Сублимация

Тюбики с масляными красками были разбросаны по полу, и юноша сидел на холодных досках, небрежно разукрашивая большой холст. Белая краска, серая краска, черная краска. Его рабочая цветовая гамма. Слезы одна за другой скатывались по щекам, приземляясь на бумагу и смешиваясь с маслом. На душе кошки скребут так, что вскрыться хочется. Очередная ссора с отцом. Очередное убеждение в собственной никчемности. Газлайтинг, да и только. Но он привык. Сам уже верит, что он — разочарование семьи, что его рисунки — пустая трата времени, что его руки растут из одного места, а в угрюмое лицо никто никогда не влюбится. Особенно она. Рисунок растекается от слез и неловких движений. Сегодня все шло наперекосяк. Ему нужен был психотерапевт, но, увы, единственного в городе такого врача убил хайд. Сам он уже не справляется. Совсем. На холсте сама собой начала вырисовываться знакомая фигура — утонченная, хрупкая, темная. Он рисовал ее только черным маслом, иначе никак. В точности цвет ее глаз. Руки ломило от сбитых об стену кулаков. Кровь сочилась и теперь смешивалась со слезами и краской. Пальцы дрожали. Он прислонил ладони к холсту, размазывая все к чертям. Только глаза ее цвета вороньего гнезда смотрели и смотрели, отказываясь перекрываться толстым слоем краски, словно оградив себя незримой стеной. — Полагаю, это должна была быть я. Голос тихий, но уверенный и холодный. Шум в ушах от нескончаемых рыданий стал настолько оглушительным, что он не услышал, как скрипнула дверь. Гостья сделала несколько шагов вперед, и ее острые колени остановились в паре сантиметров от его лица. — Ты мне нужен, Ксавьер. Нужна твоя помощь. — Очередное спасение Невермора от гибели всего живого? — сердце екнуло от первых ее слов. Тон саркастичный. Ему сейчас явно не до ее приключений, и даже она должна это понять. Как же он ненавидит ее. Так же сильно, как любит. — Да. — Для приличия могла бы спросить, что со мной, — шмыгнул носом, вытирая лицо от слез длинным рукавом растянутого джемпера. — Мне неинтересно, но если ты хочешь, чтобы я спросила… Что с тобой? — Пошла ты нахуй, Уэнсдей, — он впервые поднял взгляд на девушку, и лицо его страшно исказилось в рыдании. Он смотрел на нее этим своим искаженным лицом, становясь похожим на кого угодно, но не на себя, до ангинозной боли в девичьей груди смотрел, да так, что захотелось умереть от горя прямо сейчас. Чувство, раньше Уэнсдей незнакомое, заполнило каждую ее фибру, и вдруг она поняла истину, известную даже ребенку, — ей стало его искренне жаль. — Почему мне кажется, что я не должна сейчас уходить? — Потому что тебе не кажется. Она опустилась на корточки рядом с Ксавьером. Все в радиусе метра было измазано черной краской. — Я не люблю беспорядки, — констатировала факт, давно ему известный. — А что любишь? — взгляда не отрывал, пытаясь прочитать в ее темных глубоких глазах хоть что-то. И прочитал по едва дрогнувшему зрачку. Она промолчала. — Проваливай, Уэнсдей, проваливай, раз тебе все равно. И без тебя тошно. — А если я скажу, что мне не все равно? — замерла, казалось, в воздухе, а потом поднялась и стала копошится за его спиной. — То ты соврешь. — А если не совру? — звук расстегнувшейся молнии, но Ксавьер не обернулся. Знал наверняка — играет. Хочет добить его, а он и так на грани того, чтобы распороть себе руки раскуроченным тюбиком из-под черного масла. — То я не поверю. Ты же любишь врать, Уэнсдей, — перешел на шепот, ведь голос давно уже дрожит. — Моя ложь всегда ради чего-то. И ради чего, по-твоему, я должна лгать сейчас? — она подошла вновь, но из-за спины не показалась. Лишь прошлась подушечками пальцев по его длинным растрепанным волосам. — Ради моего спасения, — пожалуйста, хоть бы не уколола снова, хоть бы не рассмеялась и не обозвала глупцом. Пусть пожалеет хоть раз, пусть прижмет к груди и погладит по голове, пусть поцелует в лоб, и Ксавьер больше никогда в жизни ни о чем не попросит. Ему будет достаточно одного этого раза, призрачного и возможного только в полусонных фантазиях, когда границы между грезами и реальностью уже размыты. — А если я скажу, что могу спасти тебя правдой? Его измазанные краской губы дрогнули, когда Уэнсдей, абсолютно нагая, показалась из-за его спины. — Что ты делаешь? — все тем же шепотом, но теперь боясь, что их услышат, и бросил робкий взгляд на дверь. — Я ее заперла, — в замочной скважине торчал заржавевший ключ. — Зачем все это, Уэнсдей? Не ломай меня еще больше, я умоляю тебя, — он смотрел снизу вверх, не смея подняться с колен, ощущая все ее превосходство, которым она его вот-вот задавит. — Не стану ломать, — прозвучало мягко и совсем на нее не похоже. — Побуду твоим холстом. Старый ты испортил, — она кивнула на замазанную толстым слоем краски бумагу и легла перед Ксавьером. Руки продолжали дрожать, но теперь вовсе не от слез. — Зачем ты… — слезы рекой замылили взгляд и мешали рассмотреть ее целиком. Да и он боялся взглянуть лишний раз — вдруг растает, как во всех привычных снах. — Потому что от мысли, что я признаюсь тебе в симпатии прямо, меня выворачивает наизнанку. В любой другой ситуации мне бы это понравилось, но не в этой, — также уверенно и прямо в глаза. Каждое слово от стен отскакивало и врезалось толстой иглой в барабанную перепонку. — Ты торопишься, — и пусть он не понял, что она ему только что призналась. Потом обязательно поймет и будет вспоминать с улыбкой. — Это навязанные обществом рамки, которые кто-то когда-то выдумал и посчитал правильными. Я не собираюсь этому следовать. А у тебя сегодня плохо получается сублимировать свою боль в рисунки. Ты должен быть мне благодарен, Ксавьер. — Я тебе благодарен. Тело ее и правда было похоже на холст. Тело, еще не до конца сформированное. Тело цвета мраморной пыли. Тело, от которого боится оторвать взгляд — вдруг растворится в воздухе, ведь полупрозрачное и почти невесомое. Первый штрих пришелся на бедро, второй — на локоть, третий — на грудь, а Уэнсдей и слова не сказала. И в глазах никакого страха — только искреннее сожаление. И вовсе не жалость. Касаться ее подобно смерти, что идет по твоим стопам, но догнать не может. А ты знаешь — никогда не догонит. И страшно, и интересно одновременно. Азарт вперемешку с безумием. Блуждал пальцами, пока все ее тело не покрылось черными разводами. Так она выглядела более настоящей, словно это и было ее истинным обликом. Она потянулась тонкой рукой к отброшенному в сторону тюбику белой краски. С интересом покрутила его перед глазами и решительно взглянула на художника. — Теперь и я хочу порисовать. Разденься. А у него внутри уже все сжалось до невозможности. Он был готов взорваться от нарастающего с каждой секундой болезненного возбуждения. Послушался (будто он мог иначе) и стянул джемпер и домашние штаны вместе с бельем. Она начала с шеи, прошлась подушечками пальцев по выступающим ключицам, оставила царапины на ребрах и грудине, закрасила плотным слоем живот и смело обхватила рукой член. — Издеваешься, — выдохнул резко и прямо ей в губы, но не поцеловал. Она еще не позволила, и игра эта становилась до ужаса увлекательной. — Изучаю, — мотнула головой, продолжая скользить по горячей плоти, а Ксавьер горел от стыда, потому что все казалось абсурдным и неправильным. Таким же, как и все его фантазии, что стали вдруг явью. — А мне можно тебя изучать? — осторожно, боясь оступиться. — Я не умру от этого. Значит, можно. Он коснулся ее разукрашенных черным бедер и аккуратно, неспеша скользнул между ними ладонью, ощущая тепло и влагу. Дотронулся чуть заметно, боясь спугнуть. Ввел палец, чувствуя сопротивление. Хотелось высказать все здесь и сейчас, и он не смог отказать себе в этом удовольствии. — Ты меня нахуй разбила, Уэнсдей, ты понимаешь это? — глаза в глаза. Она снова ни-че-го не выражает. — Ты понимаешь это своей бесчувственной башкой? Ты хоть понимаешь, насколько я тебя ненавижу? — Ты будешь жалеть о своих словах, — говорит спокойно, будто совсем не обиделась, а внизу становится расслабленной и мягкой. Второй палец. — Я уже о них жалею, — признается в собственной вспыльчивости, которую никогда себе не простит. Но зато она простит, потому что такая же. Ее движения становятся все быстрее и настойчивее, она сжимает его в руке, наслаждаясь приглушенными стонами над ухом, хоть и не показывает ему ни одной своей эмоции. Ни восторга, ни возбуждения, ни любви — она не позволит ему это увидеть. Во всяком случае, не сегодня. — Какая же ты сука, Уэнсдей Аддамс, — шипит в ее шею, прикусывая до отпечатков зубов. Кажется, девичьи губы дрогнули в полупризрачной улыбке. Да, ей однозначно пришлась по нраву игра в «любовь/ненависть». — Спасибо. Их краски давно уже смешались в большое серое пятно на полу, в котором они друг друга трогали, боясь, что это закончится и больше никогда не повторится. Ксавьер изогнулся кошкой, утопил несколько последних стонов в ее ключицах и кончил, пачкая собой хрупкую руку. Она перехватила его ладонь, что продолжала ласкать, и поднялась с пола. Через минуту он услышал из ванной звук плескающейся воды. Уэнсдей вышла через полчаса. Она выглядела так же, как раньше, — опрятная, в черной одежде, с собранными в тугие косы волосами. — Краска хорошо смывается, если снять несколько верхних слоев кожи мочалкой, — произнесла совет, забирая с кровати кожаный рюкзак с тонкими лямками, и зашагала к двери. — Стой, ты уйдешь вот так? — в душе привычно защемило. Глаза снова загорелись огнем горечи. — А как мне еще уйти? Я не собираюсь карабкаться с балкона. — Я не об этом, — тон его смягчился. Не бросает, догадался он, просто не изменяет себе. — Мы даже не поцеловались. Уэнсдей широко распахнула глаза и обернулась на юношу. Сидит, оперевшись о кровать, весь измазанный в бело-серо-черном, голый и заплаканный. Чудесное зрелище. — Мы с тобой еще не настолько близки, — отчеканивает и резко обрывает, захлопнув за собой дверь. Все-таки больше любит, чем ненавидит.