Ходячее несчастье

Ромке становилось тошно. От самого себя: действий, прирывающегося дыхания и боли в напряжённых суставах. Двумя руками он упёрся в холодную стену, зажав между ними Ульяну, как назойливого комара меж ладоней. Девушка невольно сжалась вместе с громко стучащим сердцем и, прикусив нижнюю губу, жалобно смотрела на Пятифанова из-подо лба. Играть эмоции Ульяна умела изысканно, почти как мама, годами исполнявшая любовь с мужем, но без всяких обид её разорвавшая. Пятифанова она никогда не боялась и была бы только рада этому сильному чувству, которого никогда, как назло, перед ним не ощущала. Она всегда была только рада добиваться отвращения, ибо, пусть оно и делало больно в груди, но заполняло до края и напоминало о непрекращённой жизни внутри, где-то за рёбрами. Этого ей не хватало. Боль. Ульяне нравилось ощущать её под кожей, вместе со сладким предвкушением смерти. Ей казалось, мёртвые бабочки в животе вот-вот заживут новой жизнью, кинутся в пляс, но они быстро подыхали, не успевая дрогнуть крылышками. Это было приятное ощущение, как быть зависимым от психотропных веществ: берёшь следующую дозу, не задумываясь, дрожа конечностями. Боль отвлекала, и Ёлкина желала подгибаться под ней, доминирующей и сильной, независимой. Ромка приносил боль и отчаяние. Он видел лица провинившихся младшеклассников и упивался, как питон. Их плач — крем на замученную мальчишескую душу. Их влекло друг к другу. Дурачков-подростков, нашедших нелепые пути к саморазрушению. Ульяна, которая на Новый год разбила об голову бутылку шампанского, и Пятифанов, втихаря наблюдавший с улыбкой, как Семёна пинают в пьяной драке рослые пацаны. Если у них и было что-то общее, то они старателно делали вид, что не замечают. Ибо у обоих, с первого детского оценивающего взора, выработались безжалостные острые языки. И пока отцы в соседней комнате обсуждали политику в стране, Ульяна включала кассету с девчачьими мультиками, запирала дверь, и бедному гостю приходилось слушать душераздерающие диалоги ряженных барышень. Так-как мамы своей Рома никогда не видел, оказавшаяся первым опытом общения с противоположным полом Ульяна делалась теперь в каждой девчонке. Какая бы школьница к Ромке не лезла, он видел в глазах сияние, а на губах — распев исполненное оскорбление, лицемерно скрытое за милой, соблазнительной личиной ангелочка. Ульяна разрушала его личную жизнь. Она лезла туда, куда не просят, не прилагая особых усилий. Рома почувствовал, как его эго сыпится в прах, подобно фениксу. И он ненавидел такие моменты; не имел сил их терпеть. От её прикосновения по телу пробежала приятная дрожь. Мышцы дрогнули, пальцы вжались в бетонную стену. Ульяна перестала стесняться, сняла с себя маску запуганной индюшки и оскалилась, показав два клыка на передней челюсти. Казалось, немного — и она воткнёт их в шею оппонента, подобно злодейке-вампирше, изголодавшейся по тёплой человеческой крови. Её правое бедро ласково прошлось по ляжке Ромы и медленно, дрязняще поползло выше, приглаживая штанину. Скопившееся в теле Пятифанова напряжение требовало срочной разрядки: хотелось вышибить из хрупкого тельца напротив всю гадость, всю пошлость и желание, но рука, вопреки всему, что уже случилось, теперь просто не поднималась. Тёплые, мокрые после половой тряпки девичьи руки окружили торс, притянули к себе. Пятифанов так и застыл, совсем сбив дыхание; закрыл глаза и попытался вообразить, что происходящее — очередной кошмар, созданный поехавшим на незаконченных мыслях разумом. Она манила его, очевидно, видя смятение в светлых глазах, и дразнилась. Дразнилась, чтобы это смятение пропало. Одна ошибка, и он погрязнет в мире разврата. Одна ошибка, и Ульяне придётся попрощаться с головой. Его густые тёмные брови свелись к переносице, тяжело засопел нос с горбинкой. Она никогда не видела его таким уязвлённым, таким слабым перед вещами, которые невозможно контролировать. Этот эффект доводил Ёлкину до нездорового торжествования, экстаза, некой незнакомой доселе эйфории. Она поддалась ей, совершенно съехав от интеллегенций, каких в их отношениях никогда не присутствовало. Носом она потянулась к Роминому лицу, скрытому тенями. Жаль, она не увидела, как глаза оппонента засверкали, заметив чужое движение. Лёгкий, невесомый поцелуй в губы потряс возбуждённый юношеский мозг. На несколько секунд разломились шестерёнки в Пятифановском рассудке; крутившиеся с небывалой скоростью, они повалились навзничь да укатились от такой наглости. Но когда вернулись на место, поржавевшими и истерзанными, Ульянкин след простыл. Она бежала сломя ноги, боясь, что, если обернётся, то увидит Пятифанова. Подобрав мятый рюкзак, пробежала к выходу, бесстыже проигнорировав Лилию Павловну, беседующую с охранником о правилах безопасности. — Потом! — крикнула школьница, прежде, чем скрыться из виду. — Молодёжь! Всё им «потом» подавай! — всплеснула руками взволнованная женщина. Однако на губах у Ульяны аж до самого киоска с новой пачкой жвачек и сиг горела придурошная улыбка. Она оставила Рому в дураках. В очередной раз. Она не понимала, было ей больно или смешно.

***

Тем временем Антон Петров попал в неприятности. Тревога, с которой он шагал рядом с Полиной, снова пытающейся найти выход из неловкого молчания вечными разговорами, проглатывалась вместе с комом слюней. Безликие деревья, окружавшие их маленькую компанию, смазались в длиннющие столбы заледенелой коры. Накануне выпавший снег замёл тропинку, но радостная после окончания уроков детвора смело протоптала её снова. Иначе бы снег достигал щиколоток. Антон думал обо всём и одновременно ни о чём. От сердца не отлегло, что он оставил упёртую соседку по парте одну во всей школе и даже не удосужился проводить её до дома, хотя после вчерашней потасовки за школой она взяла на себя ответственность довести напуганного Петрова до нужных ему ворот, пусть шёл он через гремучий лес, не особо горя желанием показаться трусишкой перед девушкой. Уже начинало темнеть, и как Ёлкина доберётся до хаты в такой опасной темени стало вопросом актуальным. Он уж успел пожалеть, что согласился на прогулку с одноклассницей; тем временем, может, выручил бы Ульянино одиночество. Мысли присеклись, когда Антон понял, что клейкое озорное повествование на фоне замолкло, и Полина вглядывается в задумавшееся лицо собеседника. Взгляд её напоминал сканер, только работающий по иной схеме: считывающий всякие эмоции и ожидающий. Ожидающий... Антон сообразил свою лажу. По-видимому, Морозова уж несколько секунд как задала интересующий её вопрос и, получив в ответ унылое молчание, решила убедиться, что разговаривала всё это время не с глухой стеной. Он постарался скрыть смущение за негромким мычанием — якобы, он всерьёз размышляет об ответе. На лице Полины проскользнула неприятная тень. — Что ты имеешь ввиду? — сдался Антон и мигом прикусил губу. Стыдно. — Я спросила, играешь ли ты на музыкальном инструменте, — добродушно отозвалась одноклассница, отведя взгляд. Петров конечностями почувствовал напряжение, которое короткой реакцией не разбавить. Поэтому, несмотря на нерасположенность к продуктивной беседе, он решил выдавить из себя хоть что-то, кроме усталости. — Нет, но я бы хотел. Родители не оценили тогда, а сейчас уж тем более, — добавил, как-бы оправдываясь Антон, о родителях. Его тон стал тише. — Да и просить при нашей ситуации… как-то неправильно. — Ясно, — протянула грустно девочка и на время замолчала. Она будто размышляла, стоит ли продолжать тему. — Жалко очень. Из тебя вышел бы хороший… ну, скажем, пианист. Юноша не сдержался и, покраснев, рассмеялся. — А что? — улыбнулась Полина в ответ и вдруг схватила Петрова за руку. — Пальцы, вон, какие длинные! — Да ничего! — выдавил сквозь смех оробевший парень. Полина смяла его ладонь в своей. Они остановились на опушке. Петров хотел продолжить диалог, ибо смех поднял ему настроение, но Полина напряглась, смотря ему за спину. Её рука крепко сжалась, глаза широко раскрылись. Хрустя снегом, из-за деревьев вышел Семён. Бабурин брутально запустил потухший косяк в далёкий полёт. Шёл медленно, с улыбкой до ушей, наслаждаясь повисшим напряжением, как сортом дорогого вина. Когда из-за его широкой спины выглянул ещё один хулиган, у Петрова сердце ушло в пятки. Тот был выше, тоньше, и являлся верным другом Ромы Пятифана. — Голубки явились, не запылились, — пропел наигранным любозностями Семён. — Я-ж сказал тебе к нашим девчонкам не лезть, придурошный. Ты чё, глухой, или притворяешься? Он смерил Полину, вцепившуюся в чужую руку, оценивающим взором. Девушка пошатнулась и потянула следом сбитого с толку Антона. Что-то внутри подсказывало ему, что дело изначально шло вовсе не в девочках, а о чём-то более серьёзном. Бабурин продолжал допытываться, но Антон его не слышал. Ему было интересно другое: где спрятался Пятифан? За густыми ветвями стойкого силуэта видно не было, да и Семён, обычно пристыженный присутствием вожака, вёл себя теперь совсем по-свински. Видимо, Ромка в кои-то веки решил оставить компашку без присмотра, натравив перед этим на Антона. На выручку внезапно пришла Морозова. — Отстаньте от нас! — смело выкрикнула она в противника. — Заняться нечем, что-ли? — Ой-ой, — захохотал Семён. — За тебя девчонки заступаются, Антоша. Не стыдно? Он говорил, наслаждаясь бессилием жертвы, и каждое слово лезло из его поганого рта с чувством собственного достоинства. Петрова это раздражало, но всё, что он мог — заслонить гордо вступившуюся Полину спиной и, хмурясь, искать выход из тяжёлой ситуации. Парень в капюшоне наблюдал за сценкой, иногда комментируя происходящее глухим «внатуре, на». Временами он настороженно зыркал в разные стороны тропинки, словно ждал кого-то важного с минуты-на минуту. Без сомнения, этим «важным» должен быть Рома, но вопрос его внезапного отделения от банды остался без ответа. Наконец, не выдержав паузы, Семён заговорил изменившимся голосом. — Я бы тебе задницу надрал, — многозначительно заявил он, сложив руки на пузе, — но если дело касается Ёлкиной, то эт ваще не поможет. Антон увидел, как лицо у хулигана под капюшоном вытянулось от удивления. Он глянул на товарища неверящими глазами, уверенный, что ему послышалось. — Ты чё это щас, на, — заговорил Бяша, сделав пару шагов к Бабурину, — на Рому наезжаешь? Семён даже не глянул на друга. Он просверлил глазами застывших от удивления Антона и Полину, и в полуобороте к Бяше язвительно проскрипел. — Не наезжаю, а только факты говорю, ёпта. Ты чё, сам не видишь, куда наш Ромка скатился? Неизвестно, горела ли в серых заплывших глазах зависть, или это, всё-же, была невиданная ярость, но Семён выглядел убедительно. Антон моргнул при этих словах и прочистил горло, дабы возразить, но между двумя товарищами уже зашлась потасовка. — Ты с дубу рухнул, на? Он те башку свернёт! — Бяша схватил Семёна за край куртки, хотел повернуть к себе, но тот раздражённо дёрнулся из хватки. — Не свернёт, — Бабурин жадно улыбнулся. — Мы вместе с тобой ему ещё зададим! У Бяши челюсть встретилась с землёй и возвращаться к месту не собиралась. Он отошёл от друга на пару метров, медленно и будто опасаясь, что тот вот-вот на него напрыгнет. Но Семён теперь на сокомандника даже не смотрел. — У них с Ромкой давно были мутки, просто мы не выкупили. В итоге оказались полными дебилами, — сообщил Бабурин насупившемуся Петрову. — Я к тебе, приезжий, не питаю особых чувств, так что не зазнайся. Но у тебя ещё есть шанс присоединиться ко мне. — Зачем? — тупо уставился на одноклассника Антон. О чём речь? — Ха! Я уже начинаю жалеть, — Семён недовольно закатил глаза. — Ромка тебе шею свернёт, если будешь к Ёлкиной подходить ближе, чем на метр. Все уже заметили, что она на тебя глаз навострила. Только ты у неё не первый. Бяша промямлил что-то несуразное. Антон зарделся до ушей: Ульяна навострила на него глаз? Ведь они знакомы всего пару дней. Да разве такое возможно? Конечно, она иногда проявляла гиперзаботу и вела себя несуразно, но всё это ещё можно считать на дружескую симпатию. — Короч, я решил так, — серьёзно начал изъясняться Бабурин, — что если он все правила нарушил, то и мы можем. Покажем ему, что такое «настоящее пацанское слово». — «Мы»? — Антон не услышал своего голоса; съёжился, почувствовав, как Полина медленно разжимает его руку и напрягается. Он не знал, как её защитить, как успокоить, ибо и сам недалеко ушёл от этого состояния. — Ты… обо мне? Причём тут я? Семён несколько секунд созерцал силуэт Петрова, особенно выделив очки. Недоверчиво сощурился, словно прикинул варианты в голове, и окрысился. — Ты тупой иль чё? Говорю, присоединяйся ко мне, пока тебя Пятифан не раздавил подошвой за то, что ты с его тёлочкой по кустам шастаешь. Петрова обдало холодной водой с головы до ног. Вот, почему Ромка так смотрел на него каждый урок, каждую возможную минуту! Антон, сам того не понимая, угодил в ловушку, да ещё и с двух сторон. Он привык решать вопросы без боя: просто говорить, не нарываться и сохранять спокойствие, сдерживая смущение или гнев. Последнее получалось хуже всего, ибо Петров редко участвовал в спорах и отстаивать свою точку зрения, когда тебя поливают трёхэтажной матерщиной, не его сильная сторона. Ромке он проиграет в физическом плане. Тут и дискуссии не состоится: хулиган выглядит уверенно, стройно и спортивно, не исключая возможности, что скорее всего ходит в спортзал, если такой имеется в местном захолустье. Ульяна же вообще казалась ему человеком, способным на любой поступок — тут уж как получится. Но ругаться он на неё, конечно, по трезвой голове никогда бы не смог. Из этих размышлений выходит, что одному ему эту битву не выиграить, даже если он захочет бороться. Бороться за дружбу с девчонкой, которую никогда не подозревал в чувствах. Однако стоит ли этого дружина сомнительного Бабурина, который чёрт-те что крутит на уме, кроме того, что всегда находит время для издевательств к, очевидно, слабым. Да и какая ему выгода с того, что хилый Антошка с линзами на носу внезапно возомнит себя гопником, дающим смелый отпор кому-то, кроме младшей сестры, пытающейся хитростью забрать с его тарелки последнюю порцию печенья. Внезапно Полина выступила навстречу парням, загородив собой одноклассника. Её лицо выражало смешанные эмоции, но светлые глаза странно сияли, выдавая оживлённость. Бабурин хрипло усмехнулся. — Если ты говоришь правду, — неторопливо изрекла она, — я возьму на себя Ёлкину. Антон вспомнил: в своё время она не слишком позитивно отзывалась об Ульяне ещё с самого первого их разговора. Неужели неумелая речь убедила её, что месть о неясных «клятвах пацанов» — действующее и против Ёлкиной средство? Какова должна быть обида, или, может, серьёзность намерений, чтобы поддерживать подобное? — А с чего ты взяла, что наше дело касается и девчонок тоже? — оскалился Бабурин. — Сиди и молчи. — Что ты делаешь? — громко выпалил Петров, схватив Морозову за плечо. — Как ты можешь? Ульяна же… Но он не окончил своего предложения: осверепевший Бяша, всё это время слушавший диалог с открытым ртом, вцепился толстяку в воротник пуховика. — Гнида шерстяная, на! — взвыло лицо под капюшоном. — Чё задумал! Да я тебя… я тебя одной рукой задушу, на! Они набросились друг на друга, как озлобленные змеи. Только исход был уже понятен: рослый и худой физически не выдержал бы толстого, раздутого, как футбольный мячик, человека. Бяша первым повалился на спину, наугад дал оплеухи по угристой бурой щеке и оказался намертво обездвижен. Крикнув Полине посреди рычания и причетаний, чтоб уносила ноги, Антон долго размышлять не стал. Плохо ориентируясь в темноте, опустившейся на лес, он сапогом толкнул грушевидного Семёна, пытавшегося то-ли придушить, то-ли задавить взбунтовавшегося товарища весом. Манёвр отвлёк ненадолго, но бурят уж успел подняться и принять защитную стойку, переглянувшись с перепуганным собственными действиями Петровым. — Не стой, как вкопанный, на! Бабурин с диким рыком набросился на Бяшу снова, предварительно получив по носу. Антон попытался свалить тушу на земь: казалось, если это случится, Семён окажется повержен, подобно распоясовшемуся дракону. Но тут случилось невообразимое. Сначала послышался звонкий хруст, словно кто-то решил полакомиться кукурузной палочкой. Закричал Семён, чьи глаза даже в ночи ярко засверкали, вытаращившись из орбит. Эту страшную физиономию Антон запомнит надолго. Бабурин вдруг повалился на бок и, хрипло рыдая, забился в конвульсиях. Тёплая ушанка спала с его макушки, растрепав волосы. Бяша так звучно выругался, что Петрову стало не по себе. Он обратил свой взгляд туда же, куда взирал хулиган, и к горлу подкатила съеденная накануне булочка. Вывернувшись под лишь Богу известным углом, правая нога толстяка утонула в неглубокой яме. Подвёрнутая кость показала себя во всей красе. Кроме того, деревянная палка, торчащая из снега, изрезала кожу, кровь хлынула из раны ручьём. Бабурин снизашёлся в новом крике ужаса. Захлёбываясь слюнями, он ещё пытался куда-то ползти, утыкаясь носом в грязь. От зрелища и запаха Петрова таки выворотило наизнанку. Он задрожал всем телом, хотя резкая волна нездорового жара окутала мальчишеское существо. Не зная, что предпринять первым, он кинулся помогать Семёну. Сначала взялся за больную ногу, затем за руку, разрываясь на части от накатившей на мозг паники. Бяша взял его за шиворот, притянул к себе и установил зрительный контакт. Глаза у бурята были чёрными, спокойными, опасно горевшими в темноте. — Ты слышал? — произнёс хулиган одними губами. — Волки воют, на. Они мясо учуяли. Хочешь вместе с ним сдохнуть? — он кивнул головой на всхлипующего Бабурина. От испуга у Антона задёргалась верхняя губа. Он пару раз заикнулся, но ничего дельного произнести так и не смог. Бяша смотрел неотрывно, навязчиво. От одной мысли, что они остались наедине во всём лесу, мурашки беспокойства бежали по вспотевшей спине до затылка и обратно. — Хочешь или нет?! — Бяша как следует встряхнул завядшего знакомого за плечи. Петров обессиленно проскулил: — Н-нет. — Тогда валим. Антон помнил за собой только вой голодных волков. Как оказался в тёплой кровати, почему на него кричала мама и каким образом всю оставшуюся ночь трясся, как в не в себе, прислушиваясь к каждому шороху за окном, он не запомнил. За шторами засыпала следы вредная вьюга.