Секреты старой Марты

      За любимым окном Марты снег осторожно опускался на лапы елей, украшая и без того роскошных пушистых красавиц белым манто. Забавно: любимым окном в уже давно ставшим её доме стало то самое, через которое её, молодую испуганную девушку, увидела Ванетта Тромби. Она также сидела, неподвижно всматриваясь не то вдаль, не то в собственное прошлое, а вокруг неё сновали родственники, не обращая внимания на старушку. Теперь только воспоминания Марты были доказательством, что когда-то этот дом принадлежал не семье Кабрера.       У камина висела картина с её улыбающимся, покрытым сеткой морщин изображением. Комнаты были заняты её детьми, внуками, невестками и зятьями. По дому сновала её прислуга. И никто уже и не помнил, что когда-то этот дом считался «фамильным» домом Тромби. От них ничего не осталось. Даже шепотки возмущения от наглости писак-журналюг, что имели стыд всколыхнуть давно обмельчавшую реку, приписывая Марте Кабрера не то гипнотические способности, не то роман с престарелым мастером детектива, давно смолкли.       Но осталась Марта.       Осталась она и её воспоминания.       Журналюги всегда были правы: был и роман, был и самый настоящий гипноз. Только их писанина даже близко не была к правде.       Марта запомнила Хью Рэнсома Драйсдэйла как волшебника. Куда бы он ни пришёл, словно по мановению его руки начинался балаган. А он только с ухмылкой смотрел на своё творение: человеческих марионеток, ломано выплясывавших на углях его проделок. Молоденькой Марте казалось, что Рэнсом правда владел каким-то особым гипнозом: его светлые, всегда идеально уложенные назад волосы и голубые глаза неизменно притягивали взгляд. Манили подойти ближе, и ближе… Заставляли руки невольно дёргаться в его сторону, чтобы проверить, развалится ли его идеальная причёска, если запустить в неё руки.       Возможно, Марта горячилась, когда называла это «романом». В конце концов, это было всего один раз. Просто глупость. Или дикость. Может, и то, и другое. Но разве молодость не самое время для глупости и дикости? Разве ветхие кости и заматеревший разум позволят кинуться в омут вот так: со всей прыти, без оглядки на что-либо. Конечно же, нет.       А ведь это было именно так: словно в омут с головой с разбега.       Марта уже не помнила, когда. Еле вспоминала, где. Но она всегда помнила и до самой смерти будет помнить, как.       С жаром от его поцелуев и холодом от его ледяных рук. Он целовал яростно, по-животному, едва ли не до крови. И с такой же бурей чувств сжимал её тело, ласкал его, согревая ладони о её разгорячённую кожу. Марта была тихим чадящим огоньком, не гаснувшим ни под одним порывом ветра. Рэнсом был целым фейерверком, горевшим ярко, но недолго, ещё и грозившим оставить после себя травмы при малейшем шаге в сторону. Марта помнила звон его пряжки. Помнила жар его тела. Помнила, как именно ощущалась его тяжесть на ней.       Марта помнила, как её соски твердели в его пальцах и как он ловил губами её стоны. Она помнила, что они тогда не сказали друг другу ни слова. Рэнсом был не из тех, кто что-либо говорил. Марта просто не знала, что тут можно сказать. А нужно ли?       За них говорили их тела. Столкнувшиеся друг с другом в желании утихомирить костёр в душе одного и распалить в душе другого.       Он был в отличной форме, Рэнсом. Он всегда был в отличной форме. Высокий, широкоплечий. Марта помнила, как его мышцы перекатывались под её пальцами, когда она, распахнув глаза, вскрикнула: настолько резко Рэнсом в неё вошёл. Она помнила такую приятную тягучую боль в бёдрах, когда Рэнсом, закинув её ноги себе на плечи, потянулся, чтобы поцеловать её. Рвано, на выдохе. Припал к её губам на короткий миг жажды, как измождённый путник припадает к бутылке воды, чтобы обнаружить, что этот глоток — последний.       Марта помнила, как ощущался его член внутри.       Ни до, ни после (да простит её душа покойного супруга) она такого не чувствовала. Искры наслаждения, удивительно неторопливо натягивавшие струну глубоко внутри её тела, пока его руки сдавливали её грудь, оттягивали волосы и сжимали бёдра до синяков. Рэнсом правда был волшебником. Их «роман» правда был волшебством и, как любое волшебство, сразу по окончании рассыпался иллюзией, оставляя лишь воспоминания не то о чуде, не то о какой-то чертовщине. И только лёгкая боль внизу живота напоминала, что иллюзии иногда могли быть такими же настоящими, как и реальность.       «Все старики — скучные!» — донеслось до Марты возмущение её младшей внучки, которую невестка попросила поболтать с заскучавшей бабушкой. Ох, знали бы молодые, о чём могли думать их старики, глядя в старые окна! Вряд ли они могли себе представить в голове престарелой Марты мужские пальцы. Очень умелые мужские пальцы, прекрасно знавшие, как и где касаться женского естества. Касаться так, чтобы сорвать крик. Чтобы перед глазами потемнело от прострелившего позвоночник удовольствия.       Марта не знала, что случилось с Рэнсомом, никогда не интересовалась. Может, вышел на свободу. Может, прожил хорошую жизнь, доводя до белого каления всех вокруг. Может, он уже давно мёртв и о нём теперь помнила только его могильная плита да Марта.       Снег утихал, закончив украшать к Рождеству лес, кропотливо создавая сказку. И только старая Марта сидела у такого же старого любимого окна, предаваясь воспоминаниям о своём. О волшебстве. И очень злом волшебнике.