Внутри меня война

/январь 2023/

      — Сколько можно?! Во что себя превратила? Как щенок за ним таскаешься повсюду. Только вот не нужна ты ему, как же не поймёшь? Хорошо, что отца, прости Господи, в живых нет — не вынес бы такого позора. Воспитывали тебя, воспитывали… а всё для чего? Университет забросила, с работы — уволили. Так ещё и наркоманка! Ой, что же люди скажут? Что скажут… Не дай бог узнают, что тебя в клинике лечили.       Голос на повышенных тонах подобен сверлу: будто остриём в мышечный орган под рёбрами. Из динамика телефона продолжают литься претензии. Глупые и бессмысленные. Возразить на которые нечего, да и не хочется.       Ничего уже не хочется, кроме одного: оказаться недосягаемой, быть вдали от людей с их бесконечными «должна» и «надо». Слова эти кляксами грязными отпечатываются на холсте из раздражения и злости, желания спросить: кому и что она должна, кроме самой себя?       На грани.       И прежняя радость — утекающая сквозь пальцы вода.       Безучастным взглядом за оконным стеклом находит мужчину, рядом с которым остаётся вопреки всему. Сколько раз говорили бежать? Сколько раз просили бросить его, спасаться самой, пока не перегорела, подобно лампочке? Но назло им остаётся. Обжигается, однако терпеливо за плечом Викторова тенью маячит. Даже в самые страшные их периоды, когда брошенные слова жалят больнее любых физических воздействий.       Глеб сидит на качелях посреди заснеженного двора. Курит неторопливо. Тоже по телефону с кем-то говорит — улыбается, зарываясь пальцами в тёмные кудри. Забавная привычка. На кружочках в Telegram особенно заметна.        Она думает отстранённо: «Заболеет же, дурак». Глеб без шарфа и шапки, в распахнутой чёрной куртке поверх футболки. А выступления через несколько дней — вдруг опять простынет? Музыкант, словно читая эти мысли, бросает окурок в банку из-под «Adrenaline» без сахара, и направляется к дому.       — Ты так и будешь мол… — женский голос, назойливо требовавший слишком многого, замолкает на полуслове.       Сбросила вызов одновременно с глухим стуком входной двери.       Не хочет больше слушать. Мгновением позже, пряча от заплаканных глаз имя контакта, гаснет экран телефона, брошенного на незастланную постель.       Пропахшую парфюмом Глеба зип-худи натягивает на кончики пальцев. Серой тканью мажет по влажным щекам. Взгляд в зеркало — и на уставшем лице мелькает улыбка. Блондинка за ней, как за маскарадной маской, скрывается.       А Глеб в комнату заглядывает минутой позже:       — Слушай, Юрок хочет приехать. Ты как, не против?       — Нет, конечно, — на постель присев, прижимает к груди подушку. — Тебе хоть веселее будет.       Викторов щурится, как о булыжник посреди ровной дороги споткнувшись о надтреснутый, на грани равнодушия голос. Смотрит внимательно, пытаясь уловить, что же не так. И поэтому ей улыбнуться приходится, из последних сил искренность в эту гримасу вкладывая, — только бы не заметил. Или сделал вид, что не замечает, не видит слегка покрасневших глаз.       Но Глеб задерживается в дверях, по косяку татуированными пальцами постукивая:       — Всё нормально?       Блондинка мем вспоминает. Тот самый — о выборе между двумя кнопками. Ответить «да» значит солгать, а рассказать всё честно… Нет, лишнее. Сама справится, перетерпит. Разве впервые? Она девочка сильная, привыкшая к тому, что самые близкие ранят. И отводит взгляд, понимая, что хочет дать слабину.       Хочет оказаться в чужих объятиях и убедиться: Глеб рядом. Удостовериться, нужна ли ему? Не обязательно навсегда, хотя бы сейчас, в эти непростые для него — или для них обоих? — дни.       Но…       — Порядок, — на тумбочку около постели кивает, нарочито капризное выражение лицу придав. Сбить с толку гримасами этими пытается. Отвлекает. — Мизинцем ударилась. Сдвинуть её надо, пока все пальцы не отбила… А то до ближайшей больницы — как до чёрта в девятый круг ада.       Глеб хмурится. Понимает, видимо, что она наебать пытается, и отчего-то позволяет это: взгляд бросает на тумбочку, затем — на пространство вокруг, пытаясь представить, куда лучше переставить. И не замечает, как рядом с женским бедром уведомление подсвечивает экран мобильного. Девушка не читает даже. Телефон прячет под подушкой.       — Завтра придумаю, куда сдвинуть её, — музыкант вздыхает: спальня небольшая и перестановка будет заметной. — Ты очень занята? Может, приготовим на ужин что-то?             Викторов, получив согласие, уходит. А взгляд серо-голубых глаз приковывается к «скатерти» уведомлений. Они душат её вызванным чувством вины с примесью безысходности. Загнана в угол.       Печатает ответ. Стирает его, вновь печатает. Не подбирает нужных слов — и на эмоциях телефон швыряет в изголовье кровати, чувствуя жгучие слёзы в глазах. «Это мой собственноручный плен, мне от себя уже не убежать», — вспоминаются напетые накануне Глебом слова, которые будто трафарет происходящего с ней.       Мама:       «Как ты посмела сбросить?!»              «Если сегодня же не уедешь от него, можешь забыть, что у тебя есть мать»       «Неужели не видишь, до чего он тебя довёл? Ты же так хорошо училась. А теперь что? Без образования, без нормальной работы, чуть не сторчалась. Такую себе жизнь хотела?»       «Возьми трубку!»       Так и не придумав ответ, девушка оставляет телефон посреди подушек на постели. Холодной водой — в надежде немного успокоиться — умывается, прежде чем на кухне появиться, где к ней «прикипает» Глеб.       Он обнимает со спины, из-за плеча наблюдает за готовкой. Вполголоса рассказывает истории, в которые блондинка не вникает. Достаточно присутствия Викторова рядом, чтобы стало немного легче. Будто он часть груза с её плеч забрал, позволив вдохнуть глубже и не задохнуться под гнётом эмоций. Отравленных. С ядовитыми шипами, вонзающимися туда, где всё больше светлых пятен души окрашиваются теперь в чёрный.       Руки музыканта, знающего тонкости бережного обращения с инструментами, касаются светловолосой подруги так же — осторожно, словно она самое хрупкое, что есть в мире. Глеб и без сказанных вслух объяснений чувствует её нужду в поддержке. Когда помочь с готовкой решает, выпустив девушку из объятий, всё равно рядом: то локтём касается, то бедром. Накрывает пальцами тонкую кисть, когда забирает нож или деревянную лопатку. В лоб целует, «поймав» её у холодильника. И снова обнимает, когда форма для запекания отправляется в духовую печь.       Блондинка, еще часом ранее мечтавшая об этих руках на своём теле, готова заплакать. Она запуталась. В собственных мыслях и чувствах блуждает, как герои рассказа Горького блуждали бы без сердца Данко. Негатива в себе столько ощущает, что забыться хочется.       Алкоголя в доме нет, иначе давно утопила бы боль эту в бутылке. Или хотя бы в «косяке». Чтобы сладковатый аромат по комнате расползался, как щупальца этого ёбаного монстра, добравшегося до неё. Сама его создала, хоть и не хотела…       В мужское плечо утыкается лбом, застыв посреди кухни в объятиях Викторова. Ему в такие моменты собственной уязвимости всю ранее причинённую боль прощает, каждую нанесённую им рану — забывает. Амнезия. Или она «дура больная», как раз за разом повторяет мать.       — Не знаю, какая херь засела в твоей голове, — музыканту приходится отстраниться, чтобы заглянуть в лицо, — но ты всегда можешь поделиться со мной. Ок?       — Всё в порядке, я просто устала, — кусает за нос, отвлекая внимание. И тут же меняет тему. — Когда Юра приедет?       Перфилов объявляется минут через сорок. Охрана пропускает его лишь по звонку Викторова, что Ангел не теряет возможности прокомментировать: «На концертах так не шмонают, как у вас при въезде… Нахуй в такую глушь забрались?». Блондинка усмехается, скрываясь за дверью кухни. Глеб остаётся с другом. Их голоса из зала доносятся, пока накрывает стол: приборы на троих, стаканы для сока — алкоголь в этом доме под запретом. Здесь только спорт, и здоровый образ жизни — в меру возможностей. Курение, в отличие от спиртного «товарища», под санкции не попало.       Мужчины за столом продолжают обсуждать что-то из мира музыки: какие-то сэмплы, лупы и плагины, «выстрелившие» треки. Её не трогают — и блондинку, погрязшую снова в собственных мыслях, всё устраивает. Она напротив Викторова сидит, за плечом которого окно с постепенно темнеющим в закате пейзажем. Почему-то вдруг вспоминает детство и старую родительскую дачу в деревне, вокруг которой — леса да волки, как говорил отец.       Маленькой была — их боялась.       Теперь боится «волков», что кромсают когтистыми лапами кокон её спокойствия. Разодрали уже вклочья, а им всё мало… И нет отца, который бы, как в детстве, обнял и пообещал, что злые звери не проберутся, ведь он охраняет свою маленькую принцессу.       «Хорошо, что отца, прости Господи, в живых нет — не вынес бы такого позора…», — детское воспоминание заглушают недавно сказанные матерью слова. Колкие, злые. Откуда узнала только про клинику и проведённые там недели? Столько времени ведь прошло.       Перед матерью, конечно, стыдно. И щёки от мыслей, что та правду узнала, «горят».       Но лишь из чувства вины перед ней бросать Викторова блондинка не желает. Их связывает гораздо большее, чем несколько лет общения, запутанные отношения и разделяемая порой на двоих постель. Глеб, как незримый пигмент татуировки, у неё под кожей отпечатался. Гематомой на сердце, занозой — в мыслях.       В треке, что в последнее время на повторе в её плейлисте играет, подходящие под их ситуацию строки услышала: «Ты в сердце навсегда, а под сердцем бомба, которая когда-нибудь ебанёт». Усмехнувшись, подумала тогда, что очередное «ебанёт» станет катастрофой. Крайний раз вышел скандальным, с участием Серафима и…       — Эй? — Глеб под столом касается ногой. Выпрямляется, смотрит встревоженно на девушку. — Ты чего застыла так?       Взгляд серо-голубых глаз от Викторова мечется к Перфилову. Вдохновенно рассказывавший об отпуске, сейчас Юра не менее обеспокоенно глядит. Кажется, пропустила обращённый к ней вопрос. И от такого внимания хочется укрыться где-то в полюбившейся спальне, лишь бы не чувствовать тяжесть чужой тревоги.       — Задумалась, простите… Вспомнила, как ребенком в деревню с родителями ездила, там виды похожие, — кивает за окно.       Юра смотрит на пейзаж за стеклянной поверхностью. А она взгляд Викторова — недоверчивый, тяжёлый — на себе продолжает ощущать. Его терпение на исходе: по поджатым в недовольстве губам понимает это, по залёгшей меж бровей складке. Он хмурится, нервно трясёт под столом ногой.       Музыкант не любит недомолвки. И ложь.       А она не понимает, почему так трудно признаться ему в семейных неурядицах, где Викторов не последнюю роль играет. Привыкла быть сильной, молчать о своих проблемах и тянуть чёртовы «вагоны» из беспокойства о Глебе и его проблем — забывала о себе, как Титаник утопая в чужих траблах. И заговорить о собственных теперь не может. Как поётся в партии Перфилова: «Принцесса горела и плавилась, но так и не проронила ни звука».       — Ну, виды здесь красивые, да… — Юра кивает, потянувшись к стакану. — А кто местечко выбирал?       И по взгляду, брошенному Викторовым в сторону девушки, понимает ответ. Улыбается одобрительно. Шутливое «Мадемуазель, а у вас прекрасный вкус» бросает. Нахваливает местные тишину и относительную обособленность, пока следующим же вопросом не попадает в наболевшее.       — Кстати, я думал, что ты здесь один завис, как в холостяцкой берлоге, — смотрит на Глеба, а затем на светловолосую подругу музыканта. — И вот сколько общаемся, так и не понял: вы встречаетесь?       В повисшей тишине неловкие переглядывания Викторова и блондинки вызывают усмешку. Перфилов, подпирая голову рукой, всё ещё надеется услышать ответ. Взглядом за почти зажившую ссадину на женской губе цепляется, вспоминая новогодние праздники. Общие знакомые тогда поголовно превращались в комок напряжения, стоило завести разговор о Глебе. А Сидорин и вовсе подлил масло в огонь: к другу сорвался по одному лишь сообщению светловолосого чуда, что напротив Викторова сидит сейчас. Вернулся с разбитым носом, последними слова поминая кудрявого музыканта, который вскоре уехал в реабилитационный центр.       Глеб молчит, и надеявшаяся на его ответ девушка усмехается. Под рёбрами колет фантомной болью. Что-то в ней рассыпается осколками, обнажая таившееся раздражение. Вспоминает слова матери, которые острыми иглами вонзаются: «не нужна ты ему», «удобная девочка на побегушках», «щенком слепым таскаешься, а он и рад поиграть с тобой».       — Трахаемся иногда. А так — дружим, — произносит язвительно, взглянув на Глеба. — И нас всё устраивает, да?       Юра пассивную агрессию считывает быстро. Как и Викторов, не понимает её внезапную причину. Глеб и вовсе откладывает приборы, собираясь что-то сказать — и явно не ласковое, но… Шумно выдыхает. Молчит. И взгляд не сводя с подруги, а затем поднимается из-за стола с тихим «Я курить».       Минута — и хлопает входная дверь, оставляя Перфилова наедине с закрывшей лицо руками девушкой.       Музыкант кусает губу, жалея, что не привёз с собой выпивку. От внезапно подскочившего в воздухе напряжения, которое хоть ножом режь, не отказался бы от чего-нибудь сорокаградусного.       Думает, что сказать, но блондинка первой «разбивает» тишину:       — Прости… — смотрит на Юру, будто в смертном грехе собирается покаяться. — Сама не знаю, что на меня нашло.       — Да я-то что. Тебе перед Глебом извиниться надо. Хотя с его характером и привычками… отчасти понимаю твою агрессию. Столько лет мозги ебёт.       Не то, чтобы Викторова он осуждает, но девчонку и правда жалко уже. Её либо отпустить, либо своей раз и навсегда сделать надо — кто ж ещё Глеба стерпит даже в худшем из его состояний? Жена бывшая свинтила, бросив музыканта латать раны алкоголем и музыкой, другие пассии были временным способом заткнуть пустоту. А эта блондиночка ничего, кое-как справляется, хоть у самой «шифер» тоже шуршать начинает.       — Может, чай налить? — спрашивает, помолчав ещё немного.       — Давай, — Перфилов кивает. — Только к Глебу выйду сначала.       В доме впервые за последние пару часов вновь воцаряется тишина. Стук кружек о столешницу — единственное, что не даёт назвать эту тишину мёртвой, а через пару минут и щелчок закипевшего чайника. В нём, видимо, неисправность какая-то: пластиковая ручка, нагревшись, обжигает ладонь не ожидавшей такого блондинки. И когда задетая взмахом руки посуда летит на пол, она растерянно смотрит под ноги — крупные квадраты матовой плитки усыпаны осколками.       Будто очнувшись, на колени опускается и собирает их: торопливо, дрожащими руками друг на друга неаккуратно складывая, пока вспышка боли ладонь не пронзает. Набухая красным, пульсирует порез на поднятой к лицу руке — и по запястью к сгибу локтя тонкой полосой кровь стекает.       Щиплет в ране. Щиплет в глазах — от слёз.       Эти разбившиеся кружки стали последней каплей.       Юра её так и застаёт: едва сдерживающую рыдания, сидящую на кафельном полу с кровоточащей рукой. Он в дверном проёме застывает. Растерянно смотрит на развернувшуюся перед ним картину. И только дрожащий голос попытавшейся что-то сказать девушки выводит музыканта из ступора. К блондинке бросившись, за плечи её хватает, отодвигая от осколков — движение резкое, немного грубое. Но мужчину сейчас волнует сам порез на чужой руке: убедившись, что не вены полосами украсила, Юра выдыхает. Сквозь зубы ругательства цедит, чувствуя, как сердце колотится в грудной клетке.       «С ними поседеть раньше времени — раз плюнуть», — думает Перфилов, подводя девушку к раковине. — «Один психованный на улице курит, другая — посуду хуярит».       — Аптечка у вас где? — проточную воду включает, чтобы промыть рану, и дожидается кивка в нужную сторону. — Ага… Понял. Стой так.       Дверцу одной из тумбочек открывает, но не успевает коробку с красным крестом вытащить. Отвлекается: раздавшийся за спиной всхлип — ножом по сердцу. Юра женские слёзы не переносит. Как справляться с ними не знает. И когда, обернувшись, видит старающуюся не плакать блондинку, чувствует растерянность.       — Блять, ну, ты чего? — подходит ближе и старается заглянуть в глаза. — Это просто порез. Поболит и заживёт, да? Сейчас остановим кровь, забинтуем — и всё заебись будет.       Думает, что как с ребёнком сюсюкает — осталось ещё в лоб поцеловать и чёртову присказку «У собачки боли, у котика боли…» произнести. Мысленно выругивается, возвращаясь к поиску аптечки.       И находит её одновременно с голосом Викторова за спиной:       — Что случилось? — но Глебу никакие объяснения не нужны, когда видит слёзы на женском лице и окровавленную руку. — Блять.       Юре остаётся лишь в сторону отойти, не мешая другу, которого ещё никогда таким обеспокоенным не видел. Музыкант из его рук аптечку забирает. Нервничает, поглядывая на продолжающий кровить порез, и на стол всё содержимое высыпает. Старается кровотечение остановить. Хмурится и через пару минут заливает рану перекисью, бережно держа женское запястье над полотенцем.       — Выпей, — Перфилов какое-то успокоительное среди бластеров находит, подавая девушке вместе со стаканом холодной воды. — Ничего больше не поранила?       — Н-нет, — облизывает влажные губы, взглянув на Юру, прежде чем поставить стакан на стол, за который её Викторов усадил.       — Ты нахуя к осколкам вообще полезла? — Глеб волнение прячет, но безуспешно, и Перфилов за его спиной усмехается. — Вернулся — собрал бы.       Прикосновения музыканта — бережные и осторожные. А всё раздражение, сквозившее в мужском голосе ещё несколько минут назад во время перекура с Юрой, будто испарилось.       Викторов заканчивает бинтовать ладонь и на корточки перед сидящей на стуле девушкой опускается, в очередной раз спросив:       — Не туго? — пальцами её здоровую руку сжимает. Целует тыльную сторону ладони, будто позабыв о Перфилове, здесь же находящемся. — Иди в комнату, ладно? Приляг, а я скоро приду.       Выдерживает взгляд девушки, которая едва заметно кивает. Глеб поднимается на ноги, позволив блондинке скрыться в коридоре. Обеими руками зарывается во вьющиеся волосы, оттягивая их до лёгкой боли у корней, и вздыхает. Даже злиться на неё — эмоциональное состояние превратившую в труху — не может. Беспокоится, виня самого себя, что не настоял на правде ещё накануне, услышав из соседней комнаты разговоры с кем-то по телефону на повышенных тонах. Теперь же ни единого шанса не оставит, чтобы отвертеться смогла — на все вопросы получит ответы.       Обернувшись к Юре, смотрит виновато:       — Прости, что-то мы сегодня не в ресурсе.       Но Ангел чуть улыбается, дав понять — всё в порядке. Хлопает Глеба по плечу несколько раз, говоря, что заглянет в гости, когда наладятся дела.       — И это, Глеб, — задержавшись около друга, цокает языком. — Ты девушку-то не проеби, ладно? Она хорошая, задумайся. Может, остепениться пора? Сколько не отрицай, но ты в ней по уши, брат.       Викторов, провожающий Юру, молча кивает, соглашаясь с Перфиловым: его белокурый ангел действительно хорошая. И иногда кажется, единственное плохое в её жизни — сам Глеб.       Когда музыкант возвращается в дом, то думает, что пора бы уже зафиналить эту неопределённость между ними.