймонд в момент выпрямился, уже успев прогнать выражение возмущения на лице и вернуть свое нейтральное, радостный Люк вскинул брови и с мягким требованием во взгляде все же попросил ответа. Но с той стороны только молчание. — Я ценю это, — добавил Люк благодарно, решив не ждать, пока Эймонд вымученно что-то произнёсет. — Ты достоин трона, мой морской конек, — деловито сообщил Эймонд, будто защищал парня в суде; как бы ему хотелось уметь вкладывать в интонации больше нежности. Хоть немного из того, что теплилось в душе только для этого человека. В очередной раз умилившись этой неловкой попытке утешить его, Люцерис вскинул внутренние уголки бровей и спрятал губы; все его существо сжалось от вида такого беззащитного, ласкового и... сомневающегося Эймонда. Неужели он думает, что ему может быть неприятно? Неужели верит, что Люк не ждал все это время объятий от него, по собственной инициативе? — Я хочу тоже кое-что снять с тебя, — как-то слишком тяжело выдохнул Люк, хотя ему хотелось сказать это более непринужденно, чтобы Эймонд подумал о чем-то другом, засмущался и впоследствии, может, расслабился. — Нет, — отрезал Эймонд, сделав шаг назад. — Я прошу тебя, — Люк снова приблизился и обрамил лицо белокурого руками. — Ты прекрасен как никто в этом мире, тебе не нужно прятать его. И не встречая противостояния, парень аккуратно снимает повязку Эймонда, немного выжидает и невесомо касается губами места над бровью. Один, два, три... Люк опускается поцелуями по шраму к щеке и тогда отстраняется. С ещё одной попыткой убеждения заглядывает в глаза напротив. Но Эймонд опускает свой взгляд, то ли смущаясь, то ли сердясь. — Пожалуйста, позволь мне видеть твое лицо на коронации. Полностью. — Я люблю тебя... — вдруг произносит, но это не оказывается основным признанием, так что Люк изо всех всех сил сдерживает изумление внутри. — Но я боюсь, что ты растаешь. — Ты поэтому на том ужине так впивался в меня взглядом? — смеётся Люцерис. — Боялся, что я раст- И вновь, внезапно, неожиданно, к восторженному удивлению Люка, его возлюбленный кидается навстречу, прижимает к себе, удерживая одной рукой, а другую запуская в волосы. Слишком сильно для стандартных объятий, но не слишком, чтобы Веларион не мог выдержать. Люк позволяет Эймонду держать его так долго, как тому необходимо. Он и сам вдыхает родной запах, понимая, что и думать забыл обо всех тревогах теперь. И единственное, почему он сейчас не хочет идти на торжество, потому что придется оставить Эймонда. — Ты поражаешь меня сегодня. — Ты поражаешь меня каждый день, — тут же отвечает Эймонд. — Я такой удивительный? — Да. — Самый милый во всем королевстве? — Самый, — бормочет в ответ, словно уже засыпает на плече у Люка. — Красивый — что во всем свете не ссыщешь? — До чёртиков... — Самый храбрый? И в следующее мгновение Эймонд шутливо-осуждающим прищуром глядит на Люка, отстранившись. И Веларион с искренним интересом, без претензии в голосе спрашивает: — Тогда почему ты мне не говоришь этого? — Я боюсь, что этого будет недостаточно. — И ты выбираешь молчать, — заключает Люк с усмешкой. И, веселясь, продолжает: — Сердце мое, ты действительно самый умный человек, которого я знаю. Но сегодня такой особенный день, не мог бы ты попытаться. — Что ты хочешь услышать? — Что-то помимо влюбленных вздохов. — Я так не вздыхаю, — возражает Эймонд, но не получается сохранять серьезным лицо, когда смотришь на игривую улыбку Велариона. Бледные руки тянутся к шее Люцериса, чтобы застегнуть пуговицы, ведь скоро нужно было спускаться в зал. Но в последний момент Эймонд передумывает и расстегивает ещё несколько пуговиц. Наклонясь, Эймонд коротко прислоняется губами к правой ключице и произносит едва слышно: — Я бы украл тебя у бога, если бы пришлось. — Эймонд не чувствует никакой реакции от тела Люцериса, и перемещается губами к левой ключице. — Когда мы ходим на пристань полюбоваться заходящим солнцем, я не помню цветов заката. — Потому что ты смотришь только на меня? — перебивает Люцерис, сдерживая смех изо всех сил. — Д-да... — отвечает Эймонд с хмурым взглядом, выпрямляясь и застегивая пуговицы. — Понял, — кивает парень, делая серьезный вид и стоя неподвижно, как по стойке, будто солдат, который получил ответ от своего командующего. Веларион отводит взгляд в сторону, когда Эймонд недовольно глядит на него, и до белокурого доходит, что тот решил поиздеваться над ним, подражая его бесстрастным языку тела и манере говора. Эймонд поднимает с пола плащ и, держа одну часть, заводит руку за спину Люка, чтобы соединить концы. Но прежде чем застегнуть плащ, он целует и кожу на шее парня с обеих сторон, приговаривая: — Иногда мне кажется, что я могу расплавиться... от твоих касаний. — Щелчок застёжки. В этот раз Таргариен не отстраняется, потому что застёгивать больше нечего. Вместо этого его губы поднимаются выше, целуя под челюстью, касаются щеки. — Мне кажется, что мои руки слишком холодные… То, как ненавязчиво и откровенно Эймонд сегодня ещё и делится всеми своими страхами, застаёт Люка врасплох в очередной раз. Чуть ранее он спрятал свои тревоги за смехом, но теперь не получается. Он догадывался, что Эймонд считает себя недостойным его любви и даже мимолётных прикосновений, он знал, что Эймонд ненавидит свое отражение в зеркале, был убежден, что порой его голову посещают мысли, будто Люк шутит над ним или издевается, играет в любовь. Но чаще приходилось отгонял эти мысли, ведь все в целом было хорошо. Но сейчас слишком тяжело осознавать, что в то время, когда у Люка все хорошо, Эймонд каждую минуту дня думает, что не стоит лишний раз прикасаться, ведь у него холодные руки. Что, конечно, не совсем было правдой. Люк так долго ждал от него инициативы, что уже успел забыть, как сильно хотел этого. И теперь Эймонд рассказывает, в каком ужасе пребывает постоянно, думая, что Люцерис вот-вот растает, словно мираж. Ведь, ясное дело, убеждён, что недостоин ничего настоящего, реального. — Холод твоих рук или сапфира в твоём глазу — мне это все надо, — Люк сдается и льнет к парню, хватая того за руки. — Все равно, что ты там в себе считаешь неправильным, мне ты нужен целиком и полностью, весь ты. Эймонд не удивляется этим словам. Он все это чувствует в каждом прикосновении изо дня в день. Красота — в глазах смотрящего, это верно. Свое отражение в глазах Люка Эймонд не видел иначе — все такой же уродливый и бледный, но со временем ему стало казаться, что можно быть и таким. Это не страшно. Это даже весело. Это тепло и нежно. Ласково и неторопливо. Молчаливо и умиротворённо. Иногда обжигающе горячо и громко. Порой стыдно и нелепо. Но быть таким рядом с Люком совсем не страшно. — А вот я украл тебя у бога, мое сердце, — повторяет Люк приторную фразу Эймонда, чтобы потом, его сдержанному упрямцу никогда в жизни не было стыдно за неё. — Пометил... — даже спустя столько лет с виной в голосе произносит парень, поглаживая подушечкой пальца шрам на лице. — Так что не смей никуда уходить, даже когда очень хочется. И сегодня будь со мной. — Буду, — кивает Эймонд и разворачивается, чтобы спуститься в зал заранее и встать поодаль ото всех, там, где будет лучший обзор на нового Лорда Дрифтмарка. Но Люк не выпускает его руку и притягивает обратно. — Нет, со мной. Спустя несколько коротких мгновений, что Эймонд вглядывается в хитрое лицо любимого, до него доходит, что тот задумал. Не самая блестящая из его идей. — Рейнира прибьет тебя, а Деймон — меня. — Лейнор нас защитит. А Рейнис даст всем четко понять, как сильно ей не понравится сюжет, в котором я, устав прятаться от общественности, сбегаю в Эссос с тобой и подделываю свою смерть. — В Эссосе ты бы отрастил длинные волосы ради маскировки… — с улыбкой задумчиво бормочет Эймонд, направляясь к выходу под руку с Люком. — Я тебе больше нравлюсь с кудрями до плеч? — Я тебя люблю любым. — Я тебя тоже. — Ни в коем случае нельзя было делать это основным признанием, так что Люк неловко добавил: — Любым! Тоже любым...